Духовный путь Сергея Есенина

Есенин, действительно, вернулся в Россию другим.

4. «ПЕРВЫЙ РАЗ Я ЗАПЕЛ ПРО ЛЮБОВЬ…»

ДУХОВНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ ПОЭТА В ЛИРИЧЕСКИХ

ЦИКЛАХ  1922-1925 ГОДОВ

По мере того как лирика Сергея Есенина становится все более драматичной и личностной, впитывая в себя драматизм эпохи и его собственной судьбы, выражая душевную борьбу и идейные метания, поэт стремится выйти за пределы обособленных, разрозненных стихотворений к более широкому контексту, к связному лирическому повествованию, чтобы передать не эмоциональное «мгновение», а историю души, развитие чувства, духовную эволюцию. Это стремление впервые проявилось в процессе работы над циклами «Москва кабацкая» и «Любовь хулигана» (1922—1923).

Новый жанр в русской поэзии – лирический цикл (группа стихотворений, объединенных в целостное единство) – впервые появляется в середине 19 века. Расцвет его относится к началу XX века и объясняется тяготением поэтов, прежде всего символистов, к контекстному восприятию своего творчества как духовной биографии, как отражения формирования личности, поисков идеала, познания истины. Сплошная циклизация охватывает, к примеру, три тома блоковской лирики, образуя «трилогию вочеловечения». В последующие десятилетия интерес к циклизации то затухает, то возрастает, преобладая у поэтов романтического мироощущения (Цветаева, Багрицкий, Тихонов, Луговской).

С. Есенин не принадлежит к числу поэтов-циклизаторов, и законченных образцов этого жанра, имеющих постоянный состав и заглавие, четкую композицию и последовательный сюжет, у него немного.

Впервые такой циклический замысел возник у Есенина при работе над сборником «Москва кабацкая». Цикл оказался «текучим»: объем и состав его неоднократно менялись, и в конце концов поэт «рассыпал» циклическую «постройку» на отдельные стихотворения.

По-иному сложилась судьба второго цикла – «Любовь хулигана», посвященного актрисе Августе Миклашевской. В этих стихах встает облик близкой его сердцу милой женщины, ради которой поэт готов изменить свою жизнь. Только она может спасти его, увести от мнимых, губящих поэта «друзей», от ресторанной «кабацкой хмари».

Отметим то, что прежде лирике Есенина вообще не были свойственны, за исключением отдельных юношеских стихотворений, любовные мотивы. Более того, можно вспомнить и высказывание самого поэта, объясняющего отсутствие любовной лирики: «Моя лирика жива одной большой любовью — любовью к родине. Чувство родины — основное в моем творчестве».[31] Это сказано Есениным в 1921 году. Но в 1923-м, когда поэт вернется из-за границы, именно любовь к женщине исцелит страдающую душу поэта, прольется созданным осенью того же года циклом стихотворений.

Взаимоотношения Есенина с Августой Миклашевской не были похожи ни на один из его прежних романов. Поэт испытывал благоговение перед Августой Леонидовной, скорее даже не перед ней, а перед тем образом, который создал в своем воображении. Любовь эта была чистой, возвышенной, неземной, и это было то чувство, которое вечно и которое единственно достойно запечатлеться в поэзии. Удивляло не столько погружение  Есенина в неизведанную ранее область поэзии, сколько ее кроткая, едва ли не смиренная интонация. Не прошло и года с той поры, когда он, словно задыхаясь в чаду, выкрикивал: «Я не знал, что любовь – зараза, // Я не знал, что любовь — чума». И вот прояснилось: то вовсе не о любви было сказано. Человеческое буйство называло великим словом всего лишь самое себя. Герой очнулся. Ничего другого он так не желал отныне, как мира, понимания, тишины. Он прощался с былым хулиганством. Странным было его чувство: не воплощенное, оно осталось жить, растопило, смягчило сердце. Иначе и быть не могло. Тут заговорила единственно сущая любовь: неземная, вечная. Та, что ищет и находит присутствие Творца во всем мироздании. Она проснулась в душе, еще загроможденной обломками катастрофы, лишь едва выходящей из потемок. То ясно светила, а то пропадала из виду. Но забыться уже не могла. «В первый раз я запел про любовь, // В первый раз отрекаюсь скандалить» — это звучало как твердо сделанный выбор.

Подробный анализ стихотворений, вошедших в цикл «Любовь хулигана», дается в статье М.Бондаренко «А душу можно ль рассказать?»[32], выдержки из которой приводятся ниже. Автор отмечает, что цикл, составленный из семи стихотворений, следующих друг за другом в определенной последовательности, раскрывает завершенный сюжет «повести о любви»: от «Первый раз я запел про любовь» до «Разлюбил ли тебя не вчера?». Композиция, установленная поэтом и повторенная им в трех сборниках, в том числе и посмертном «Собрании стихотворений», не совпадает с хронологией написания стихов и безусловно свидетельствует о продуманной циклизации. «Любовь хулигана» строится на антитезе: потерянная жизнь («терять свою жизнь без оглядки») и надежды на возрождение – и воплощает идею: спасение – в любви. Наряду с единой сюжетной канвой весь цикл пронизывают мотивы и образы, которые, варьируясь и изменяясь, определяют развитие лирического переживания: «золото осеннее» оборачивается «желтым тленом и сыростью» и дождем, моросящим «с души, немного омертвелой», а в конце сменяется «песнями дождей и черемух»; хулиганство, кабаки, «заборная» известность обобщаются в «мрачные силы», грозящие гибелью; претерпевает эволюцию и герой любовной истории — «я» и «ты».

Первое стихотворение – «Заметался пожар голубой» – открывается метафорой любви –голубого пожара, который позднее превратится в «чувственную вьюгу» и оставит после себя «дым» несбывшихся мечтаний. Второй образ, открывающий цикл, - сравнение лирического героя с «запущенным садом» – потом развернется в картину сада – живого существа, а затем кладбища, и люди окажутся «гостями сада», и им предстоит «отцвести» и «отшуметь». Начальное стихотворение играет роль зачина, задавая всему циклу эмоциональный настрой. Как и весь цикл, оно основано на противопоставлении реальности и мечты, загубленной жизни и возможности обновления, выраженной условным наклонением: «мне бы только смотреть на тебя», «я б навеки забыл кабаки», «я б навеки пошел за тобой». Ради любви герой не только отрекается от прошлого, но готов забыть «родимые дали» и отказаться от поэтического призвания:

Я б навеки пошел за тобой

Xoть в свои, хоть в чужие дали…

…И стихи бы писать забросил,

Только б тонкой касаться руки

И волос твоих цветом в осень…

Во втором стихотворении – «Ты такая ж простая, как все» – желаемое будущее преобразуется в осуществленное настоящее («А теперь...»), и именно любовь пробуждает творческое вдохновение и заставляет ощутить в своей груди «сумасшедшее сердце поэта» и вспомнить родные места. А любимая своим простым и милым обликом теперь видится строгим иконным ликом Богоматери и одной из ста тысяч женщин России (оттого и название родного города поэта дается во множественном числе):

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

В третьем стихотворении – «Пускай ты выпита другим» – продолжаются и развиваются темы осени и прощания с хулиганством: «В первый раз отрекаюсь скандалить», «Чтил я грубость и крик в повесе», «Бестрепетно сказать могу, // Что я прощаюсь с хулиганством». Но изменился метр и композиция: исчезли кольцевой повтор и контраст прошлого и настоящего или предполагаемого будущего. Последнее появится в самом конце как вполне возможная реализация и продолжение настоящего:

Прозрачно я смотрю вокруг                                Что я одной тебе бы мог.

И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,                 Воспитываясь в постоянстве,

Что ты одна, сестра и друг,                              Пропеть о сумерках дорог

Могла быть спутницей поэта.                   И уходящем хулиганстве.

Окончательно отвергнут тезис первого стихотворения о забвении родных далей; от сравнения возлюбленной с российскими женщинами поэт приходит к раздумьям о Руси, а в любви ищет духовной близости, родства душ и судеб (сестра, друг, спутница).

Четвертое стихотворение – «Дорогая, сядем рядом» – занимает центральное положение в цикле и выражает его основную поэтическую мысль: в любви — спасение человека.

Это золото осеннее

Эта прядь волос белесых –

Все явилось, как спасенье

Беспокойного повесы.

В этом стихотворении, как в фокусе, концентрируются мотивы, намеченные в предыдущих: уходящее хулиганство определяется как «городская и горькая слава» пропащего повесы; беглые упоминания о саде, кладбищах и дорогах разворачиваются в описания летнего сада, деревья которого помнят ушедших, и русских погостов, ожидающих живых «в гости», и «волнистых дорог», приносящих радость живущим. Впервые возникают в цикле самые заветные есенинские темы: воспоминания о деревенском детстве, печальные думы о неизбежной смерти, чувство сопричастности всему живому и слияния с миром природы.

Я хотел, чтоб сердце глуше                  Там теперь такая ж осень...

Вспоминало сад и лето,                          Клен и липы в окна комнат,

Где под музыку лягушек                          Ветки лапами забросив,

Я растил себя поэтом.                          Ищут тех, которых помнят.

Впервые героиня названа «дорогой», и это обращение стоит в зачине взамен местоимения «ты» в прежних стихах.

В пятом стихотворении – «Мне грустно на тебя смотреть» – нагнетается настроение грусти. С этого слова оно начинается и заканчивается призывом не грустить о невозможном – о «цветах среди зимы», о юности в старости. Несмотря на этот призыв, поэт не в силах скрыть горечи и печали при мысли о наступившей осени жизни. Сентябрь, который недавно (в 3-м стихотворении) был приветливым, теперь принес моросящий дождь, «багряная ива» обернулась «ивовой медью», радовавшие прежде дороги ведут к ошибкам («Так мало пройдено дорог, // Так много сделано ошибок»), летний сад стал кладбищем, а собственная жизнь представляется нелепой:

Смешная жизнь, смешной разлад,

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.             

Если раньше герой считал, что не сберег себя «для тебя, для нее и для этой» (2-е стихотворение), то теперь убеждается, что растратил себя не только на любовь: «Ведь и себя я не сберег // Для тихой жизни, для улыбок».

В шестом стихотворении – «Ты прохладой меня не мучай» – тема осеннего угасания становится еще мучительнее: в желтый, осенний цвет окрашивается не «тлен и сырость», а душа; не радует «августовская прохлада» героини («Что ж так имя твое звенит, // Словно августовская прохлада?» – во 2-м стихотворении); на смену саду-кладбищу является видение души-скелета (только что – в 5-м стихотворении – душа казалась лишь «немного омертвелой»): «Одержимый тяжелой падучей, // Я душой стал, как желтый скелет». Размышляя о жизни, поэт делает горький вывод, что мальчишеские мечты о славе, богатстве и любви развеялись как дым. Трезвый самоанализ — первый шаг по пути преодоления отчаяния:

Мне пока горевать еще рано.

Ну, а если есть грусть — не беда!

И забывается осень, и отдаляется любимая, и чудится даже, что молодая лебеда по курганам «золотей твоих кос». Отодвигается сегодняшний день, сегодняшние заботы и горести, замененные новыми надеждами и мечтами, без которых не может жить человек.

Но мечтать о другом, о новом,

Непонятном земле и траве,

Что не выразить сердцу словом

И не знает назвать человек.

Седьмое стихотворение – «Вечер черные брови насопил» – завершает любовный сюжет и ставит точку в эволюции лирического героя: хулиган – повеса – влюбленный поэт – живой мертвец – здоровый человек. Правда, автор не исключает и другого финала: «Может, завтра больничная койка // Упокоит меня навсегда». Но этот вариант лишь упомянут, история же чудесного исцеления занимает большую часть стихотворения:

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый!

Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Прощаясь с молодостью и любовью, поэт сохраняет веру в жизнь и счастье. От надрывных вопросов и безысходных суждений («Не вчера ли я молодость пропил? // Разлюбил ли тебя не вчера?» и «Наша жизнь пронеслась без следа») он приходит к убеждению, что это не конец жизни, но завершение определенного жизненного этапа – «былой жизни».

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была...

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

И снова, как в начале цикла, сталкиваются прошлое и будущее. Но уже не желаемое, а реальное, в котором герой уверен («Пусть я буду любить другую»). Последнее стихотворение начинается и заканчивается вопросами, обращенными к недавнему прошедшему («Не вчера ли...?» – «Голова ль ты моя удалая, // До чего ж ты меня довела?»), т. е. не дается логического и интонационного завершения. Но в то же время цикл как эмоционально-художественное целое завершен: рассказана до конца «повесть любви», стянуты в конечный узел главные смысловые и образные нити; хулиганство осознано как «мрачные силы», а «своя» жизнь как «наша», совместная; конкретные штрихи портрета героини (глаза, волосы, стан, поступь, губы) складываются в «облик ласковый, облик милый»; готовность во имя любви забыть самое дорогое – родной край и поэзию – перейдет в свою противоположность – отказ от всякого забвения. Сходят на нет осенние образы и появляются весенние (шум молодой лебеды, «песни дождей и черемух»). А герой «уходит» из цикла с верой в свое возвращение.

Освоив новую для себя жанровую форму в цикле «Любовь хулигана», С. Есенин через год (1924) снова обращается к этому жанру, развивая свои художественные достижения на экзотическом материале и применяя иные принципы циклизации в «Персидских мотивах». Есенин увлекался поэзией Саади и Омара Хайяма и мечтал поехать в Персию, но друзья задержали его в Баку и Батуми. Здесь он увлекся прелестной женщиной – Шаганэ Тальян, а всякое свежее чувство выливалось у него в стихи.  Но любовь к «прекрасной персиянке» не является главным сюжетным стержнем цикла, а лишь частью всей атмосферы упоения жизнью: «Жить – так жить, любить – так уж влюбляться». Оттого героиня носит разные имена (даже в одном стихотворении «Отчего луна так светит тускло» упомянуты два – Лала и Шаганэ) и не имеет индивидуального облика и характера (в отличие от женского образа в цикле «Любовь хулигана»). Она – скорее всего символ «голубой родины Фирдуси», как розы, цветущие в саду и печально шелестящие, или как соловей, обнимающий розу. И начинает Есенин свой цикл не с ранее написанного «Менялы», а с «Улеглась моя былая рана», чтобы «вписать» восточные впечатления в свою поэтическую биографию («былая рана», «пьяный бред» – в «Любви хулигана», в «Письме матери» – «былая жизнь», «тягостная бредь», «не такой уж горький я пропойца») и сразу сделать «заявку» на основную проблематику «Персидских мотивов»: мучительное прошлое и «синие цветы Тегерана», Россия и Восток с их прямо противоположными представлениями о свободе и любви.