"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

Дойдя до стихов 39—42 («И перед младшею столицей Померкла старая Москва» и т. д.), Пушкин зачеркнул второй из стихов, заменив его другим — «Главой склонилася Москва». Такая замена едва ли достигала цели: внимание Николая привлекла, конечно, не «старая Москва», а сравнение двух столиц с двумя царицами — новой и прежней, «порфироносной вдовою». Однако при издании поэмы после смерти Пушкина

223

эти стихи, не переделанные и Жуковским, беспрепятственно прошли, как уже говорилось выше, цензуру  «Современника».

В начале Первой части  поэмы Пушкин внес исправление в  стих 119: слова о Евгении «Живет в чулане» он заменил более  точными и выразительными — «Живет в Коломне».

Все это поправки в отдельных словах. Но далее, начиная  со стиха 136 и до стиха 144 включительно окончательного текста, Пушкин перерабатывает весь текст, а дальнейшие стихи, от «Жениться? что ж? зачем же нет?» до «И внуки  нас похоронят...» (стихи 145—158), зачеркивает тремя жирными вертикальными чертами, ничем их не заменяя. Последнее обстоятельство очень важно: оно оказало влияние на все посмертные издания поэмы, начиная с публикации в «Современнике» 1837 г.; все издатели Пушкина — Жуковский, Анненков и прочие, кроме одного П. Е. Щеголева, следовали пушкинскому вычерку и иначе не могли поступить. Никто из них не знал, что Пушкин, зачеркнув эти 15 стихов, тут же написал им в замену на отдельном листке новый текст. Листок затерялся, и в течение 110 лет, с 1836 по 1947 г., никто его не видел и о нем не догадывался. Эти стихи были введены в основной текст только в V томе академического издания, в 1948 г. Об этом мы будем подробнее говорить дальше, перейдя к посмертной истории «Медного Всадника».

Большую переработку, не меняющую смысла, но уточняющую текст  и делающую его более выразительным, произвел Пушкин в описании наводнения в стихах 179 («Погода пуще свирепела») — 199 («Плывут по улицам! Народ...»). О размерах и содержании этой переработки дает представление таблица разночтений двух текстов поэмы — 1833 и 1836 гг. (см. настоящее издание, с. 83—85).

Дойдя далее до конца  Первой части и встретясь с цензорской отметкой у слова «Кумир» (стих 259), Пушкин заменил его словом «Седок»:

Стоит с простертою рукою 
Седок на бронзовом коне.

Эта замена (не очень  удачная!) была им придумана еще раньше и внесена в БА тем же пером и тем же почерком — очевидно, тогда, когда ПК не была еще готова. Это была вторая (после «Главой склонилася Москва») автоцензурная поправка, и в ней, как и в первой, чувствуется насильственность той операции, которой пришлось поэту подвергнуть свои стихи.

В начале Второй части  внесены незначительные стилистические изменения, показывающие, как внимательно  и вдумчиво перечитывал Пушкин предназначенное  к печати произведение. Нужно отметить одну из поправок: второе полустишие стиха 344 — «И Хвостов» изменено на «Граф  Хвостов», что придавало еще бо́льшую иронию упоминанию о «бессмертных стихах» «поэта, любимого небесами», а этим — неожиданным на первый взгляд — упоминанием Пушкин несомненно дорожил, как прекрасной концовкой описания той «багряницы», которой «прикрыто было

224

зло», того «порядка», в какой вошла жизнь потрясенной  наводнением столицы, — описания, в котором каждая строка и каждый образ звучат негодующим, почти сатирическим опровержением официальной лжи, вычитанной поэтом из журнальных статей и из книг Берха и Аллера.

Тем большим контрастом этому показному благополучию звучит переход к истинному, глубокому  народному бедствию, олицетворенному  в судьбе героя поэмы:

Но бедный, бедный мой Евгений...

Несколько дальнейших стихов, говорящих о состоянии  безумного Евгения, подверглись  Пушкиным довольно сложной правке. Первоначально (в ЦА и ПК) эти стихи  читались так:

Нередко кучерские  плети 
Его стегали, потому 
Что было все ему дорогой 
И двор и улица, но он 
Не примечал. Он оглушен 
Был чудной, внутренней тревогой.

Оставив без изменений  первые два стиха, поэт стал править  следующие:

Что никогда уж он дороги 
Не разбирал. Он оглушен

*

Что он не разбирал дороги 
Уж никогда; казалось — он 
Не примечал. Он оглушен 
Был шумом внутренней тревоги.

Это последнее чтение вошло во все издания поэмы, хотя такая правка и не представляется необходимой, и, возможно, еще не была окончена.

Дойдя до стихов 402—403, Пушкин снова встретил подчеркнутое слово, неприемлемое для царской  цензуры:

Кумир с простертою рукою 
Сидел на бронзовом коне,—

и снова, как и  в стихе 259, заменил его незначащим, нейтральным — «Седок».

Дальнейший текст  — сцена Евгения у памятника, с обращением поэта к Петру, «властелину  судьбы», был в ЦА, как уже говорилось, отчеркнут местами и отмечен  знаками NB рукою цензора-царя. Пушкин в ПК перечеркнул карандашом почти весь этот текст (от стиха 413 — «Под морем город основался» до стиха 423 — «Россию поднял на дыбы?»), но не стал его целиком заменять, а лишь местами ослабил. Вместо

О, мощный властелин  судьбы! 
Не так ли ты над самой бездной, 
На высоте, уздой железной 
Россию поднял на дыбы?

225

получилось такое, по существу искаженное и не очень  понятное, чтение:

О, мощный баловень судьбы! 
Не так ли ты скакал над бездной 
И, осадив уздой железной, 
Россию поднял на дыбы?

Самой, однако, «опасной»  и неприемлемой для августейшей  цензуры сценой была следующая за этим отрывком (стихи 424—442), посвященная  переживаниям Евгения и его угрозе, брошенной памятнику. Прежде всего, поэт исправил стих 424 с «непозволительным» словом «Кумир», в третий раз примененным  к Фальконетову монументу. Так, стих

Кругом подножия кумира

был заменен другим, где, сохраняя эпитет «дикий» следующего стиха, поэт придал Евгению несколько  неожиданное чувство «тоски»:

Кругом скалы, с  тоскою дикой¹² 
Безумец бедный обошел...

Следующие за этим стихи подверглись — за исключением  двух — существенной правке. Вместо стихов:

И взоры дикие  навел 
На лик Державца полумира. 
Стеснилась грудь его. Чело...

Пушкин написал  новый текст, гораздо менее выразительный, а точнее сказать, даже искажающий смысл  этого ответственнейшего отрывка:

И надпись яркую  прочел 
И сердце скорбию великой 
Стеснилось в нем. Его чело...

Сохранив нетронутыми следующие два стиха:

К решетке хладной  прилегло, 
Глаза подернулись туманом,

он вычеркнул  стих

По сердцу пламень  пробежал

и переработал стихи, следовавшие за ним, ослабляя их и  сглаживая чувства Евгения, его  вскипающий гнев, а вместе с тем  вычеркивая неугодное

226

цензору наименование петровского памятника «истуканом». В результате стихи 431—438 приняли  после переработки такой вид:

И дрогнул он —  и мрачен стал¹³ 
П<е>ред недвижным¹⁴ Великаном 
И перст с угрозою подняв 
Шепнул, волнуем мыслью черной 
«Добро, строитель чудотворный! 
Уже тебе!..» Но вдруг стремглав 
                                                      и т. д.

Изменение этих стихов является последней цензурной переработкой, внесенной Пушкиным в свою поэму. Остальной ее текст, до конца, в этом отношении не вызывал сомнений у  цензора. Здесь нужно отметить лишь одну поправку в стихе 462, где слово «Колпак» («Колпак изношенный сымал»), неясное по своему предметному значению и напоминавшее о Юродивом в «Борисе Годунове», заменено словом «Картуз»; «изношенный картуз» мог быть получен Евгением от каких-либо «милостивцев» взамен шляпы, сорванной с его головы в день наводнения, когда он сидел «на звере мраморном верхом».

Далее зачеркнут  был заголовок «Заключение», и, таким  образом, заключительные стихи («Остров  малый На взморье виден...») теснее примкнули к предыдущим, говорившим о Евгении после столкновения его с «Истуканом» и бегстве от него. Здесь же, в стихе 469 — «Или мечтатель посетит <...> Пустынный остров...», — «мечтатель» заменен снижающим, более конкретным и определенным «чиновник»:

Или чиновник посетит 
Гуляя в лодке в воскресенье 
Пустынный остров...

Чиновник этот проводит свободное время почти так  же, как мечтал его проводить Евгений  с Парашей:

По воскресеньям, летом, в поле 
С Парашей буду я гулять...

Наконец, в «Примечаниях»  к поэме Пушкин добавил сноску, называющую «одно из лучших стихотворений» Мицкевича — «Oleszkiewicz», в котором описан день, предшествовавший петербургскому наводнению.

Кроме того, в ПК остались незамеченными и не исправлены Пушкиным две явные ошибки переписчика: в стихах 123 («Итак домой пришел Евгений» — вместо «пришед») и в 267 («В село ворвавшись, ловит, режет» — вместо «ломит»).

227

Из этого краткого обзора исправлений, внесенных в  писарскую копию «Медного Всадника», можно видеть, во-первых, что переделки  цензурного характера, которые внес (или, вернее, пытался внести) Пушкин во исполнение указаний царя-цензора, легко отделяются от стилистических и смысловых поправок, вносившихся  им по ходу работы над рукописью; во-вторых, очевидно, что цензурные переделки  далеко не выполнили всех требований «высочайшей» цензуры и, по-видимому, остались незаконченными. Не были выполнены два главных требования. Прежде всего не было устранено сравнение двух столиц — Москвы и Петербурга — с двумя царицами, новой и «вдовствующей», вычеркнутое целиком Николаем: стилистическое изменение («Главой склонилася Москва» вместо «Померкла старая Москва»), пожалуй, еще более усиливало смысл сопоставления. Кроме того, было сохранено самое недопустимое в цензурном смысле место: угроза Евгения, гневно и яростно брошенная «строителю чудотворному» — «Уже (т. е. «Ужо») тебе!». Именно эти стихи и им предшествующие вызвали гнев царственного цензора, почувствовавшего в них некий дух мятежа, пусть сейчас и бессильный, но грозящий в будущем. Оставить их в тексте — значило, как сознавал Пушкин, идти на новые неприятности и на новое запрещение поэмы; изъять их — было равносильно искажению, зачеркиванию всего идейно-философского смысла «Петербургской повести», а с этим Пушкин не мог согласиться. Ему несомненно были тягостны и те сглаживающие, ослабляющие содержание кульминационной сцены переделки, которые он сумел скрепя сердце внести. Но он чувствовал их недостаточность, а развить их в направлении, угодном для царя-цензора, он также не хотел, чтобы не обессмыслить и не обесценить свое любимое творение. В таком положении ему оставалось одно: отказаться от издания «Петербургской повести» и положить ее в шкатулку, где хранились его прочие рукописи — надолго или навсегда, должно было показать время.

На этом закончилась  прижизненная история «Медного Всадника».

6

Со смертью Пушкина 29 января 1837 г. начинается новый период истории «Медного Всадника» — период его посмертной публикации.

Через три четверти часа после кончины поэта, когда  его тело было вынесено из кабинета в соседнюю комнату, Жуковский, следуя полученному им накануне устному  распоряжению Николая I, запечатал опустевший кабинет своею личной печатью: он считал долгом сохранить и разобрать бумаги погибшего друга и обнародовать оставленное им творческое наследие, лишь в малой степени известное даже в кругу ближайших его друзей. (О том, что среди этих бумаг находится законченная, но запрещенная царской цензурой «поэма о наводнении», т. е. «Медный Всадник», Жуковский, без сомнения, знал, как знали об этом А. И. Тургенев, М. П. Погодин, Вяземский и, вероятно, некоторые другие).

228

Жуковский полагал, что ему единолично будет поручено рассмотрение бумаг поэта, и Николай I сначала дал на это согласие. Но, как известно, прежде чем Жуковский начал свою работу, положение круто изменилось: император, всегда подозрительный, не доверявший ни Пушкину — в прошлом другу и единомышленнику декабристов, ни даже Жуковскому, несмотря на то что тот был воспитателем наследника, будущего Александра II, назначил «помощником» к Жуковскому жандармского генерала Дубельта. Возмущенный и оскорбленный Жуковский, вполне понимая смысл этого назначения, хотел протестовать, даже демонстративно отказаться от участия в работе, но затем ради пользы дела, а главное ради памяти покойного поэта согласился, выговорив себе лишь одну уступку со стороны царя и Бенкендорфа: рассматривать бумаги не в кабинете шефа жандармов (как того хотел Бенкендорф), а на дому у него, Жуковского. 7 февраля два сундука со всеми бумагами Пушкина были переправлены из его квартиры в квартиру Жуковского.¹ Здесь с 8 по 27 февраля Жуковский и Дубельт занимались пересмотром и учетом рукописей Пушкина, его писем и других материалов. Эти занятия фиксировались в «Журнале», являющемся важным документом для определения того, что было в кабинете Пушкина в момент его смерти.² При этом множество отдельных листов, как например карандашные черновые наброски к «Езерскому», вырванные Пушкиным из тетради ПД 845 (бывш. ЛБ 2374), были собраны, очевидно, помощниками Дубельта из III отделения, сложены «пакетами», прошиты и припечатаны. Каждый лист рабочих тетрадей (кроме чистых) и каждый лист, вошедший в «пакеты», были пронумерованы красными чернилами, получив так называемую «жандармскую» нумерацию, являющуюся основной для академического издания.

Еще во время просмотра  пушкинских рукописей, при всей его  беглости, так как Дубельта интересовали не столько произведения Пушкина (в особенности стихотворные), сколько письма к нему разных лиц — друзей-декабристов, Вяземского, самого Жуковского и др., Жуковский мог видеть все богатство оставленного Пушкиным наследия, множество произведений, при жизни поэта не напечатанных. Тотчас по окончании