Духовный путь Сергея Есенина

Опостылеют салазки,

И садимся в два рядка

Слушать бабушкины сказки

Про Ивана-дурака.[8]

Сестра поэта Екатерина Александровна вспоминает, что до сказок Сергей был большой охотник. А охота к сказкам, по наблюдениям Белинского, всегда есть первый признак в ребенке присутствия фантазии и наклонности к поэзии.

В автобиографии (1923) читаем: «Стихи начал слагать рано. Толчки давала бабка. Она рассказывала сказки. Некоторые сказки с плохими концами мне не нравились, и я их переделывал на свой лад»[9].

Есенин учился сначала в Константиновском земском училище, а по окончании его – в учительской школе в Спас-Клепиках. Его первые стихотворные строки ложились в школьную тетрадь. Крестьянский мальчик от рождения был наделен художественным даром и вкусом – образцами для него и вдохновителями были Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Кольцов. И, конечно, народные песни (Есенин любил слушать, как поет его мать).

Несправедливо было бы утверждать, что его ранние деревенские стихи еще не потревожены социальными противоречиями... Уже в самом начале своего пути он близко к сердцу принимал народные страдания,  боль людей, кому «незавидная…в жизни выпала доля»:

Мои мечты стремятся вдаль,

Где слышны вопли и рыданья,

Чужую разделить печаль

И муки тяжкого страданья.

Я там могу найти себе

Отраду в жизни, упоенье,

И там, наперекор судьбе,

Искать я буду вдохновенье.[10]

Шестнадцатилетний деревенский парень мечтает быть певцом народа, его печалей. Уже одно это показывает серьезность раздумий юноши Есенина о жизни. «Поэт народный, поэт родной земли» - вот его идеал. И это – самое важное, что извлек он из жизни и творчества своих учителей – мастеров поэтического слова.

В 1912 г. Есенин приехал в Москву; этот период ознаменован приобщением его к литературной среде. Есенин работает корректором в типографии И.Д.Сытина, посещает Суриковский литературно-музыкальный кружок, жадно пополняет образование в Народном университете имени А.Л.Шанявского. По словам А. Изрядновой, первой жены поэта, он «все свободное время читал, жалованье тратил на книги, журналы, нисколечко не думая, как жить»[11]. В 1914 г. в журнале «Мирок» появилось первое опубликованное стихотворение Есенина «Береза», подписанное псевдонимом «Аристон». Загадочный псевдоним взят, очевидно, из стихотворения Г.Р.Державина «К лире»:

Кто Аристон сей младой?

Нежен лицом и душой,

Нравов благих преисполнен?.. [12]

2. СВЯЗЬ ПОЭЗИИ ЕСЕНИНА С НАРОДНО-ПОЭТИЧЕСКИМ ТВОРЧЕСТВОМ И НАРОДНОЙ ФИЛОСОФИЕЙ

2.1. Религиозные и фольклорные мотивы в творчестве Есенина

«Мы все-таки должны знать, зачем живем», - этот вопрос юный поэт задает себе и своему другу детства Грише Панфилову и в поисках ответа обращается к истории и религии, к фольклору и литературе. То, продолжая традиции русской классики в понимании пророческой миссии поэта, Есенин воображает себя пророком, «выпивающим бокал, полный яда, за святую правду с сознанием благородного подвига» (из письма к Панфилову), и клеймит людские пороки, то называет себя последователем Л.Толстого – толстовцем, то объявляет единственным совершенством Христа, но верит в него не как в Бога, а как в человека.

В одном из писем к Григорию Панфилову читаем: «Итак, я бросил есть мясо, рыбы тоже не кушаю, сахара не употребляю, хочу скидывать с себя все кожаное, но не хочу носить названия «вегетарианец». К чему это? Зачем? Я человек, познавший Истину, я не хочу более носить клички христианина и крестьянина, к чему я буду унижать свое достоинство? Я есть ты. Я в тебе, а ты во мне. То же хотел доказать Христос, но почему-то обратился не прямо, непосредственно к человеку, а к Отцу, да еще небесному, под которым аллегорировал все царство природы. Как не стыдны и не унизительны эти глупые названия? Люди, посмотрите на себя, не из вас ли вышли Христы и не можете ли вы быть Христами? Разве я при воле не могу быть Христом, разве ты тоже, не пойдешь на крест, насколько я тебя знаю, умирать за благо ближнего? Ох, Гриша! Как нелепа вся наша жизнь. Она коверкает нас с колыбели, и вместо действительно истинных людей выходят какие-то уроды. Все люди, - продолжает поэт свои тревожные, мучительные раздумья, - одна душа. Истина должна быть истиной, у нее нет доказательств, и за ней нет границ, ибо она сама альфа и омега. В жизни должно быть искание и стремление, без них смерть и разложение»[13].

Оценивая подобные суждения молодого поэта, важно не упускать из виду главного: Есенину всегда было чуждо слепое, мистическое преклонение перед церковными догмами. И далеко не случайно, что после революции рязанский поэт предъявит свой особый «счет» Господу Богу:

Время мое приспело,

Не страшен мне лязг кнута.

Тело, Христово тело,

Выплевываю изо рта.[14]

Это в «Инонии» - 1918 год. Затем последует еще более решительный «разговор» с Богом в «Пантократоре» - 1919год:

Тысячи лет те же звезды славятся,

Тем же медом струится плоть.

Не молиться тебе, а лаяться

Научил ты меня, Господь.

За седины твои кудрявые,

За копейки с златых осин

Я кричу тебе: «К черту старое!»,

Непокорный, разбойный сын.[15]

А два года назад Сергей прослыл в школе и дома чуть не безбожником за то, что не хотел носить крест и ходить в церковь. Да и в первых его стихах не оставалось места для Бога – мальчик бессознательно тянулся ко всему реальному, земному.

Но положение изменилось, когда повзрослевший юноша пытается разобраться, в чем смысл жизни и чем люди живы. Тут-то на помощь и приходят Библия и духовные стихи, услышанные в детстве, и священная история, изучавшаяся в школе.

Впоследствии Есенин, стремясь объяснить свои религиозные произведения, скажет: «Этот этап я не считаю творчески мне принадлежащим» - и будет просить читателей относиться к его «Иисусам, Божьим Матерям и Миколам как к сказочному в искусстве».[16] Насыщенность есенинской поэзии предреволюционных лет церковными мотивами вызвана изменениями в мировоззрении и глубокими переменами в его поэтическом мире. Где прежде сыпала снегом черемуха, в лесу «плакали» глухари и иволга, а восход поливал «красной водой» капустные грядки, там теперь «закадили дымом под росою рощи», слышится запах ладана, «у лесного аналоя воробей псалтырь читает», «закачались лампадки небес». Все полно божественной неизречённой тайны, повсюду мерещится Христос.

Религиозному «освящению» подвергались в раннем творчестве Есенина не только исторические легенды, но и народные предания о бунтарях. Атаман Ус в одноименном стихотворении меньше всего похож на сподвижника Разина – Василия Уса, бывшего крепостного, бежавшего на Дон и мечтавшего о воле и земле для крестьян. Есенинский Ус напоминает удалого молодца разбойничьих песен (клянется «полонить царя», «снять лихо» и отрезает ус) и в то же время сравнивается с Христом: «На кого похож ты, светлоглазый отрок?.. Это ты, о сын мой, смотришь Иисусом!». Очевидно, по мнению Есенина, бунтарство не противоречит христианскому учению, но является формой его проявления.

Эта же мысль лежит в основе поэмы «Марфа Посадница» (1914), посвященной последним дням новгородской республики и вдове посадника Борецкого Марфе, возглавившей борьбу против московского царя Ивана III. В трактовке темы вольного Новгорода Есенин следует романтической традиции (Рылеев, Лермонтов, Мей), его героиня – поборница вольности. Однако если декабристы видели причину гибели новгородской вольницы в неумолимом натиске самодержавия, то Есенин по-другому решает этот вопрос, основываясь на народных преданиях и исторических песнях о новгородцах Буслаеве и Садко, где гибель Новгорода рассматривалась как торжество Кривды и злого начала (неправедной Москвы), и на христианских легендах о сделках человека с дьяволом. И образ Марфы дается одновременно и в песенном, и в христианском духе: говорит «серебряным голосом» и льет горючие слезы, общается с Богом и оставляет «внукам Васькиным» (Буслаева) и «правнукам Микулы» (Селяниновича) свой «святой завет» - «заглушить удалью московский шум». В поэму вводится и мотив предсказания: через 400 лет, когда «пойдет на Москву заморский Иуда, тут тебе с Новгородом и сладу нет». Это «проекция» в начало ХХ века, намек на начавшуюся мировую войну.

А и минуло теперь четыреста лет.

Не пора ли нам, ребята, взяться за ум…

Загудит нам с веча колокол, как встарь…[17]

Так найдена точка пересечения прошлого и настоящего – перекличка двух эпох. Именно благодаря этому свободолюбивому призыву (при всей его песенной условности) есенинская поэма воспринималась в разгар империалистической войны как демократическое, бунтарское произведение, клеймящее царизм и пророчествующее о наступлении новых, вольных времен. Недаром М.Горький хотел напечатать «Марфу Посадницу» в журнале «Летопись», но цензура запретила её. Так через народные песни и легенды происходит поэтическое самоопределение и выход Есенина в современность.

В 1915-1916 годах наметился следующий этап в фольклорных интересах Есенина. Он обращается к новым в своей творческой практике жанрам: семейно-бытовым, календарным, шуточным и плясовым песням, пытаясь точнее передать их жанровые признаки (например, припев).

А у наших ворот

Пляшет девок хоровод.

Ой, купало, ой, купало,

Пляшет девок хоровод.

В дальнейшем Есенин все реже будет перенимать формальные особенности песенного фольклора и заимствовать отдельные выражения, образы, приемы, не теряя при этом глубинных связей с народным миропониманием и народным творчеством. На долгие годы утратит поэт интерес к созданию произведений на фольклорные темы. И лишь в 1924 году в его поэзии вновь зазвучат песенные и частушечные мотивы: «Есть одна хорошая песня у соловушки» («Песня»), «Пей и пой, моя подружка» («Ну, целуй меня…»). А «Песнь о великом походе» представляет собой сплав разных жанров фольклора: сказа, раешника, присказки, песни, частушки.

2.2. Природный мир Сергея Есенина. Сближение и разрыв с имажинистами.

По-народному чувствует Есенин природу. Природа – источник, питающий и поэзию, и лирические чувства поэта. Она рождает «песни дождей и черемух» и стих, «вишневым соком брызнувший в небо», «золотое словесное яйцо» и «васильковое слово», «грусти ивовую ржавь» и «чувственную вьюгу», «синюю голубицу» радости и «журавлиную тоску сентября». Природа не только «колыбель» и поэтическая «школа» Сергея Есенина. Она – душа есенинских стихов, без нее они не могут существовать, утрачивая всю свою неповторимость и очарование.

Почти ни одно есенинское стихотворение не обходится без картин природы. Вначале это были пейзажные зарисовки, в которых природа заслоняла и вытесняла человека, а позднее – пейзажные зачины и природные образы в лирической исповеди поэта. «Отцвела моя белая липа, отзвенел соловьиный рассвет» – это и сожаление о минувшей молодости и своеобразная картина одновременно. То же слияние переживаний и пейзажа происходит в строке: «На душе – лимонный свет заката». Природа у Есенина никогда не перестанет быть царством чудесных превращений и все больше впитывает в себя «половодье чувств»: «Плюйся, ветер, охапками листьев – // Я такой же, как ты, хулиган»; «В саду горит костер рябины красной, // Но никого не может он согреть»;  «И золотеющая осень, // В березах убавляя сок, // За всех, кого любил и бросил, // Листвою плачет на песок».

Природный мир Есенина включает в себя небосвод с луной, солнцем и звездами, зори и закаты, ветры и метели, росы и туманы; он заселен множеством «жителей» - от лопуха и крапивы до тополя и дуба, от мыши и лягушки до коровы и медведя, от воробья до орла.

Есенинская Вселенная – это космическая деревня, гигантское крестьянское хозяйство, где «отелившееся небо лижет красного телка», а синий сумрак похож на стадо овец, где солнце – «золотое, опущенное в мир ведро» и двурогий серп скользит по небу коромыслом, где вьюга щелкает кнутом, а «дождик мокрыми метлами чистит ивняковый помет по лугам».

А «земные» пейзажи Есенина – это в основном среднерусская природа во всей ее неброской, скромной красоте: «буераки… пеньки… косогоры обпечалили русскую ширь». Лишь в «Персидских мотивах» и кавказских стихах природа южная, экзотическая («рать кипарисов», «розы, как светильники, горят», «запах моря в привкус дымно-горький») да в «Поэме о 36» шумит сибирская тайга, «шпарит» седой баргузин и «до енисейских мест шесть тысяч один сугроб».

Дым, ситец, половодье – такие сравнения, находящиеся в основании есенинских метафор, характерны, прежде всего, народному восприятию. Именно крестьянский взгляд отличает поэзию Есенина, не только с рождения связанного с этим миром, но плоть от плоти его являющимся. Его стихи отличает гармония чувства и слова, истинного, выстраданного, ненаигранного, родного. Такое понимание поэзии развело Сергея Есенина с имажинистами, хотя этому движению поэт отдал три года жизни.

Есенин вначале видел в имажинизме своеобразную школу мастерства. «Ты понимаешь, – говорил он одному из друзей, – какая великая вещь имажинизм! Слова стерлись, как старые монеты, они потеряли свою первородную поэтическую силу. Создавать новые слова мы не можем. Словотворчество и заумный язык – это чепуха. Но мы нашли способ оживить мертвые слова, заключая их в яркие поэтические образы. Это создали мы, имажинисты».[18]

В чем-то поиски имажинистов совпали с позицией Есенина. Задолго до возникновения имажинизма он многого достиг в работе над словом, над использованием метафоры. «Нет, я не примкнул к имажинистам, – писал он, – они наросли на моих стихах».[19] Доказательством справедливости этих слов может служить раннее стихотворение 1910 г.:

Там, где капустные грядки

Красной водой поливает восход,

Клененочек маленький матке

Зеленое вымя сосет.

Есенину были чужды формалистические выверты, акробатика слова, характерные для имажинистов. Он расширял значение слова, но никогда не терял его смысла, полагая, что самое важное – поэтическое мироощущение. Поэтому уход из группы В. Шершеневича, А. Мариенгофа и других имажинистов был неизбежен.