"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

216

Рукопись БА заканчивается  обычным у Пушкина спиралеобразным  заключительным знаком и, как уже  говорилось, конечно, не случайно точной до минуты пометой о ее завершении: «31 октября 1833. Болдино 5 ч. 5 <м. утра>».

Таков Болдинский беловой  автограф — один из замечательнейших памятников творческого гения Пушкина.

5

По возвращении  в Петербург, в начале 20-х чисел  ноября, Пушкин изготовил новую, вторую беловую рукопись «Медного Всадника», назначенную для представления  в цензуру, — так называемый Цензурный  автограф (ЦА). Для этой рукописи он взял 11 двойных листов большого почтового  формата лучшей бумаги фабрики Гончаровых¹ и тщательно переписал с Болдинского белового автографа (БА) свою поэму, внося в ее текст попутно некоторые — впрочем, незначительные — изменения. Переписав, он 6 декабря обратился к А. Х. Бенкендорфу с письмом следующего содержания: «Осмеливаюсь препроводить Вашему сиятельству стихотворение, которое желал бы я напечатать, и при сем случае просить Вас о разрешении для меня важном. Книгопродавец Смирдин издает журнал («Библиотеку для чтения», — Н. И.), в коем просил меня участвовать. Я могу согласиться только в том случае, когда он возьмется мои сочинения представлять в ценсуру и хлопотать об них наравне с другими писателями, участвующими в его предприятии; но без Вашего сведения я ничего не хотел сказать ему решительного» (Акад., XV, 97—98).

Просьба Пушкина  была вызвана тем, что «милость», «дарованная» ему Николаем I при их свидании 8 сентября 1826 г. — быть его единственным цензором, на практике стала для Пушкина крайне стеснительной: с одной стороны, цензорами являлись не столько Николай, сколько шеф жандармов Бенкендорф и его агенты — фон Фок и А. Н. Мордвинов (сменивший фон Фока после его смерти в 1831 г.), Булгарин, возможно Н. И. Греч и др.: с другой же стороны, «высочайшая» цензура делала затруднительной публикацию Пушкиным мелких стихотворений и статей и почти невозможным участие его в журналах, и прежде всего в «Библиотеке для чтения», которую А. Ф. Смирдин задумал издавать по широкой программе с января 1834 г., при близком участии Пушкина. В частности, «Медный Всадник» был уже обещан в этот журнал и, по-видимому, должен был публиковаться в 1-м номере, а возможно, и открывать его. Но поэма представляла собой такое значительное произведение, что Пушкин не мог дать его в новый журнал без санкции царской цензуры, а обращаться к царю он мог только через шефа жандармов.

217

Через несколько  дней в канцелярии III отделения был  заготовлен ответ, в котором Бенкендорф сообщал Пушкину об удовлетворении его просьбы: «Сочинения Ваши, которые Вы назначите для издаваемого книгопродавцем Смирдиным журнала, могут быть в оном помещаемы по рассмотрении ценсурою на общем основании» (Акад., XV, 214).² Но письмо осталось неотосланным, так как, по словам пометы, сделанной на нем, по-видимому, А. Н. Мордвиновым, «граф Александр Христофорович сказал г. Пушкину ответ на его письмо на словах». Разговор между поэтом и шефом жандармов состоялся 12 декабря, а 14 декабря Пушкин сделал запись в своем дневнике о неожиданном для него и огорчительном результате «высочайшего» цензурования его поэмы: «11-го получено мною приглашение от Бенк.<ендорфа> явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращен Медный всадник с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою; стихи

И перед младшею  столицей 
Померкла старая Москва, 
Как перед новою царицей 
Порфироносная вдова —

вымараны. На многих местах поставлен (?), — всё это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным» (Акад., XII, 317).

Через несколько  дней Пушкин писал о том же П. В. Нащокину: «Здесь я имел неприятности денежные; я сговорился было со Смирдиным, и принужден был уничтожить договор, потому что Медного Всадника ценсура не пропустила. Это мне убыток» (Акад., XV, 99).

В другом письме к  тому же Нащокину, от конца марта 1834 г., поэт, сообщив своему другу о семейных, материальных и иных делах, продолжает: «Вот тебе другие новости: я камер-юнкер с января месяца; Медный Всадник не пропущен — убытки и неприятности...» (Акад., XV, 118). Вскоре, около 7 апреля, отвечая на вопросы М. П. Погодина, он коротко и сухо констатирует: «Вы спрашиваете меня о Медном Всаднике, о Пугачеве и о Петре. Первый не будет напечатан. Пугачев выйдет к осени...» (Акад., XV, 124).

Запрещение «Медного Всадника», о котором не раз пишет  Пушкин, было воспринято им очень тяжело, тем более что он никак не ожидал его. Но в дневнике и в письмах  он подчеркивает лишь одну материальную сторону этого происшествия, принесшего ему, по его словам, «убытки и неприятности». На самом же деле «неприятности», причиненные  ему царской цензурой, были гораздо  глубже и тяжелее, нежели «убытки». Конечно, имела значение и материальная сторона: договор его со Смирдиным  об участии в новом журнале  — «Библиотеке для чтения»  —

218

почти терял смысл; во всяком случае очень уменьшалась сумма его гонорара.³

Но несравненно  значительнее и глубже был моральный  удар, нанесенный Пушкину запрещением  его поэмы. Дело в том, что за два  последних года (1832 и 1833) он почти  не печатал новых произведений —  лирических стихотворений или поэм значительного содержания. Третья часть  его «Стихотворений», вышедшая в  феврале 1832 г., заканчивая хронологический ряд, начатый первыми двумя частями, подвела итог лирическому творчеству поэта за 1829—1831 гг., но не содержала почти ничего нового. Впервые были опубликованы здесь лишь стихотворение «Узник» (1822, среди стихотворений «разных годов») и «Сказка о царе Салтане». В том же 1832 г. была напечатана «Осьмая и последняя глава» «Евгения Онегина», в 1833 г. — «Домик в Коломне» (в сборнике Смирдина «Новоселье»). Этих немногих вещей (и даже первого полного издания «Евгения Онегина» в 1833 г.)⁴ было явно недостаточно для того, чтобы разрушить существовавшее в публике и раздувавшееся в журналах представление о «падении» таланта Пушкина, о том, что время его славы прошло, что он утратил свое былое значение и место главы романтической поэзии в русской литературе. Несколько позднее, уже тогда, когда Пушкин поместил в журнале Смирдина ряд поэтических произведений («Гусар», «Сказку о мертвой царевне», «Будрыс и его сыновья», «Воеводу», «Красавицу», «Подражания древним», «Элегию»), подобное мнение выразил с особой силой и резкостью (хотя и с оговорками) молодой, начинающий тогда критик — Белинский.⁵

219

Тяжесть удара, нанесенного  Пушкину запрещением его самого значительного произведения 30-х  годов, каким был «Медный Всадник», еще усугублялась тем, что оно  почти совпало во времени с  «пожалованием» поэта в камер-юнкеры двора, что глубоко его оскорбило. Недаром в цитированном выше письме к Нащокину Пушкин упоминает рядом эти две «новости», прибавляя к ним, правда, для самоутешения и третью: «зато Пугачев (т. е. «История Пугачева», — Н. И.) пропущен, и я печатаю его на счет государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах — и верно не думал уж меня кольнуть» (Акад., XV, 118). Но, несмотря на эти самоутешения, невозможность опубликовать произведение, в которое он вложил, как поэт и мыслитель, так много творческих сил, глубоких размышлений и чувств, должна была угнетать его несравненно более, чем «утешала» возможность печатать исторический труд на казенный счет.

В чем же заключались  замечания Николая I, повлекшие за собою если и не формальное, то фактическое запрещение «Медного Всадника»? Прежде всего нужно сказать, что пометы на рукописи (ЦА) сделаны несомненно самим Николаем I, а не кем-то другим по его поручению — Булгариным или, как предполагал возможным П. Е. Щеголев, «каким-либо специалистом по литературе при III отделении».⁶ Что пометы делал сам Николай, доказывается их тождественностью с пометами, сделанными тою же (царской!) рукой на представленной Пушкиным записке «О народном воспитании» (1826; ПД 718), и, главное, их смыслом — тем, на что именно обращал внимание их автор.

Уже в самом начале чтения, во Вступлении к поэме, царь-цензор обратил внимание на четыре стиха, заключающие  описание «юного града», вознесшегося «из тьмы лесов, из топи блат». Сравнение  старой и новой столиц с двумя  царицами — казалось бы, вполне безобидное — было, очевидно, в глазах Николая  неуместным, даже неприличным вторжением поэта в семейные отношения царского дома. Со стороны ревнивого к «семейным устоям» Николая вычерк этих стихов вполне объясним; со стороны общей цензуры и даже цензуры III отделения он был непонятен, и недаром после смерти Пушкина, при публикации поэмы Жуковским в «Современнике» 1837 г., эти стихи прошли без внимания через цензуру, лишь с небольшим стилистическим изменением, внесенным самим Пушкиным («Главой склонилася Москва»).

Первая часть  поэмы почти вся оставлена  без замечаний. Но в самом конце  ее два стиха:

Стоит с простертою рукою 
Кумир на бронзовом коне —

220

были отчеркнуты сбоку, поставлен вопросительный знак и слово «Кумир» подчеркнуто. То же было сделано и при повторении (почти буквальном) этих двух стихов в момент, когда Евгений вновь  видит перед собою памятник:

Кумир с простертою рукою 
Сидел на бронзовом коне.

В третий раз слово  «Кумир» было подчеркнуто в начале сцены встречи с ним Евгения:

Кругом подножия Кумира 
Безумец бедный обошел,

и около этих стихов поставлен знак NB (nota bene).

Очевидно, слово  «кумир», т. е. языческий идол, в приложении к Петру Великому, русскому православному императору, было в глазах Николая неприлично и требовало замены, так же как дальше слово «истукан», одного с ним смысла, в стихе «Пред горделивым истуканом», где и оно, и эпитет «горделивый» подчеркнуты и на поле снова поставлено NB. Подчеркнуты и слова «строитель чудотворный!» в обращении Евгения к памятнику — словом, все, что могло быть сочтено обожествлением, притом в языческом смысле, памятника Петру.

Все эти замечания  касались, однако, отдельных слов, и, если бы дело шло лишь об их устранении или замене, Пушкин, вероятно, согласился бы это сделать. Но главное было не в этом. С самого начала важнейшей, кульминационной сцены «Петербургской повести» — сцены встречи безумного  Евгения с «Кумиром на бронзовом  коне» — внимание царя-цензора  было явно встревожено тоном, в каком  поэт описывает того,

Кто неподвижно возвышался 
Во мраке медною главой, 
Того, чьей волей роковой 
Под морем город основался...

Последние три стиха  были отчеркнуты сбоку, а второй и  третий, кроме того, и подчеркнуты. Так же отчеркнуты сбоку четыре стиха, обращенные поэтом прямо к тому, чья «роковая воля», «дума» и «сила» воплощены в бронзовом монументе, и около них поставлен знак NB:

О мощный властелин Судьбы! 
Не так ли ты над самой бездной 
На высоте уздой железной 
Россию поднял на дыбы?

И наконец на следующей странице, подчеркнув, как уже было сказано, слова «Горделивым истуканом» и «строитель чудотворный», поставив к ним два знака NB, «августейший» цензор отчеркивает по полю 15 стихов — весь текст до конца страницы, от слов

Добро, строитель  чудотворный!

до

За ним несется  Всадник Медный.

221

Далее отчеркиваний и других отметок больше нет — Николай, возможно, не стал смотреть последних страниц, не обратил внимания и на имя Мицкевича в 3-м и 5-м примечаниях, почему оно позднее осталось и в печати, хотя вообще было запретным.

Все указанные пометы, сделанные Николаем I на рукописи «Медного Всадника» — отчеркивания и подчеркивания, знаки нота-бене — преследовали одну цель, имели одну общую направленность. Царь-цензор, опытный в политическом сыске, правильно почувствовал в поэме не только описание ужасного происшествия — петербургского наводнения и вызванной им трагической гибели маленького человека, Евгения, но и восстание этого «ничтожного героя» против виновника, как он думал, его несчастий, что представляло собой акт политического значения. Самое описание облеченного в бронзу героя — «строителя чудотворного» — имело в восприятии Николая нечто предосудительное и выходящее за пределы отношений верноподданного к государю. Возможно, что Бенкендорф в беседе с Пушкиным при возвращении рукописи еще дополнил и уточнил письменные указания Николая; во всяком случае, поэт мгновенно понял, что от него требуют не только исправленного и очищенного текста, но изъятия из поэмы ее идейно-художественной, историко-философской сути, т. е. написания какого-то иного, нового произведения, по своему смыслу и направлению совершенно отличного от написанного, — быть может, только описательного и бытового содержания.

Формального запрета  на поэму наложено не было, но Пушкин справедливо считал мнение царя равносильным запрету. Он решил не прикасаться  к рукописи, и лишь в конце 1834 г. дал для публикации в «Библиотеку для чтения» Вступление к поэме, которое и было напечатано в двенадцатой книжке журнала, вышедшей 1 декабря, под заглавием «Петербург. Отрывок из поэмы».⁷ Публикация кончалась стихом «Тревожить вечный сон Петра», без заключительного «Была ужасная пора...». Четыре стиха, перечеркнутые царской цензурой (39—42), где померкшая «перед младшею столицей» «старая Москва» сравнивалась с «порфироносной вдовой», меркнущей перед «новою царицей», не были переработаны Пушкиным, но просто заменены четырьмя рядами точек, что, конечно, указывало читателям на пропуск.

Около того же времени, 19 октября 1834 г., А. И. Тургенев записал в своем дневнике: «Пушкин читал мне новую поэмку на наводнение 824 г. Прелестно; но цензор его, государь, много стихов зачернил, и он печатать ее не хочет».⁸ О том же он писал П. А. Вяземскому в письме

222

от 24 октября 1834 г.: «Пушкин вчера навестил меня. Поэма его о наводнении превосходна, но исчерчена, и потому не печатается».⁹

После публикации Вступления «Медного Всадника» в «Библиотеке  для чтения» (с автоцензурным изъятием) Пушкин, понимая невозможность полного ее опубликования, надолго отложил свою поэму.

Летом 1836 г., в период издания Пушкиным трехмесячного журнала-обозрения «Современник», он решил вновь попытаться издать «Медного Всадника», пользуясь тем, что материалы, помещаемые им в «Современнике», проходили не царскую, а общую цензуру. И как бы стеснительна ни была эта цензура, руководимая личным врагом поэта, министром народного просвещения С. С. Уваровым, он надеялся, что при условии некоторой переработки наиболее «опасных» мест, отмеченных в 1833 г. Николаем I, поэма будет разрешена.

С этой целью он отдал переписать поэму «Медный  Всадник» с Цензурного автографа 1833 г. (ЦА), и к середине августа 1836 г, была готова аккуратно переписанная писарская копия (ПК),¹⁰ для которой Пушкин, еще отдавая в переписку Цензурный автограф, переделал заключительные стихи Вступления — «Была ужасная пора» и т. д. (стихи 92—96), как это было показано выше.

Получив готовую  копию, Пушкин нанес на нее карандашом все цензорские пометы, сделанные  в ЦА рукою Николая I, чтобы по ним «выправить» в цензурном смысле свою поэму. Но, перечитывая ее почти через три года после создания, он уже с начала стал вносить, помимо цензурных, смысловые и стилистические исправления, местами очень существенные, хотя они и не затрагивали идейного содержания, концепции «Медного Всадника». Так, он внес в «Предисловие» поправку, уточняющую смысл слова «подробности», — «подробности наводнения», чтобы не давать повода читателю думать, что поэт заимствовал из журналов сюжет своего произведения — о личности и судьбе его героя, Евгения.¹¹