"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

«Переклички с поэмой Пушкина мы встречаем на протяжении всего XIX в.», — говорит далее Б. В. Томашевский, считая, что, «конечно, и в прозе тема Петербурга подготовлена Пушкиным». Как характерные отражения поэмы Пушкина в русской прозе и поэзии исследователь называет «Белые ночи» и «Преступление и наказание» Достоевского, поэмы Огарева «Юмор» и Некрасова «Несчастные», стихотворение Я. П. Полонского «Миазм» (1862), стихотворения А. А. Блока, написанные в преддверии и во время первой русской революции («Он спит, пока закат румян...» — 1904, «Вися над городом всемирным...» — 1905), а также обращение к «неуловимому» городу во второй главе поэмы «Возмездие», стихотворение Инн. Анненского «Петербург» и, наконец, роман Андрея Белого «Петербург», в котором «Медный Всадник» отразился «более всего» и где «эпизоды пушкинской поэмы приобретают характер лейтмотивов». Это краткое перечисление показывает, что в начале XX в. поэма Пушкина находила наиболее частые отражения в творчестве символистов, поэтов и прозаиков, но, как отмечает Томашевский, «образы, взятые у Пушкина, не адекватны тому, чем они были у самого Пушкина».¹³

Наблюдения, приведенные  в статье Б. В. Томашевского, намечают пути исследования проблемы, но, конечно, дают далеко не полную картину воздействия «Медного Всадника» на дальнейшее развитие русской литературы. В дополнение можно было бы напомнить такие явления, как «петербургские» повести Гоголя «Невский проспект», «Нос» и в особенности «Шинель»; как повести Достоевского, написанные в 1846—1848 гг., т. е. до его ссылки (не говоря о позднейших, названных выше), — «Двойник» (носящая даже подзаголовок, как будто указывающий на близость к «Медному Всаднику» — «Петербургская поэма»), «Хозяйка» и проч.; как двадцать вторая глава повести Тургенева «Призраки» (1867), и др.

Что касается поэтов позднейшего времени — начала XX в., то характерное воздействие «Медного Всадника» как высшего образца урбанистической поэзии, связанной с петербургской темой, можно видеть в поэзии Блока «Двенадцать» и в особенности у Анны Ахматовой, творчество которой

249

в этом отношении  проходит «под знаком» пушкинской «Петербургской повести», начиная с цикла «Стихов  о Петербурге» (1913 г.) и кончая многими стихами последних лет.

Интересные, хотя и  не вполне систематизированные наблюдения, касающиеся отражений и воздействий  «Петербургской повести» Пушкина в  литературе (главным образом в  поэзии) начала XX в. и Советской эпохи, содержатся в статье А. Н. Лурье «Поэма А. С. Пушкина „Медный Всадник“ и советская поэзия 20-х годов».¹⁴ Материал, охватываемый статьей, выходит за пределы этого заглавия, относясь не только к 20-м годам, но и к предреволюционному периоду (Мережковский, Брюсов, Ин. Анненский, Блок, П. Ф. Якубович, Ахматова) и к позднейшим годам (Маяковский, Есенин, Светлов, Асеев, Пастернак, Антокольский, Волошин, Сельвинский, Луговской, «поздняя» Ахматова и др.); кроме того, наряду с поэзией автор рассматривает также прозу Ю. Тынянова и ранние обращения к теме Петра у А. Н. Толстого.

Таково современное  состояние большой проблемы, важной для понимания не только самой  поэмы Пушкина, но и развития русской  литературы, родоначальником которой  он был. Нельзя не вспомнить здесь  слова Ольги Форш, сказанные ею в связи с «Медным Всадником»: «Изумительно, как у нас все исходит от Пушкина и все возвращается к Пушкину».¹⁵

Обратимся теперь к  обзору, хотя бы самому краткому, основных моментов эволюции исследовательских  и критических мнений о «Медном  Всаднике», высказывавшихся начиная  с Белинского в продолжение почти 130 лет, и попытаемся на их основе, а  прежде всего на основе объективного анализа содержания поэмы высказать  некоторые соображения об интерпретации  ее идейно-художественной проблематики.

——

Изучение «Медного Всадника» начинается, без сомнения, со статьи о нем Белинского, а  именно с последней, 11-й статьи о  «Сочинениях Александра Пушкина»,¹⁶ содержащей, кроме разбора «Медного Всадника» и других произведений Пушкина в разных жанрах, преимущественно 30-х годов, резко отрицательный отзыв о напечатанной в «Современнике» 1836 г. «Родословной моего героя», которую критик определяет как «истинный шалаш, построенный великим мастером из драгоценного паросского мрамора».¹⁷

250

Разбор «Медного Всадника» открывается очень  важным замечанием: «„Медный Всадник“, — пишет Белинский, — многим кажется  каким-то странным произведением, потому что тема его, по-видимому, выражена не вполне. По крайней мере страх, с каким побежал помешанный Евгений от конной статуи Петра, нельзя объяснить ни чем другим, кроме того, что пропущены слова его к монументу. Иначе почему же вообразил он, что грозное лицо царя, возгорев гневом, тихо оборотилось к нему, и почему, когда стремглав побежал он, ему все слышалось

Как будто грома  грохотанье 
Тяжело-звонкое скаканье 
По потрясенной мостовой?..

Условьтесь в  том, что в напечатанной поэме недостает слов, обращенных Евгением к монументу, — и вам сделается ясна идея поэмы, без того смутная и неопределенная. Настоящий герой ее — Петербург. Оттого и начинается она грандиозною картиною Петра, задумывающего основание новой столицы, и ярким изображением Петербурга в его теперешнем виде».¹⁸ Эти осторожные и тщательно завуалированные слова, многозначительные и недосказанные, показывают, по нашему убеждению, знакомство Белинского — через кого-либо из литераторов, причастных к «Современнику» 1837 г. и к «посмертному» изданию (например, через А. А. Краевского), — с подлинным текстом поэмы, недозволенным к печати и невозможным для цитирования. Белинский, указывая на «пропущенные» слова:

Добро, строитель  чудотворный, 
Ужо тебе!.. —

давал понять читателю протестующий, бунтарский смысл столкновения Евгения с «кумиром», начисто  устраненный цензурой Николая I.

Сказав далее  о том, что «с историей наводнения как исторического события поэт искусно слил частную историю  любви, сделавшейся жертвою этого  происшествия», и, доведя цитацию до второй, кульминационной встречи  Евгения с «гигантом на бронзовом  коне» (надо помнить, что цитируется печатный, переделанный Жуковским текст), Белинский указывает: «В этом беспрестанном  столкновении несчастного с „гигантом  на бронзовом коне“ и в впечатление, какое производит на него вид Медного Всадника, скрывается весь смысл поэмы; здесь ключ к ее идее...».¹⁹

И эту идею Белинский  формулирует следующим образом: «В этой поэме видим мы горестную  участь личности, страдающей как бы вследствие избрания места для новой  столицы, где подверглось гибели столько людей, и наше сокрушенное  сочувствием сердце вместе с несчастным готово смутиться; но вдруг взор наш, упав на изваяние виновника нашей  славы, склоняется долу <...> Мы понимаем смущенною душою, что не произвол, а разумная воля олицетворены в этом Медном Всаднике <...>

251

И смиренным сердцем  признаем мы торжество общего над  частным, не отказываясь от нашего сочувствия к страданию этого частного <...> мы хотя и не без содрогания сердца, но сознаемся, что этот бронзовый гигант не мог уберечь участи индивидуальностей, обеспечивая участь народа и государства; что за него историческая необходимость и что его взгляд на нас есть уже его оправдание...».²⁰

Таков взгляд Белинского, таково его понимание поэмы Пушкина. Эта интерпретация легла в  основу всех позднейших направлений  в понимании историко-философской  концепции «Медного Всадника», как  бы далеки друг от друга, даже формально  противоположны ни были эти направления. Белинский не мог пойти дальше — хотя бы потому, что не знал всей истории создания и публикации поэмы, не имел возможности сказать о  ней все, что он думал и что  мог сказать, — вообще делал первый шаг в изучении одного из самых  сложных и глубоких произведений Пушкина. После статьи Белинского и, в сущности, до нашего времени ни один исследователь и ни один комментатор  не может пройти мимо его выводов, даже если он их не разделяет. Игнорирование  его работы приводит или к безудержному субъективизму, или к бессодержательному пустословию. Последнее можно наблюдать, например, в статье А. В. Дружинина — изящной по внешности и пустой по существу. Статья эта написана по поводу издания П. В. Анненкова.

П. В. Анненков в «Материалах для биографии А. С. Пушкина» и в примечаниях к изданию много сделал для биографического и текстологического изучения творчества поэта, но, как уже было показано выше, не разобрался в соотношении между «Родословной моего героя» (т. е. «Езерским») и «Медным Всадником» и надолго запутал понимание их творческой истории.²¹

Из критических  отзывов на издание Анненкова  первое место занимает статья А. В. Дружинина в «Библиотеке для чтения», где несколько страниц посвящены «Медному Всаднику».²²

В начале статьи автор  говорит о непонимании, которое  окружало Пушкина в последние  годы его жизни и позднее, после  его смерти: «Свежо предание, но верится  с трудом, что в весьма неотдаленное от нас время „Медный Всадник“ казался странною фантазиею...».²³ Далее высказываются интересные и верные общие мысли о высокой культуре, начитанности, громадном трудолюбии Пушкина, о его непрестанном литературном труде — чертах, хорошо показанных «Материалами» Анненкова и его изданием. «Если „Медный Всадник“, — говорит Дружинин, — так близок к сердцу каждого русского, если ход всей поэмы так связан с историей

252

и поэзией города Петербурга, — то все-таки поэма  в целом не есть достояние одной  России, она будет оценена, понята и признана великой поэмою везде, где есть люди способные понимать изящество <...> Смелость, с которою поэт сливает историю своего героя с торжественнейшими эпохами народной истории, беспредельна, изумительна и нова до крайности; между тем как общая идея всего произведения, по величию своему, принадлежит к тем идеям, какие родятся только в фантазиях поэтов, подобных Данту, Шекспиру и Мильтону!». Однако же в чем сущность этой «общей идеи» — Дружинин не объясняет, ограничиваясь вместо анализа поэмы лишь замечанием о том, что «Евгений бледен как лицо <...> Несмотря на все наше благоговение к памяти Александра Сергеевича, мы смело упрекаем его Евгения в бесцветности».²⁴

Вторая половина XIX в., после издания П. В. Анненкова, не внесла почти ничего существенного в изучение и истолкование «Медного Всадника».

Чернышевский посвятил изданию Анненкова четыре статьи в «Современнике» 1855 г., но главною их задачей было восстановить память о Белинском и его статьях о Пушкине. «Медный Всадник» упоминается лишь вскользь, и можно указать только одно суждение, характеризующее отношение критика к этой поэме: «„Каменный гость“, „Галуб“ (т. е. «Тазит», — Н. И.) и другие посмертные произведения Пушкина не могут подлежать упреку в эстетических недостатках <...> но все они, за исключением „Медного Всадника“, имеют мало живой связи с обществом».²⁵

В 1884 г. было напечатано в «Русской старине» описание рукописей Пушкина, составленное В. Е. Якушкиным, где, помимо рукописей поэмы, получившей позднее редакторское название «Езерский», и «Медного Всадника», было кратко упомянуто о переписанных Пушкиным стихотворениях Мицкевича — «Памятник Петра Великого», «К русским друзьям», «Олешкевич».²⁶Можно думать, что это обстоятельство, ранее неизвестное, вызвало к жизни большую статью В. Спасовича,²⁷ где впервые был поставлен вопрос об отношениях между русским и польским поэтами и о значении для творчества Пушкина, прежде всего для «Медного Всадника», стихотворений Мицкевича, входящих в «Отрывок» — «Ustęp», завершающий III часть поэмы «Дзяды», а из них в особенности «Памятника Петра Великого» — «Pomnik Piotra Wielkiego». Рассматривая это стихотворение Мицкевича, где польский поэт изображает себя и Пушкина, беседующих между собою осенним вечером у памятника Петра на площади Сената, Спасович справедливо замечает, что осуждающие, негодующие слова о Петре Великом, которые якобы произносит Пушкин, «суть только

253

выражение собственных  убеждений Мицкевича, и только вследствие licentia poetica²⁸ вложены в уста Пушкину».²⁹ Далее, в отзыве о «Медном Всаднике», Спасович не проявил правильного понимания пушкинской поэмы, вернее, не оценил ее.³⁰ Но именно со статьи Спасовича начинается в польских и русских литературоведческих кругах обсуждение проблемы «Пушкин и Мицкевич», не законченное до сих пор.

В 1906 г. в Варшаве вышла монография польского ученого Ю. Третьяка, основывающаяся на новых данных об отношениях двух поэтов, где содержались спорные, даже ошибочные утверждения.³¹

Спор между Ю. Третьяком и русскими авторами — В. Наконечным,³² А. И. Яцимирским,³³ С. Н. Браиловским³⁴ и др., сводился, по существу, к вопросу о том, явились ли стихотворения Мицкевича, входящие в приложение («Ustęp») к III части «Дзядов», основной побудительной причиной возникновения замысла «Медного Всадника», как утверждал польский исследователь, или нет. Ответ на этот вопрос не может быть, однако, однозначным.

Замысел поэмы зародился  у Пушкина, вероятно, задолго до ее написания: если не тотчас после того, как поэт, живя в Михайловском, узнал  о наводнении, то во всяком случае в первые же годы жизни в Петербурге, после возвращения из ссылки, в 1827—1830 гг. Образ героя, «ничтожного» бедного чиновника, потомка некогда знатного и богатого дворянского рода, определился, очевидно, позднее, в начале 30-х годов — быть может, независимо от темы наводнения, в повести, известной теперь под заглавием «Езерский». После того как это произведение в начале 1833 г. было оставлено Пушкиным, герой его, Евгений, был перенесен в другой замысел — в «поэму о наводнении». В то же время давние размышления поэта над личностью и деятельностью Петра Великого оформились в образе «строителя чудотворного» и в бунте против него Евгения. Все это сложилось в сознании Пушкина еще до того, как он прочел стихотворения Мицкевича и, конечно, независимо от них. Но, получив за три недели до отъезда в Оренбург четвертый том стихотворений Мицкевича, прочитав «Приложение», начиная с близкого к его собственной теме «Олешкевича», Пушкин под глубоким и волнующим впечатлением от страстных и далеко не во всем справедливых инвектив польского поэта решил дать ему в своей поэме ответ. Он развил, расширил во Вступлении лирическое обращение к Петербургу — «Люблю тебя, Петра творенье!» (стихи 43—83), где каждый отрывок, начинающийся словом «Люблю...»,