"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

Таким образом, мы видим  здесь процесс, обратный тому, какой  представляли себе Анненков и другие исследователи, включая Брюсова, до 1930 г. (о чем мы говорили уже выше): «Медный Всадник» никогда не был «второй частью», отколовшейся от первой (т. е. от «Езерского»); наоборот, он, возникнув независимо от «Езерского», в ходе работы над ним Пушкина должен был воспринять некоторые элементы оставленной поэмы. Но поэт тотчас увидел, что включение в «Медный Всадник» этих элементов неправомерно расширяет вступительную часть повой поэмы и нарушает ее композицию, а кроме того, их полемический и сатирический характер, полный иронии, никак не соответствует самой сущности замысла, нарушает его сдержанно-трагический тон, заявленный в заключительных стихах Вступления, открывавших «повествование» об «ужасной поре» и обращенных к «сердцам печальным», т. е. к читателям, быть может и далеким от литературно-общественной полемики, но умеющим глубоко и по-человечески чувствовать «горестный рассказ» о наводнении.

210

Вместо данной от автора, с оттенком иронии, характеристики «ничтожного героя» он предоставил  сделать это самому Евгению в  виде размышлений ночью, накануне наводнения.

Правда, позднее, приступив  в БА к перебелке первого черновика и дополняя его многими вставками, он одновременно вновь, во второй черновой рукописи своей поэмы (ПД 839), как было показано выше, порой возвращается к «Езерскому». Но эти несвязные наброски тотчас оставляются, и в дальнейшем тексте «Медного Всадника» в Болдинской беловой рукописи мы не видим никаких следов расширения и развития этих полемических набросков на социальные темы. Однако самое возвращение к подобным темам в ходе работы над поэмой показывает, что Пушкин придавал важное значение вопросам о происхождении героя своей поэмы, прошлому величию и современному упадку его рода. В окончательном тексте «Медного Всадника» от всей этой тематики остались, как мы знаем, лишь слабые намеки в стихах 112—122; но это не уменьшает значения самих вопросов.

Непосредственно вслед  за отрывочными реминисценциями  из «Езерского» Пушкин на этой же странице (ПД 839, л. 53 об.) после отделительной черты стал быстро, чрезвычайно беглым, все более размашистым и крупным почерком, то в один, то в два столбца, набрасывать сцену, имеющую в поэме очень важное значение и замыкающую первую ее часть:

На [самой] площади  Петровой 
Где дом, близ церкви — вечно новой...³⁹

предстает Евгений, «на звере мраморном верхом», смотрящий в смертельной тревоге  на «край один» — туда, где  живут «вдова и дочь, его Параша, его мечта...». Вся сцена, написанная, очевидно, в один прием, заканчивается на л. 52 об. знаменательными словами:

 
                          или во сне 
Он видит гибель... Иль и наша 
Вся жизнь ничто — как [сон] пустой 
Насмешка неба над землей — — —

Под этими словами  поставлен заключительный росчерк  и дата: «30 ок<тября>». К этому дню относится работа Пушкина одновременно над черновиком во второй тетради и над первой (Болдинской) беловой рукописью, начатой накануне.

Черновик после  даты и заключительного знака  продолжается (в тот же день вечером  или с раннего утра следующего дня, 31 октября, но во всяком случае после некоторого перерыва) словами:

И он, как будто  околдован, 
Как будто силой злой прикован 
Недвижно к месту одному — 
И нет возможности ему 
Перенестись...

211

На следующей  странице (л. 52) является в двух последовательных набросках, впервые после Вступления, тот, кто дал название поэме:

Кумир на бронзовом  коне 
Неве мятежной — в тишине 
Грозя недвижною рукою.

*

И обращен к нему [спиною] 
[В неколебимой тишине] 
Стоит [с простертою рукою] 
Кумир на бронзовом коне

Оба эти текста, записанные — можно сказать, набросанные  — чрезвычайно бегло, с недописанными  и едва намеченными словами, свидетельствуют (как, впрочем, и вся рукопись в  тетради ПД 839) о чрезвычайной напряженности  и быстроте работы, о необычайном  творческом подъеме.

Начало Второй части (стихи 260—290) в черновой рукописи отсутствует  — возможно, оно было написано на отдельном листе и до нас не дошло; менее вероятно, чтобы оно  было создано во время переписки, прямо в беловой рукописи —  случай, не встречающийся в творческой практике Пушкина.

Как бы то ни было, лист 51 об. начинается в левом столбце рассказом о самоотверженной переправе Евгения (стихи 291 и след. окончательного текста). Одновременно в правом столбце записан короткий план дальнейшего хода поэмы до конца — не в порядке эпизодов, а сначала в основных моментах:

[Пустое место] 
[На другой день все в пор<ядке>] 
Конь <?> [холодный ветер]  [до<ждь> <?>] 
Сумасшедший 
Петр<овский> <?> па<мятник> <?> 
Остров

Далее записи идут в виде коротких отрывков, даже отдельных  слов, без строгой последовательности; часты случаи повторений и возвращений  к уже написанным словам; подобный характер записей усиливается особенно к концу поэмы. Этот черновик —  один из тех, какие более всего  заслуживают определение, когда-то найденное Б. В. Томашевским: «Стенограмма творческого процесса».

Черновой автограф набросков, соответствующих стихам 390—455 окончательного текста и содержанием  которых являются ночной приход Евгения  на Сенатскую площадь, сцена у  памятника Петра, угроза Евгения  «Строителю чудотворному» и его  бегство от «грозного царя», —  этот автограф занимает во второй тетради (ПД 839, бывш. ЛБ 2372) всего пять неполных страниц, писанных в два столбца (49, 48 об., 48, 47 об., 47). Анализ автографа дает представление о стремительности творческой работы

212

поэта, набрасывавшего отдельными отрывками, даже отдельными словами, с повторениями и возвратами, текст всей этой сцены, являющейся кульминацией поэмы. Достаточно сказать, что угроза Евгения, обращенная к «кумиру»:

Добро, строитель  чудотворный! 
Ужо тебе!—

повторена на двух страницах черновика (л. 48 и 47 об.) пять раз, с одним вариантом — «строитель Петрограда». Текст центральной части этой сцены, помещенный выше, в разделе вариантов черновых автографов (см. настоящее издание, с. 57—60), приведен там не полностью в смысле передачи всех отдельных слов, во многих местах не написанных, а лишь намеченных значками, не поддающимися прочтению, но во всяком случае он дает достаточное представление о характере скорописи — быстрой и нервной, далеко еще не составляющей связного текста.

Из этих набросков  при перебелке черновика в  первой беловой рукописи, Болдинской, строится кульминационная сцена  поэмы, соответственно стихам 428—442 окончательного текста.

———

Еще не закончив чернового  текста поэмы, Пушкин стал переписывать его набело — в тетрадку, сшитую из отдельных листов почтового формата, сложенных вдвое (ПД 964, бывш. ЛБ 2375). Образовалась первая беловая (или, технически точнее, перебеленная) рукопись — Болдинский беловой автограф (БА).

Переписывалась  эта рукопись, очевидно, с утра 29 октября (дата «29 окт<ября>» поставлена при конце Вступления), сначала с первой черновой (в «альбоме без переплета» — ПД 845, бывш. ЛБ 2374), потом со второй тетради (ПД 839, бывш. ЛБ 2372). В этой тетради после стиха, соответствующего стиху 250 окончательного текста:

Насмешка неба над  землей —

поставлен заключительный знак и дата «30 окт<ября>». Судя по почерку этой даты, она поставлена при переписке беловой (БА) и означает конец работы на этот день. Работа возобновляется, вероятно, на другой день, 31 октября, быть может после завершения черновой рукописи (т. е. создания 230 стихов, считая по окончательному тексту), и, как уже говорилось, заканчивается в ночь с 31 октября на 1 ноября, точнее — в 5 часов 5 минут утра 1 ноября, как записано после заключительного знака, в конце Болдинской беловой.

Перебелка черновой рукописи «Медного Всадника» — отнюдь не техническая (как можно было бы думать), но вполне творческая работа, и нельзя не удивляться тому несравненному  творческому подъему, который позволил великому поэту создать законченный, совершенно отделанный текст из поспешно набросанного, запутанного и далеко не полного черновика.

213

Пушкин, переписывая  его, «на ходу» довершал, отделывал, перерабатывал, дописывал отсутствующие  места, кое-что вычеркивал, — словом, из хаотического (особенно в конце  поэмы) нагромождения повторяющихся  или недописанных, едва обозначенных слов создавал законченный, великолепный, необычайно сжатый и одновременно необычайно сложный, богатый мыслью, стилистически  разнообразный беловой текст  своей «Петербургской повести».

Все отличия БА от окончательного (основного) текста приведены  выше (см. настоящее издание, с. 63—72). В пояснение к этому разделу нужно сказать, что многие места Болдинской беловой не имеют соответствий в черновых рукописях, иные же, вошедшие затем из черновых рукописей в Цензурный автограф, отсутствуют в Болдинской беловой. Первые, отсутствующие в черновиках, невозможно указать, особенно в конце поэмы, где, например, в сцене Евгения у памятника поэт из четырех-пяти едва разбираемых набросков создавал один, цельный и законченный текст. Что касается некоторых мест, отсутствующих в Болдинской беловой, но появляющихся позднее в Цензурном автографе, то нужно думать, что они были записаны на отдельных листах, которые потом затерялись. Один такой случай нам, по-видимому, известен: восемь стихов Вступления, от «Люблю зимы твоей жестокой» до «И пунша пламень голубой» (стихи 59—66 окончательного текста), были записаны на отдельном листке, место которого в Болдинской беловой обозначено крестиком (последний, однако, может означать и место будущего 2-го примечания, у стиха «Спешит, дав ночи полчаса»). Листок с восемью стихами, с жандармским № 23, после смерти Пушкина остался у Жуковского, от которого перешел к его сыну, П. В. Жуковскому. Последний подарил его в числе многих прочих известному русскому коллекционеру, жившему в Париже, А. Ф. Отто-Онегину, и он вошел в так называемое Онегинское собрание, находящееся теперь в Пушкинском Доме. Однако листка уже там нет: в 1892 г. он был передан «по желанию П. В. Жуковского студенту Московского университета г. Истомину» и теперь неизвестно где находится.⁴⁰

Невероятная увлеченность и быстрота работы над поэмой вообще, над ее черновыми и в особенности над Болдинской беловой сказались в том, что три стиха окончательного текста (183, 331 и 364) остались без рифм, т. е. без соответствующих им рифмующихся стихов. Рассмотрим эти случаи.

Первый случай относится  к стиху 183 — «На город кинулась. Пред нею...». В черновом тексте (ПД 845, бывш. ЛБ 2374, л. 13) соответствующее место, изображающее Неву в начале наводнения, читается:                               

в миг она 
Пучиной бурною своею 
Покрыла все

214

*                 

В единый миг она 
Ка<к> бы добычею своею 
Всем овладела

*

Она пучиною своею

В тексте БА:

Она бродила и  кипела 
И пуще, пуще свирепела 
Котлом клокоча и клубясь — 
И вдруг, как зверь остервенясь, 
[Всей тяжкой] Со всею силою своею 
183[Пошла на приступ] — перед нею 
Все побежало; воды вдруг 
Завоевали все вокруг...

В тексте ЦА (и ПК до пушкинской правки):

Перегражденная Нева 
Обратно шла, гневна, бурлива 
И затопляла острова, 
И пуще, пуще свирепела 
Приподымалась и ревела 
Котлом клокоча и клубясь 
И наконец, остервенясь 
183На город кинулась. Пред нею 
Все побежало, все вокруг 
Вдруг опустело — волны вдруг 
Вломились в улицы, в подвалы...

Таким образом, при  переписке ЦА с первой беловой (БА) стих «Со всею силою своею» не был  перенесен (быть может, по недосмотру автора) и следующий стих — «На город  кинулась. Пред нею» (переправленный из «Пошла на приступ — перед нею») — остался без рифмы.

В окончательном  тексте не имеет рифмы и стих 331:                       

Утра луч 
Из-за усталых, бледных туч 
Блеснул над тихою столицей 
331И не нашел уже следов 
Беды вчерашней; багряницей 
Уже прикрыто было зло...

Но и в черновой рукописи было так же (см. ПД 839, бывш. ЛБ 2372, л. 51—50 об.), и в БА. Таким образом, стих, который должен рифмоваться со стихом 331, отсутствует во всех рукописях поэмы, пропущенный еще при создании черновика.

215

Третий случай —  стих 364, входящий в отрывок, где описывается  состояние безумного Евгения:                     

Он скоро свету 
Стал чужд; весь день бродил пешком, 
364А спал на пристани; питался 
В окошко поданным куском 
Одежда ветхая на нем 
Рвалась и тлела...

В черновой рукописи (ПД 839, бывш. ЛБ 2372, л. 50) соответствующее место читается так:              

[Один по свету] 
[Ходил он]            [пешком] 
А спал — на пристани. Питался 
[В окошко] брошенным куском 
[Он] Уж — — почти не раздевался 
[И платье] ветхое на нем 
Рвалось и тлело...

В тексте БА:            

Стал чужд он свету  — 
Он целый день бродил пешком 
А спал на пристани. Питался 
В окошко поданным куском — 
[Он никогда не раздевался] 
[И платье] Одежда ветхая на нем 
Рвалась и тлела...

Зачеркнув в БА стих «Он никогда не раздевался», рифмовавшийся  со стихом «А спал на пристани. Питался», Пушкин, очевидно, думал его заменить каким-то иным, вероятно близким по смыслу, но иначе сформулированным. Однако он в БА этого не сделал, а  при переписывании текста БА в  ЦА не обратил внимания на отсутствие рифмы. В таком виде, естественно, этот отрывок вошел и в ПК, и, следовательно, в окончательный  текст.

Таково происхождение  трех случаев, очень редких вообще в  творчестве Пушкина, — отсутствия рифмующихся  стихов в вольно рифмованном тексте.

В общем же Болдинская беловая рукопись написана, несмотря на невероятную быстроту ее переписки, прекрасным, ровным, отчетливым, хотя и  довольно мелким почерком, на многих страницах  почти и даже вовсе без помарок. Более всего переработок мы видим  во Вступлении, в описании наводнения (крупнейших вследствие вычерка слов «И страх и смех!», с чем связано и исключение анекдота о сенаторе Толстом); переработаны заключительные стихи Первой части, причем в последнем стихе ее окончательного текста «Кумир на бронзовом коне» слово «Кумир» зачеркнуто и заменено словом «Седок»; это сделано другим почерком, чем вся рукопись и, по-видимому, позднее, при попытках поэта найти приемлемые для цензуры формулировки.