Империя ангелов

140. Молитвы

Я протираю глаза. Наблюдение за жизнью клиентов забирает у меня все силы. Меня нервирует, что они не понимают снов, которые  я им отправляю. Меня расстраивает, что они не видят отправленных мной знаков. Меня приводит в отчаяние, что они не слышат направленных мной интуитивных побуждений. Мне осточертело. Я хочу быть хорошим учеником, но, чтобы было желание продолжать, необходим хотя бы минимальный результат. Я отправляюсь на поиски Эдмонда Уэллса. 
– Я знаю, что основной обязанностью ангелов является выполнять желание клиентов, но желания моих трудновыполнимы, – говорю я учителю. – Жак мечтает только о том, как бы найти издателя своей бредятины про крыс. 
– Дай ему то, что он хочет. 
– Игорь. Он хочет быть богатым. Сделать так, чтобы он выиграл в лото? 
– Выигрыш в лото ему не поможет. Он станет еще несчастнее. Его будут окружать только люди, привлеченные богатством. Недостаточно хотеть быть богатым, необходимо быть способным справляться со своим богатством. Он не готов. Сделай его богатым, но постепенно, не как в лото. Следующий клиент.

– Венера хочет, чтобы ее соперница, другая чернокожая и более молодая манекенщица, была бы… изуродована! 
– Выполни ее желание, – холодно говорит учитель. 
Мне кажется, что он меня не расслышал. 
– Но мне казалось, что мы здесь для того, чтобы делать людям только хорошее. 
– Ты должен в первую очередь удовлетворять желания клиентов. Если они хотят делать глупости, это их свободный выбор. Уважай его. 
Эдмонд Уэллс приглашает меня немного полетать над Раем. 
– Я понимаю твои затруднения, Мишель. Задача ангела непроста. Люди имеют ничтожные и смехотворные желания. Мне иногда кажется, что они боятся быть счастливыми. Все их проблемы можно выразить одной фразой: «Они не хотят создавать собственное счастье, они хотят только уменьшить несчастье». 
Я повторяю это про себя, чтобы как следует уловить значение. «Они не хотят создавать собственное счастье, они хотят только уменьшить несчастье…» 
Эдмонд Уэллс продолжает: 
– Все, чего они хотят, это меньше страдать от зубной боли, чтобы дети, которых так хотели, перестали кричать, когда они смотрят телевизор, и чтобы теща перестала приходить по воскресеньям и портить праздничный обед. Если бы они только могли себе представить, что мы им можем дать! В том, что касается бедной Синтии Корнуэлл, соперницы Венеры, тебе необходимо обсудить с ее ангелом-хранителем будущую аварию. Но это не должно стать проблемой, потому что в качестве страдалицы его клиентка получит дополнительные очки. И последнее, на что я хотел бы обратить твое внимание, Мишель. Не знаю, заметил ли ты, но… рычаги воздействия на клиентов изменились. Игорь обращал внимание на знаки, а теперь больше на интуицию. Венера учитывала свои сны, а сейчас интересуется медиумами. Что касается Жака, на которого раньше можно было влиять в основном через кошку, то теперь он более чувствителен к воспоминаниям о снах.

141. Жак. 22 года

Мне приснился  кошмар. Сперва был плачущий волк. Потом  девочка, превращающаяся в воздушный  шар. А потом девочка-воздушный  шар поднималась над землей все выше и выше. Волк смотрел на нее и начинал очень грустно выть. Еще была птица без крыльев, которая била клювом в стенку девочки-воздушного шара, чтобы та спустилась, но стенка была слишком прочной. Тогда птица без крыльев поворачивалась ко мне и просила что-то. Она говорила: «Говорить о смерти». «Говорить о смерти». 
Волк продолжал выть. Птица била клювом в девочку. А я проснулся и обнаружил, что Гвендолин снова брыкается и бьет меня ногами. 
Ей тоже снился сон. Она говорила: «Нужно, чтобы это прекратилось». А потом, как будто отвечая кому-то: «Нет, не я, не это». Или: «Поверьте мне, так ничего не выйдет», и снова брыкалась, как будто отбивалась от кого-то. 
Внезапно я получаю удар лапой. Это Мона Лиза. Она тоже шевелится во сне. Движет зрачками под закрытыми веками, вытягивает лапы с выпущенными когтями, хочет кого-то схватить. Мне кажется нормальным, что люди тоскуют. Но то, что кошке тоже снятся кошмары, мне вдруг кажется ужасным. 
В приемной у ветеринара полно народа. Рядом со мной человек с такой же жирной кошкой. 
– Чем она страдает?

– Близорукостью. Медор садится все ближе и  ближе к телевизору. 
– Вашего кота зовут Медор? 
– Да, потому что он ведет себя как покорная собака. Никакой независимости. Только позовешь, прибегает. Вот, близоруким стал. Наверное, придется надеть ему очки. 
– Наверняка это общая мутация вида. Моя кошка тоже смотрит телевизор со все более близкого расстояния. 
– В конце концов, если этот ветеринар ничем не поможет, я пойду к ветеринару-окулисту, а если он тоже не найдет решения проблемы, пойду к ветеринару-психоаналитику. 
Мы вместе смеемся. 
– А ваша кошка чем страдает? 
– Моне Лизе снятся кошмары. Она все время нервничает. 
– Даже не будучи ветеринаром, – говорит мужчина, – могу вам дать совет. Кошка часто выступает катарсисом своего хозяина. Она живет вашими страданиями. Успокойтесь, и она тоже успокоится. Вы сами весь как комок нервов. А если не будет получаться, заведите детей. Это развлечет кошку. 
Мы ждем. Перед нами еще с десяток посетителей, и есть время поболтать. Он представляется: 
– Рене. 
– Жак. 
Он спрашивает, кем я работаю. Официантом в ресторане, говорю я. Он оказывается издателем. Я не осмеливаюсь заговорить о своей книге. 
– Очередь так медленно идет, – замечает он. – Вы в шахматы играете? У меня в портфеле дорожные шахматы. 
– Давайте сыграем. 
Я быстро понимаю, что могу его без труда обыграть, но мне на ум приходит совет Мартин. Настоящая победа никогда не должна быть слишком явной, ее нужно добиваться. Поэтому я усмиряю свой бойцовский пыл и устраиваю таким образом, чтобы наши позиции сблизились. Отказавшись взять верх, смогу ли я отказаться от победы? Некоторые поражения, возможно, представляют интерес. Я позволяю ему победить. Он мне ставит мат. 
– Я всего лишь любитель, – радуется Рене. – Был момент, когда я подумал, что проиграл. 
Я принимаю раздосадованный вид. 
– А я в один момент думал, что выиграю. 
Теперь, как по волшебству, я больше не боюсь заговорить о своей книге. 
– Я тоже не только официант, в свободное время я пишу. 
Он смотрит на меня с жалостью. 
– Я знаю. Сегодня все пишут. У одного француза из трех есть рукопись, ждущая своего часа. Вы отправляли свою издателям и вам отказали, так? 
– Везде. 
– Это нормально. Профессиональные читатели за мизерную сумму составляют краткую рецензию на рукопись. Чтобы сделать эту работу прибыльной, они читают в день до десятка книг. Как правило, они останавливаются странице на шестой, потому что большинство текстов очень скучны. Нужно иметь огромное везение, чтобы попасть на читателя-энтузиаста. 
Собеседник открывает мне новые горизонты. 
– Я не знал, что все происходит именно так. 
– Чаще всего они ограничиваются аннотацией, а также количеством орфографических ошибок в первых строках. Ах, французская орфография! Все эти двойные согласные, вы знаете, откуда они? 
– По-моему, от греческой или латинской этимологии. 
– Не только, – просвещает издатель. – В средние века монахам-переписчикам книг платили за количество букв в переписанных манускриптах. Поэтому они договорились между собой, чтобы удваивать согласные. Именно поэтому в слове «difficile» два «f», а в слове «developper» два «p». И мы продолжаем свято следовать этой традиции, как если бы речь шла о национальном достоянии, а не о монашеских проделках. 
Подходит его очередь. Он протягивает мне визитную карточку на имя Рене Шарбонье. 
– Так пришлите мне вашу рукопись. Обещаю прочесть больше шести строк и честно сказать свое мнение. Но все-таки не стройте себе иллюзий. 
На следующий день я отвожу рукопись по указанному адресу. Еще через день Рене Шарбонье сообщает мне, что готов ее напечатать. Я так счастлив, что с трудом верю в это. Значит, мои усилия будут все-таки вознаграждены! Значит, все было не напрасно! 
Я сообщаю радостную новость Гвендолин. Мы отмечаем это событие с шампанским. Я чувствую себя так, как будто освободился от тяжелой ноши. Мне необходимо вернуться на землю. К своим старым привычкам. Я подписываю контракт и стараюсь забыть свою радость, чтобы сконцентрироваться на том, как лучше защитить собственный труд. 
На деньги от контракта я приобретаю для Гвен, Моны Лизы и себя самого то, о чем мы долго мечтали: кабельное телевидение. Чтобы избавиться от возбужденности, я усаживаюсь перед экраном, который меня так успокаивает. Я включаю американский круглосуточный информационный канал, главным ведущим которого является некий Крис Петтерс. Это новое лицо немедленно внушает мне доверие. Как будто он член семьи. 
– Иди сюда, Гвендолин, посмотрим телек, это помогает избавиться от мыслей. 
Из кухни, где, как я слышу, она насыпает кошке корм, не следует ответа. 
Крис Петтерс уже объявляет последние новости. Война в Кашмире с угрозой применения атомного оружия. Новое пакистанское правительство, сформированное после недавнего военного путча, заявило, что, поскольку ему больше нечего терять, оно намерено отомстить за честь всех пакистанцев и раздавить позорную Индию. Новая мода: все больше студентов выставляют собственные акции на бирже, чтобы акционеры оплатили их учебу. Затем они расплачиваются в зависимости от собственного успеха. В джунглях Амазонки племя Ува решило совершить коллективное самоубийство, если на их священной территории будет продолжаться разведка нефти. Они считают нефть кровью Земли… 
Новое преступление серийного убийцы, душащего свои жертвы шнурком. На этот раз он убил знаменитую актрису и топ-модель Софи Донахью. Он сделал это таким образом… 
– Гвендолин, иди посмотри телевизор! 
Гвендолин подходит с грустным выражением на лице. Она вяжет. 
– Плевать мне. 
– Что случилось? – говорю я, усаживая ее на колени и гладя ей волосы, как я глажу кошку. 
– Тебя вот напечатали. А меня никогда не напечатают.

142. Энциклопедия

Мазохизм. В  основе мазохизма лежит страх  болезненного события. Человек испытывает страх, поскольку не знает, когда  наступит это испытание и насколько  болезненным оно будет. Мазохист понял, что одним из средств борьбы со страхом является провокация пугающего события. Таким образом, он знает хотя бы, когда и как это произойдет. Вызывая сам это событие, мазохист думает, что руководит своей судьбой.

Чем больше боли причиняет себе мазохист, тем меньше он боится жизни. Ведь он знает, что другие не смогут причинить ему столько боли, сколько он причиняет сам себе. Ему больше нечего бояться, потому что он сам свой худший враг. 
Этот контроль над собой позволяет ему затем легче контролировать других. 
Поэтому неудивительно, что большое число руководителей и вообще людей, облеченных властью, в личной жизни проявляют более или менее выраженные мазохистские наклонности. 
Однако за все надо платить. В силу того что мазохист связывает понятие страдания с понятием управления своей судьбой, он становится антигедонистом. Он не хочет больше никаких удовольствий, он лишь ищет новые, все более жесткие и болезненные испытания. Это может превратиться в настоящий наркотик. 
Эдмонд Уэллс. 
«Энциклопедия относительного и абсолютного знания», том 4

143. Игорь. 22 года

У меня мало денег? Ну что ж, нужно только взять их там, где они есть. Я становлюсь вором. А что мне терять? В худшем случае окажусь в тюрьме, где, возможно, встречу многих своих «волков». Станислас  становится моим подельником. Мы используем то же оборудование, что на войне. После огнемета Станислас осваивает газовый резак. Никакой замок, никакой сейф перед ним не может устоять. У воров существует священный час: четыре с четвертью утра. В это время на улице нет машин. Последние гуляки уже легли спать, а первые труженики еще не проснулись. В четыре с четвертью проспекты пустынны. 
Днем мы проводим разведку, а в четверть пятого приступаем к действию. Как и на войне, нужны план и стратегия. 
Мы проникаем в богатый особняк на севере города. Станислас берет со столика портрет и говорит: 
– Эй, Игорь, гляди-ка, этот тип с усиками, как велосипедный руль, не тот же самый, что на твоем медальоне? 
Я подскакиваю. Сравниваю фотографии и вижу, что никаких сомнений быть не может. Те же усики. Тот же надменный вид. Тот же хитрый взгляд. Мы проникли в дом… моего отца. Я внимательно осматриваю его. Роюсь в ящиках. Обнаруживаю документы и семейные фотоальбомы, подтверждающие, что мой родитель стал богатым и важным человеком, что у него несколько домов, много друзей и что он знаком с сильными мира сего. 
Он бросил мать, когда она была беременна мной, но не перестал размножаться. В особняке несколько детских комнат! 
Охваченный яростью, я хватаю газовый резак и жгу одну за другой игрушки в детских комнатах. Они должны были быть моими. Они мне должны были приносить радость в детстве. У меня их не было, не будет и у других. 
Затем я падаю на диван, опустошенный такой несправедливостью. 
– Сперва мир, теперь встреча с папашей, это уж слишком! 
– Держи это, выпей. Это пройдет, пройдет, – говорит Станислас, протягивая мне бутылку американского виски. 
Мы вдребезги разбиваем все в доме папаши. Мебель, посуду, все. Теперь будет знать, что я существую. Чтобы отметить побоище, мы выпиваем еще и наконец засыпаем на выпотрошенных матрасах. Утром нас будят менты и отвозят в отделение. Начальник отделения, сидящий за столом, выглядит очень молодо. Наверное, блатной. Его лицо мне знакомо. Ваня. Он не сильно изменился после детдома. Он встает и тут же заявляет, что очень зол на меня. Мир перевернулся. Он на меня злится, вероятно, за то зло, что мне причинил, а я ему не ответил тем же.

– Прости меня, – говорю я, как будто обращаюсь  к дебилу. 
– Ага, наконец-то! – говорит он. – Я всегда хотел это услышать от тебя. Ты знаешь, ты причинил мне столько страданий! Я долго думал о тебе после того, как мы расстались. 
Мне хочется сказать: «А я тебя сразу выкинул из головы», но я молчу. 
Его лицо приобретает незнакомое мне притворное выражение. 
– Уверен, что ты думаешь, будто это я действовал неправильно. 
Главное – не отвечать на провокацию. 
– Ты ведь так думал, да? Признаешься? 
Если я отвечу «да», это его разозлит, если «нет», тоже. Молчать. Это лучший выбор. На самом деле он не знает, как ко мне подступиться. Охваченный сомнениями, он принимает мое молчание за согласие и говорит, что принимает мои извинения и что он не злопамятен и готов нам помочь в деле со взломом особняка. У него даже достаточно полномочий, чтобы замять все это дело. 
– Но, – говорит он, – внимание! Больше не играйте в воров. Малейший рецидив, и пойдете на кичу. 
Я жму ему руку и выдавливаю из себя самое нейтральное «спасибо». Чао. 
– И еще одно, – говорит Ваня. 
– Да, что?.. 
Я стою неподвижно и стоически ожидаю, что цена его прощения не возрастет. 
– Хочу задать тебе один вопрос, Игорь… 
– Задавай… 
– Почему ты мне никогда не набил морду? 
Здесь нужно сохранить самообладание. Не раздражаться. Главное не раздражаться. Рука начинает дрожать. Мысленно я представляю себе, как его маленькое пронырливое лицо разбивает мой мощный кулак с крепкими фалангами. Я чувствую в руке силу удара, который мог бы нанести. Но я зрелый человек. Я всегда говорил «волкам»: «Не будьте быками, которые бросаются на красную тряпку. Не позволяйте эмоциям преобладать над собой. Вы, а не противник решаете, где и когда ударить». 
Ваня – начальник отделения милиции, кругом его вооруженные сотрудники, со всеми мне не справиться. К тому же если он захочет пришить меня, то может приказать сделать это одному из своих подчиненных. Я не собираюсь все терять из-за Вани. Я еще раз окажу ему великую честь. Я выдержал мать, выдержал холод, болезни, центр нервно-сенсорной изоляции, пули и снаряды. Я не собираюсь умирать в отделении милиции из-за обидчивости. 
Я произношу, не оборачиваясь: 
– Ну… Не знаю. Может, потому, что люблю тебя, несмотря ни на что, – говорю я, через силу заставляя себя произнести эти слова. 
Дышать. Дышать ровно. Легче атаковать чеченские позиции, чем заставить себя не размазать по стенке бывшего друга. Ну, еще одна фраза: 
– Рад был повидаться, Ваня. Пока. 
– Я люблю тебя, Игорь, – заявляет он. 
Я не оборачиваюсь. 
– Что будем теперь делать? – спрашивает Станислас. 
– Будем играть в карты. 
И вместе со Станисласом я начинаю посещать все места в городе, где играют в покер. Я быстро восстанавливаю старые навыки. Расшифровывать выражения лиц и движения рук, отличать фальшивые от настоящих, самому посылать ложные знаки… Это как логическое продолжение моих боевых подвигов. 
Вскоре мой стиль игры улучшается. Мне уже не нужно следить за малейшими движениями, я догадываюсь об игре противников, даже не глядя на них. Как если бы они излучали флюиды удачи или неудачи сквозь густой сигаретный дым. Я стремлюсь настроиться на что-то очень тонкое. Как будто существует проникающая через все волна, которая дает мне необходимую информацию. Иногда я могу ее чувствовать, и тогда я знаю расклад карт практически всех игроков. 
Благодаря покеру я зарабатываю гораздо больше боевых трофеев, чем приносили наши ограбления. По крайней мере, не нужно прибегать к помощи скупщиков. И доходы скрывать мне не нужно. 
Я выигрываю и богатею. 
Я играю со все более изощренными противниками, но они не были на войне. У них недостаточно крепкие нервы, а страх проиграть делает их такими предсказуемыми… Когда ставки растут, они становятся как загнанные звери. Они больше не думают, они молятся. Они трут амулеты и ладанки, призывают ангелов-хранителей и богов. Они трогательны. Как бараны, которых ведут на бойню. 
Растущая известность дает мне доступ на частные вечеринки, которые посещают богатые и обладающие властью люди. Я узнаю, что на них бывает и мой отец, и прилагаю все для того, чтобы оказаться с ним за одним столом. 
Вот и он. 
Долго я ждал этой минуты. Его лицо скрывает шляпа. Нас не представляют друг другу. В этом роскошном салоне, где со стен сурово смотрят портреты предков, я устраиваюсь в кресле, обитом вышивными узорами, под ярко освещающим центр стола светом. Ставки огромны, но благодаря предыдущим выигрышам, у меня достаточно боеприпасов. Один за другим игроки покидают стол после того, как их горы жетонов иссякают, и я остаюсь один с отцом. Он хорошо играет. 
Я настраиваюсь на пересекающую все волну. 
– Сколько поменять? – спрашивает крупье после сдачи. 
– Три. 
– Вам? 
– Не надо, – говорит отец, не глядя на меня и демонстрируя лишь верх шляпы. 
Мне надо задать ему столько вопросов, я хотел бы знать, зачем он меня породил, почему он нас бросил и особенно почему он никогда не пытался меня найти. 
Мы поднимаем ставки. 
– Пятьдесят. 
– Пятьдесят и поднимаю на сто. 
Я недостаточно сконцентрирован. Наказание незамедлительно. Банк растет, и я проигрываю. Отец остается непроницаемым. Он даже не взглянул на меня. Мне хочется сказать ему: «Я твой сын», но я сдерживаюсь. Еще игра, и снова проигрыш. Он способный игрок. Я понимаю, что сила в покере пришла ко мне не только от уроков Василия, она была и в моих генах. Отец настоящий хамелеон. Ограбление дома, судя по всему, на нем совершенно не отразилось. 
– Сколько поменять? 
– Две. 
Та же ошибка. То же наказание. 
Новая раздача. Я учащенно дышу. Сейчас или никогда. Я решаю пустить в ход абсолютное оружие, последнюю стратегию Василия. Я не смотрю свои карты, даже не бросаю ни них ни единого взгляда, и объявляю: 
– Не меняю. 
Он наконец зашевелился. Снял шляпу и обнажил копну седых волос. Я знаю, что сперва он подумал, не чокнутый ли я, и что теперь он задается вопросом, в чем состоит смысл моего маневра. Каковы бы ни были карты, он больше не владеет ситуацией. Теперь моя очередь. 
Он меняет одну карту. Значит, у него две пары и он надеется на два плюс три. 
Он берет карту и, не глядя, вставляет между своими, чтобы не показать, подошла она или нет. Знаков нет. Ни малейшего движения пальцев. Я настраиваю интуицию на нужную волну. Я чувствую, что у него нет фула. 
– Какая ставка? 
– Тысяча, – бросает отец, гладя в карты. 
Он блефует. Хочет со мной покончить. Сразу ставит планку повыше, чтобы заставить меня сдаться. Но, учитывая, что мы играем партию, в которой я не знаю своих карт, это как раз тот момент, когда я не должен сдаваться. Я поднимаю ставку. 
– Тысяча пятьдесят. 
Крупье не может сдержаться и говорит: 
– Э-э… Вы поднимаете ставку, даже не взглянув на карты и ни одной не поменяв? 
– Тысяча пятьдесят. 
– Две тысячи, – говорит отец. 
– Две тысячи пятьдесят. 
– Три тысячи. 
Невозмутимо, несмотря на выступивший на спине пот, я продолжаю: 
– Три тысячи пятьдесят. 
Это становится крупной суммой даже для него. Он по-прежнему на меня ни разу не взглянул. Это, вероятно, его собственная стратегия. Заставить поверить, что ему даже не нужно смотреть на противника, чтобы его победить. Со все так же склоненной вниз головой, демонстрируя мне лишь седые волосы, он просит минуту на раздумье. Я чувствую, что сейчас он поднимет голову, чтобы посмотреть на меня. Но он сдерживается. 
– Десять тысяч, – говорит он раздраженно. 
– Десять тысяч пятьдесят. 
Таких денег у меня нет. Если я проиграю, мне потребуются годы, чтобы рассчитаться с папашей, который мне никогда ничего не давал. 
– Двадцать тысяч. 
– Двадцать тысяч пятьдесят. 
Наконец седая шевелюра зашевелилась и откинулась назад. Он смотрит на меня. Я вижу его лицо вблизи. У него такие же усики в форме велосипедного руля, как и на портрете, который я ношу в медальоне. Он не красив. У него вид человека, много повидавшего на своем веку. Я пытаюсь понять, что мать могла в нем найти. Он смотрит на меня, чтобы разгадать. Его серые глаза ничего не выражают. 
– Тридцать тысяч. 
– Тридцать тысяч пятьдесят. 
Шепот вокруг. Привлеченные высокими ставками, другие игроки покинули столы и сгрудились вокруг нашего. Тихо переговариваются между собой. 
Отец смотрит мне прямо в глаза. Я выдерживаю его взгляд. Позволяю себе даже легкую улыбку. Я слишком потею. Люди вокруг нас молчат, затаив дыхание. 
– Пятьдесят тысяч. 
– Пятьдесят тысяч пятьдесят. 
Если я проиграю, мне остается только продать собственную кровь и внутренние органы. Я надеюсь, что мой ангел-хранитель внимательно следил за игрой с самого начала и не подведет меня. Святой Игорь, вся надежда на тебя. 
– Продолжаем? – спрашивает крупье. 
– Пятьдесят тысяч пятьдесят… и открываемся, – говорит отец. 
Он больше не повышает. Напряженное ожидание кончено, настало время открыть карты. Он открывает свои одну за одной. У него пара валетов. Только пара валетов. А что у меня? Восьмерка треф. Туз пик. Бубновый король. Червовая дама. Пока что ничего. Осталось открыть последнюю карту… 
Гробовая тишина. 
Дама треф. 
Спасибо, святой Игорь. У меня пара дам! Василий, ты лучше всех! Я выиграл. С небольшим перевесом, но я его сделал. Я обыграл отца! Волк съел змею! Я издаю победный рык «волков». Очень громко. Никто не осмеливается сказать ни слова. Потом я начинаю хохотать. Я смеюсь без остановки. 
Маленькая толпа вокруг стола удрученно рассасывается. 
Спасибо, святой Игорь. Спасибо, Василий. Вот и доказательство, что покер – это чистая психология. 
В него можно играть даже без карт. Я на седьмом небе от радости. 
Отец внимательно смотрит на меня. Он спрашивает себя, кто этот молодой человек, только что сокрушивший его. Он чувствует, что это неспроста. Все мои гены кричат: «Я продолжение твоей плоти, от которой ты отказался и которая теперь обернулась против тебя!» 
Я рассовываю по карманам деньги, которые он мне передает. Плюс ко всему теперь я богат. Вот оно, мое наследство. 
Он вот-вот заговорит. Я чувствую, что он хочет заговорить. Задать мне вопрос. Мы начнем разговаривать. Я скажу ему про мать. И вдруг он меняется. Его губы дергаются. Он молча встает и уходит.

144. Венера. 22 года

Я открываю газету и вижу новость на первой полосе: Синтия попала в автомобильную катастрофу. Я вчитываюсь в детали. Дорогу перебегала кошка. Шофер резко затормозил, и  машина врезалась в фонарный столб. Шофер не пострадал, потому что был пристегнут ремнем безопасности. Синтия же, которая сочла эту предосторожность излишней, вылетела через лобовое стекло. Ее жизнь вне опасности, но осколки стекла изуродовали все лицо.

Вечером я праздную это событие с моим агентом. Билли приводит с собой неожиданную гостью. Это Людивин, медиум, которая предсказала ему мою победу. 
Людивин похожа на толстую крестьянку, только что вышедшую из леса. У нее седые волосы и огромная грудь, говорит она с сильным акцентом. От нее пахнет капустой. 
Почему ангелы используют таких заурядных людей для общения со смертными? Загадка. Но, поскольку ее предсказание оправдалось, я ее слушаю. Она читает по линиям моей руки. Она говорит, что карьера манекенщицы для меня только первый этап. Я стану знаменитой актрисой. И это тоже не все. У меня будет настоящая большая любовь, которая редко встречается в жизни. 
– Расскажите и мне, – просит Билли Уотс, как наркоман просит свою дозу. – Что ждет меня в будущем?

145. Ничего

Ничего. 
Нет ничего. Абсолютно ничего. 
Трое моих друзей продолжали поиски в космосе, пока я наблюдал за клиентами. Они ничего не нашли. Мы встречаемся в южном уголке Рая. Я рад, что не стал тратить время на эти бесполезные экспедиции. 
– Вероятно, мы достигли своего лимита компетентности, – вздыхает Монро. – Я вспоминаю, что раньше люди боялись вторжения инопланетян, которых они представляли себе злыми и ужасными. Если бы… они могли существовать! 
Фредди поднимается. Я его хорошо знаю. Когда он так суетится, значит, у него есть идея. Он напряжен, как охотничья собака, почуявшая дичь. 
– Постойте… постойте, постойте. Вы знаете анекдот про человека, потерявшего ночью ключи на улице? 
Рауль выражением лица показывает, что ему не до анекдотов. Фредди невозмутимо продолжает: 
– Так вот, он ищет ключи под фонарем. Подходит другой тип и спрашивает: «Вы уверены, что потеряли их именно здесь?» – «Нет», – отвечает первый. «Тогда почему же вы их здесь ищете?» – «Потому что под фонарем, по крайней мере, светло». 
Никто не смеется. Мы не видим связи с собственными поисками.

– Ошибка в том, что мы, возможно, ограничили себя в  поисках, – говорит Фредди. –  Мы ищем там, где нам удобно искать. Как этот тип, ищущий ключи под  фонарем. 
– Но у нас нет границ, – протестует Мэрилин. – Мы пролетели миллиарды километров со скоростью света. 
– Мы ограничили себя! – настаивает эльзасский раввин. – Мы как микробы в бокале. Нам кажется, что мы преодолели немыслимые расстояния, а мы остаемся в том же бокале. А ведь можно из него выйти. Посмотреть… снаружи. 
Я не понимаю, к чему он клонит. Априори, как бы далеко мы ни удалялись, мы не встретим стеклянной стенки, обозначающей границу. 
– И что это, наш «бокал»? – спрашиваю я. 
– Наша галактика. 
– Мы побывали на одну десятую процента планет Млечного Пути, которые могут быть обитаемы. Зачем искать дальше? – спрашивает Монро. 
Рауль Разорбак хмурит густые брови. Кажется, он уловил идею Фредди. 
– Ну да, конечно! У нас Рай находится в центре галактики. Возможно, в других галактиках есть другие Раи, тоже расположенные в центре. 
Я обожаю такие моменты интеллектуального воодушевления, когда воображаемый экран вдруг немножко раздвигается. 
– Фредди прав, – повторяет Рауль. – Нужно выйти за пределы галактики. Возможно, в каждой галактике только одна планета населена разумными существами… Значит, природа каждый раз создает сотни миллиардов планет, и только на одной есть жизнь и разум. Какое… расточительство! 
По крайней мере, это объясняет, почему мы ничего не нашли. 
– Проблема в том, – говорит Фредди, – что даже расстояние между двумя звездами огромно. А расстояние между галактиками на порядок больше, это миллионы световых лет. 
– Способны ли мы совершать такие путешествия? – спрашивает Мэрилин Монро. 
Рауль отвечает утвердительно. 
– Без проблем. Мы можем перемещаться еще быстрее. 
Я представляю себе трудности, связанные с таким большим путешествием. Посещение другой галактики означает, что необходимо будет оставить клиентов без присмотра на период времени, который может оказаться очень долгим. 
– Без меня. Я дал обещание Эдмонду Уэллсу. Я думаю, вы совершаете очень большую ошибку, – говорю я. 
– Это будет не в первый раз, – замечает Рауль. – В конце концов, это тоже составляет «свободный выбор ангела».

146. Жак. 22 с половиной года

Рене Шарбонье просит сократить роман. От тысячи пятисот  страниц остается триста пятьдесят, из восьми битв сохраняется одна, из двадцати основных персонажей я оставляю троих, а от восьмидесяти мест действия – двенадцать. 
Впрочем, упражнение, состоящее в том, чтобы оставить только главное, кажется мне благотворным. Я переписываю текст, улучшая каждую строчку. Затем выбрасываю все начало и весь конец. Таким образом, быстрее погружаешься в историю и еще быстрее из нее выходишь. Это как воздушный шар, из корзины которого я выбрасываю лишний груз, чтобы он взлетал быстрее. 
Чем лучше становится текст, тем больше Гвендолин нервничает. Она бормочет: «Да, у тебя все хорошо. У меня так никогда не будет». Я отвечаю: «Это хорошо для нас обоих, что хотя бы одному повезло. Один может помогать другому». 
Фраза составлена неправильно. Гвендолин бы предпочла, чтобы роли распределились иначе. Чтобы не меня, а ее опубликовали, продемонстрировав таким образом, что она тоже способна помогать другим. Мой успех только подчеркивает ее неудачу. 
Чем ближе дата выхода книги в свет, тем агрессивнее она становится, и я чувствую себя почти обязанным извиняться за то, что меня печатают. В конце концов она мне открыто заявляет: «Если ты меня действительно любишь, ты должен найти в себе силы и отказаться от публикации этой книги». 
Я не ожидал, что ее желание будет выражено так грубо. Я обещаю поехать с ней в отпуск, если «Крысы» принесут доход. Она отвечает, что ненавидит ездить в отпуск и что вообще мой роман настолько плох, что он никого не заинтересует.

Вскоре Гвендолин  бросает меня, чтобы начать новую  жизнь с Жаном-Бенуа Дюпюи, психиатром, специализирующимся в спазмофилии. 
– Я ухожу от тебя к Жану-Бенуа, потому что он, по крайней мере, имел смелость произнести единственные слова, которые ты был не способен сказать за все время наших отношений: «Я тебя люблю». 
Я чувствую себя покинутым, Мона Лиза тоже. Мы начинаем привыкать к этому скрытому присутствию. 
Я снова подолгу читаю, закрывшись в туалете. 
Вскоре Гвендолин звонит мне, чтобы сообщить о своем счастье: «Я нашла нужного мне мужчину. Жан-Бенуа безупречен». Потом все уже не так хорошо. «Он просто взбесился, когда узнал, что я тебе звонила». 
Тем не менее она продолжает звонить. Она словно прозрела. Гвендолин считает, что ее психиатр страдает комплексом неполноценности из-за своего маленького роста. Он ненавидит всех, кто выше него. Являясь специалистом по спазмофилии, он в основном имеет дело с клиентами, находящимися в депрессии, которыми легко манипулировать. Он развлекается тем, что вторгается в их личную жизнь просто для того, чтобы посмотреть, как велика его способность манипулировать людьми. После того как многие клиенты совершили попытку самоубийства, их родные потребовали, чтобы ему запретили практиковать. Но поскольку он дружит с министром здравоохранения, с ним ничего не могут сделать. 
Однажды я случайно встречаю Гвендолин на улице. Она несет в прачечную рубашки Жана-Бенуа. У нее рука на перевязи. Лицо исхудалое. Чтобы скрыть синяк под глазом, она надела солнцезащитные очки. 
Гвендолин меня замечает. Сперва она хочет скрыться, потом берет себя в руки. Она нежно касается моей руки. Потом улыбается и говорит: 
– Тебе не понять, это любовь. Дюпюи так меня любит. 
Потом она убегает. 
После этого я ничего не слышал о Гвендолин. 
Эта история вводит меня в смятение. 
Я пускаюсь в свое обычное бегство – я пишу. Это продолжение «Крыс», ведь первый том вот-вот выйдет. В этот самый момент меня предает компьютер. Из-за необъяснимой поломки я теряю все тексты, записанные на жестком диске! 
Это производит на меня странный эффект. Потерять любимую и все, что было сделано, это как будто немного умереть. Я решаю возродиться и в который раз снова начинаю писать. Мне приходит мысль ввести дополнительного персонажа, воплощающего Дюпюи. 
В конце концов, я впервые в жизни столкнулся с настоящим «плохим». Еще Альфред Хичкок подчеркивал, что история тем лучше, чем качественнее «плохой». С Дюпюи у меня появился тем более достоверный антигерой, что он существует на самом деле. Я ввожу его в «Оду крысам», и все другие персонажи становятся более рельефными. 
Я пишу непрерывно, однако, не знаю почему, эта история продолжает меня мучить. С Гвендолин я осознал невозможность помочь другому человеку без его желания, и это открытие меня удручает. Я пишу, но у меня начинается новый кризис пораженчества. Как обычно, боль приходит ко мне с опозданием. Она даже заставляет забыть радость от того, что меня скоро опубликуют. 
Я закрываюсь в туалете и, вместо того чтобы писать, продолжаю пережевывать одну и ту же мысль: «Зачем все это?». Наверное, мне не удалось исполнить пожелание мадемуазель Ван Лизбет. Я не нашел своего места. Возможно, моя истинная миссия совсем рядом… но это отнюдь не писательство. Зачем же упорствовать?