Духовный путь Сергея Есенина

Уже в первом стихотворении лирический герой мысленно переносится на родину:

Мы в России девушек весенних

На цепи не держим, как собак,

Поцелуям учимся без денег,

Без кинжальных хитростей и драк.[33]

Второе стихотворение («Я спросил сегодня у менялы…») исполнено глубокого целомудрия и немногословия:

Поцелуй названья не имеет,

Поцелуй не надпись на гробах…

От любви не требуют поруки,

С нею знают радость и беду… [34]

Робкое, нежное объяснение с Шаганэ превращается у лирического героя в рассказ о России – о «волнистой ржи при луне», о рязанских раздольях…

«Так обнаруживается основной композиционный прием цикла – противопоставление Пер-сии, голубого, ласкового мира мечты, и России. В Персии – «свет вечерний», шафранный запах, «тихо бегущие по полям розы», «опаловые небеса», «желтые чары колдовского цвета луны», в России – лай собак, поле. Луна связывает эти два непохожих мира, и для Есенина первый, хотя и прекрасный, но чужой, какой-то замкнутый, душный, статичный; шёпот и шорохи – его основные звуки. Русский мир – просторный,  вольный, синий, открытый – свой. Персия – мечта, Россия – судьба».[35]

В дальнейшем Есенин дополнил цикл еще пятью стихотворениями  и выдвинул в них на главное место прежде побочный мотив поэтического призвания и творчества.

5. «ГОЛОС ВЕЧНОСТИ» В ПОСЛЕДНИХ ПРОИЗВЕДЕНИЯХ   ЕСЕНИНА

Намеченный новыми стихами духовный поворот не только принес поэту радость исцеления, вернул ему «прозрений дивных свет», он неминуемо должен был вызвать большие жизненные несчастья. Внутреннее обновление Есенина протекало в обстановке победившей утопии. Она-то уж никого не выпускала из поля зрения, стремилась «поставить под ружье» любой мало-мальски значимый талант. Революционный поэт Есенин с определенными оговорками был для нее своим. Теперь, когда «прескверный гость» явно терял свою власть над сокровенными ключами его поэзии, верные слуги этого гостя забеспокоились.

Художник скоро испытал хорошо подготовленный натиск по нескольким направлениям сразу. Его настойчиво пытались направить «в нужное русло», С другой стороны, вызывали на пьяные скандалы (некоторые из них, как сегодня установлено, были искусно спровоцированы) и привлекали затем к судебной ответственности. В течение полугода: с ноября 1923-го по апрель 1924-го - против него возбудили пять уголовных дел. То и другое отзывалось кампанией травли в печати с незатихающими обвинениями в мелкобуржуазном, кулацком уклоне, упадничестве и национализме. К этому добавлялась почти фатальная бытовая неустроенность в перенаселенной Москве тех лет: без комнаты, даже собственного угла. Есенин так и скитался по знакомым.

Нет сомнения, он искренне хотел найти в наступившей действительности только ему подобающее место, по-своему вписаться в эту пришедшую основательно и надолго «красную новь». Собственно, похожую задачу решал каждый подлинный художник этой эпохи. Как любое смутное время на Руси, она была мучительной, но не однозначной. Продолжали издаваться новые книги поэта. Далеко не все критические отзывы о нем дышали огульной бранью, Он выстрадал, с новой силой понял за границей необходимость при любых обстоятельствах быть вместе со своим народом. Ощутил, что он и Россия до последнего дыхания — одно. Об этом он прежде всего и думал. И поскольку народная судьба оставалась предельно запутанной, ничто не обещало ему легкого пути.

Хотя вся его зрелая жизнь, за исключением часов уединенного труда, прошла на людях, отчего и возникал недоуменный вопрос: «Когда же ты работаешь?» с ответом на него: «Всегда», Есенин умел хранить от посторонних и даже близких самые глубокие тайны своей души. Они отсвечивали в каждом его создании, но отнюдь не раскрывались как таковые: творчество гения – всегда загадка. В последние его годы поэт слишком хорошо узнал, чего может стоить обычная неосторожность.

Среди всего сказанного им о себе в это время нелегко разделить искреннее и должное. «Я вовсе не религиозный человек и не мистик», — сообщал он в одном из вариантов автобиографии. Внешний свой атеизм, конечно, не впадая в былое шумное богоборчество, он не уставал подчеркивать письменно и устно. Скорее всего, он так и думал. Было бы, вероятно, ошибкой допускать возможность его церковного покаяния. Дорога к Церкви, особенно для тех, кто находился на виду, оказалась почти закрытой. Для веры требовалось жертвовать всем, готовиться на земле к худшим испытаниям. Но потребность святыни, ее взыскание наедине с собой у художника оставались, по-видимому, очень сильны. Внутреннее движение, начатое стихами «об уходящем хулиганстве», неизбежно вело Есенина дальше и дальше к возрождению в поэзии подлинно отеческих начал.

Волшебным образом изменилось его отношение к слову. «Прежде всего, — говорил он теперь, — я люблю выявление органического. Искусство для меня не затейливость узоров, а самое необходимое слово того языка, которым я хочу себя выразить».[36] На самом деле он менее всего занят был самовыражением. Русская речь вновь открылась ему как бездонная кладовая смыслов, народного чувства, народного опыта, как самая точная мера хорошего и дурного. Он творил в полном согласии с ней, владея, как никто вокруг, этим совершенным средством познания мира и собственной судьбы. Имажинистские увлечения отпали сами собой. И одновременно пришло восстановление разорванных связей с высоким строем отечественной словесности. Есенин и не скрывал своего тяготения к Пушкину. Его реалистическая поэзия стала продолжением традиции, неповторимым голосом той литературы, где являло себя на протяжении веков православное, по сути, мироздание. В ней засияли вновь «божественные глаголы».

Этот творческий дух по-своему определил ту позицию, которую вольно или невольно Есенин, «самый яростный попутчик», пытался занять по отношению к новой России. Живое слово неизмеримо больше текущего дня, его поспешных требований и запросов. Поэт умел, как прежде, охватить звучанием лиры весь национальный мир. Только отныне это был уже зрелый художник, хорошо знающий свою силу. Он стал поразительно умен в лучших его созданиях той поры. Ясная «пушкинская» мудрость осенила его стихи. Он не оспаривал наступившую реальность, он принимал ее такой, какая она есть, оставаясь при этом самим собой, перенося впечатления современности в колоссальное пространство данного ему слова, разгадывая все увиденное сокровенными оттенками языка. Но эта песня раздавалась на земле, которая по всем ею утверждаемым формам бытия оказалась глубоко чуждой собственно поэтической речи. Так возникал неизбежный разлад между стремлением поэта «выявить органическое»: высокое, нетленное, – и вопиюще неорганичным, безблагодатным ходом жизни вокруг него. Главное противоречие его последних лет.

Оно дало о себе знать, может быть, наиболее зримо в поздних отношениях поэта с некогда воспитавшей его средой: русским деревенским миром. Впервые тема глубокой пропасти, которая, Бог весть когда, пролегла между ними, наметилась в маленькой поэме «Возвращение на родину». По-настоящему эпическую силу она обрела в написанном летом 1924 года позднем есенинском шедевре, тоже маленькой поэме, «Русь Советская»:

Ах, родина! Какой я стал смешной.

На щеки впалые летит сухой  румянец.

Язык сограждан стал мне как чужой

В своей стране я словно иностранец.[37]

Откуда, почему появилось чувство своей ненужности, отчужденности? Тут можно вспомнить есенинские путешествия, когда он, говоря его же словами, «по планете бегал до упаду», его привязанность к новой городской жизни, «богемное» прошлое. Наконец, то, что он, человек творческой профессии, представлял собой нечто странное, малопонятное для большинства земляков. Но поэма о простых вещах едва ли не за каждой из них таила новые горизонты. Издавна присущая Есенину объемность образов достигла своей вершины.

Родные обители Есенина пережили настоящий ураган, приняли «иную жизнь, другой напев». Он испытывал понятную печаль от необратимых с годами перемен: каланча вместо колокольни («На церкви комиссар снял крест»), календарный Ленин вместо икон на стене, «племя младое, незнакомое» («Сестры стали комсомолки»), готовое перечеркнуть и забыть все, что соединяло его с бабушками и дедами. Странник из новой поэмы тоже грустил не об одном лишь собственном «увядании». Оглядываясь по сторонам, он нигде не находил свою Россию: «И там, где был когда-то отчий дом, // Теперь лежит зола да слой дорожной пыли». Это, конечно, имело отношение к большому пожару 1922 года: тогда в Константинове сгорела изба родителей поэта. Но разве отчий дом для человека – только его изба, только дедовский угол?

Нет, Есенин был далек от осуждения новой русской деревни. Он хотел ее понять, сделать своей как реальность родной страны. Но «самое необходимое слово» все равно вело художника к невольному, нежеланному отторжению того, что он наблюдал.

«Цветите, юные! И здоровейте телом!» — приветствовал он вступающее в жизнь поколение. И слышалась тут словно затаенная боль. Потому что здороветь душой под распеваемые «агитки Бедного Демьяна» (ударение пришлось как раз на это последнее: «телом») очень трудно, почти невозможно. «Готов идти по выбитым следам», — говорил он. И нельзя было увидеть здесь ничего иного, кроме твердой решимости следовать горькому жребию. Самое же главное, сокровенное признание следовало прямо в начале поэмы: «Я вновь вернулся в край осиротелый». Очевидно, что речь велась, в том числе, о жертвах революционного урагана. И все же за этим, таким понятным, значением находилась еще одна громадная, последняя истина. Россия, позабывшая в мечтах о земном блаженстве, что она — Святая Русь, отвергнувшая Небесного Отца и своего отца земного, – это и есть край осиротелый. Точнее не скажешь. На многие годы вперед.

Поэтическое чувство безошибочно говорило, что не столько он отрекся от «малой родины», сколько она сама вместе с большой страной отреклась от себя. Впрочем, разве не было в том и его, есенинского участия? Только теперь его талант «сбился с торной дороги». Поэт Есенин принадлежал иной родине. «Пилигрим с далекой стороны», «иностранец» – это ведь о ней. О своей приверженности до конца тому, что, кажется, подрублено под корень и больше никогда не воскреснет. Вот почему на смену спокойно-грустной интонации приходили в конце поэмы торжественные, патетические строки:

Но и тогда,

Когда во всей планете

Пройдет вражда племен,

Исчезнет ложь и грусть, –

Я буду воспевать

Всем существом в поэте

Шестую часть земли

С названьем кратким «Русь».[38]

Тут не было места отчаянию, безысходности. Эти стихи, возродившийся дар Есенина уже одним своим существованием утверждали: Русь жива. Советская – это лишь эпоха в жизни великого, духовно неиссякаемого народа, его городов, сел и деревень, на которые по-прежнему проливается неразумно отвергаемый свет. Не III Интернационал, но Третий Рим – его суть, его судьба.

Живой человек, Есенин, конечно, спорил с самим собой. Эту разгоравшуюся внутреннюю полемику полнее других его произведений отразила еще одна маленькая поэма – «Русь уходящая». Художник сомневался, даже раскаивался в непонятной, «ненужной» привязанности к дедовскому прошлому. Казалось так очевидно, что «бывшие» люди, «бывшие» песни «обречены навозом». Они должны сгнить «несжатой рожью на корню», расчистить дорогу «сознательной» юности, шагающей в общечеловеческое «далеко». Ему представлялось, что он сам «оказался в узком промежутке» между старым и новым. Он то жалел, что не увидел светлое будущее «в борьбе других», то с горькой усмешкой высказывал желание, «задрав штаны, бежать за комсомолом». А между тем он пропускал через собственное сердце потрясающий страну жестокий раскол. Переживал великую драму строительства земного рая с ее ложной, навязанной живому человеку мертвой проблематикой. И пел именно то, что и могла она сообщить его душе: невыносимую грусть, смертельную «грусть в кипении веселом».

Стремление идти в ногу со «стальной ратью» долго не покидало его. Оно читалось во многом, что он тогда написал. Всматриваясь в перевернутый русский мир, Есенин различал определенно: есть большевики и большевики. В поэме «Страна негодяев» эти разные лица большевизма представляли ее персонажи Чекистов и Рассветов. Первый из них откровенно ненавидел и презирал Россию. Второй на свой манер мечтал о ее восстановлении и процветании. Подобный расклад во многом отражал ситуацию того времени в партийной верхушке (многих руководителей государства Есенин, так или иначе, знал лично). Едва ли поэт особенно обольщался на счет тех, кто стоял за образом Рассветова. Это были тоже преступные люди. Но где было найти невинных после такой бури, в такой стране? И он пытался внять их заботам, даже перестроить себя под их мерку. Может быть, в жизни, полной невзгод, он искал среди них покровителей. После «чего-то грандиозного», подмеченного им в Америке, поэт понимал: их промышленные хлопоты, желание отстроить «стальную Русь» – это, в числе прочего, еще и ответ на исторический вызов. А все-таки воспевание «индустрийной мощи» оказалось не вполне для него органичным. Когда же речь касалась «библии марксизма» – «Капитала» (тема эта настойчиво проходила через его стихи), залеченная, казалось, рана открывалась опять и опять.

Каждым новым творением поэта его талант определенно доказывал, что он не подвластен «законам классовой борьбы», что вся его природа – иная. Долгие месяцы 1924– 1925-х годов Есенин провел на Кавказе. Зимой, находясь в Батуме, он работал особенно много. В этот период возникли его поэтические послания (письма в стихах), новые лирические стихотворения. Но самым значительным свершением стала большая, «лиро-эпическая», по определению самого автора, поэма о русской смуте и о любви — «Анна Снегина».

Несмотря на то, что Есенин обращался в ней к событиям самого первого года революции в деревне, бросал ретроспективный взгляд на все, что происходило со страной потом, это не была революционная поэма. Ее страниц не коснулось ни радостное ликование былых космологических видений, ни бешеный разгул, который слышался в каждой строке «Пугачева». Поэт словно перенес нынешнего себя в то далекое тревожное время. Он не становился в описанных событиях на чью-нибудь сторону, не творил себе никаких кумиров, но и не осуждал кого бы то ни было.

Герой поэмы, «первый в стране дезертир», наблюдал со стороны, лишь едва до нее касаясь, «пугачевщину» XX века: шумные сходки, мужицкие войны «селом на село» при возникающем переделе земли. Были тут и свой мятежный «заводчик»: душегуб и каторжник Прон Оглоблин (чем не Хлопуша волостного масштаба?), и его брат – подловатый и трусоватый Лабутя, и бунтующие крестьяне, послушные их вождю. Люди, вовсе не чуждые герою, но в то же время существующие где-то в стороне, не затронувшие глубоко своими страстями его собственную душу.