"Медный всадник" А.С. Пушкина история замысла и создания, публикации и изучения

Поэма Пушкина начинается Вступлением — изображением того исторического момента, когда в  мае 1703 г. в сознании Петра рождается дерзкая, но гениальная мысль об основании нового города, новой столицы, в таком месте, где, казалось бы, никакое строительство не возможно. Но эта мысль оправдывается всем последующим ходом истории преобразованного государства. И к возникшему за какие-нибудь сто лет из этой «тьмы лесов», из «топи блат» новому городу поэт обращается со словами, полными любви и восхищения, несмотря на то, что в других случаях его отношение к Петербургу двойственно и скептично, и он видит в нем порою

Город пышный, город  бедный,

характерными чертами которого являются

Дух неволи, стройный вид, 
Свод небес зелено-бледный, 
Скука, холод и гранит...⁴⁷       

(Акад., III, 124)

Лирическое обращение  к городу, «Петра творенью», где повторяется  пять раз слово «Люблю» (стихи 43, 44, 59, 67, 75), заканчивается своего рода заклинанием, в котором «град  Петров», как символ всего созданного

260

царем-реформатором обновленного государства, призывается  красоваться и стоять «неколебимо, как Россия». Но это заклинание является уже переходом от чудесной истории  «юного града» к недавнему тщетному восстанию «побежденной стихии»  — к «ужасной поре», о которой  «свежо воспоминанье», т. е. к наводнению 7 ноября 1824 г., составляющему основу сюжета.

Фигура Петра  надолго затем исчезает из поэмы, и выступает ее второй персонаж, составляющий антитезу первому, — «ничтожный герой», молодой чиновник Евгений, «прозванье»  которого «нам не нужно» — потому, очевидно, что «ныне светом и молвой оно  забыто», и сам Евгений, не имеющий  никаких индивидуальных черт и ничем  не отличающийся от массы таких же петербургских молодых чиновников,

Живет в Коломне; где-то служит, 
Дичится знатных и не тужит 
Ни о почиющей родне, 
Ни о забытой старине.

На последнее  двустишие следует обратить внимание, какого комментаторы обычно ему не уделяют, так же как и на предшествующие стихи, говорящие о том, что хотя ныне «прозвание» Евгения и забыто, но

... в минувши времена 
Оно, быть может, и блистало, 
И под пером Карамзина 
В родных преданьях прозвучало.

Евгений — потомок  древнего дворянского рода, обедневшего  и упавшего, очевидно, уже после  Петра и вследствие его реформ. Но это упоминание о древнем роде героя не должно рассматриваться как только реминисценция из оставленного Пушкиным «Езерского»; оно отражает постоянные размышления Пушкина на социальные темы: известно, какое значение придавал поэт исторической роли древних русских дворянских родов, по его мнению глубоко связанных, в противоположность «новой знати» (см. стихотворение «Моя родословная», 1830), с историей России и сохранивших известную независимость взглядов и поведения перед самодержавной властью, что выразилось в движении декабристов (см., например, уже упоминавшуюся выше запись в дневнике Пушкина от 22 декабря 1834 г. о разговоре с вел. кн. Михаилом Павловичем — Акад., XII, 334—335). Известно и то, как отрицательно относился Пушкин к забвению современным русским дворянством своей родовой «старины» — тесной связи своего рода с историей России. Об этом он писал не раз (особенно в период борьбы «Литературной газеты» 1830 г. с Булгариным и Полевым) — в статьях и заметках публицистического характера, в стихах и прозаических набросках конца 20-х—начала 30-х годов («Роман в письмах», повесть «Гости съезжались на дачу» и проч.).

С какой же целью  придал Пушкин герою своей «Петербургской повести» такую явно отрицательную  черту, как забвение своих предков («почиющей родни») и исторической старины? Очевидно, лишь для того,

261

чтобы показать возможно более отчетливо и всесторонне его «ничтожность», его принадлежность к безличной, но характерной для Петербурга массе мелких чиновников. Для той же цели он и невесту его, носящую демократическое, или, точнее, мещанское, имя Параши, сделал дочерью бедной вдовы, обитательницей Галерной гавани (даже не Коломны, где жила другая Параша, подлинная «героиня» другой его «петербургской повести» — «Домика в Коломне»). Печать ограниченности мыслей и желаний носят и мечты Евгения в ночь перед наводнением, — ограниченности, смущавшей не раз исследователей «Медного Всадника».⁴⁸

В дальнейшем развитии сюжета поэмы о дворянском происхождении  Евгения не упоминается вовсе, почему и попытки объяснить его поведение  принадлежностью к «деклассированному дворянству», делавшиеся в 1920-х—начале 1930-х годов, не приводили к плодотворным результатам. Но не считаться с этим исходным пунктом в обрисовке  образа Евгения нельзя; чем более  униженным представляется он вначале, тем значительнее и выше его перерождение, вплоть до вершины в момент восстания  против «гневного царя».

Первая встреча  Евгения с Петром — облеченным в бронзу монументом — происходит один на один во время великого народного  бедствия, на площади, залитой бушующими  волнами, в часы наибольшей ярости наводнения. Но «Кумир с простертою рукою», обращенный спиной к человеку, нашедшему спасение «на звере мраморном верхом», грудью противостоит волнам, неподвижный  и уверенный в своей победе над стихией. И бессильная в борьбе с ним мятежная Нева, «насытясь разрушеньем и наглым буйством утомясь», отступает, подобно «свирепой шайке», бегущей из ограбленного села, «добычу на пути роняя».⁴⁹

Но если «Кумир на бронзовом коне» является победителем  над стихиями, над мятежной Невою, то, с другой стороны, ему должен противопоставляться в восприятии читателей (хотя прямо об этом в поэме не говорится) «покойный царь» — Александр I, который мог только, сидя на балконе Зимнего дворца, глядеть «в думе, скорбными очами» на «злое бедствие» и беспомощно говорить:             

«С божией стихией 
Царям  не совладеть».

262

Этот «властитель  слабый и лукавый», как назвал Пушкин Александра I в другом месте — в Десятой главе «Евгения Онегина» (Акад., VI, 521), представлял несомненно разительную антитезу тому «кумиру», которого поэт называл «мощным властелином судьбы».⁵⁰

Несомненно, однако, и то, что в непосредственно  следующем после рассказа об Александре I эпизоде Евгений, нашедший спасение от волн «на звере мраморном верхом», именно здесь является нам в новом качестве — Человеком в высшем смысле слова, который «страшился, бедный, не за себя» и все духовные силы которого направлены были к одной точке — к ветхому домику в далекой Галерной гавани, где жили его Параша с матерью. И тут впервые ему является мысль о несправедливости мира, трагический и горестный вопрос:                     

... иль вся наша 
И жизнь ничто, как сон пустой, 
Насмешка неба над землей?...

И впервые же этот страшный вопрос сопоставляется, нужно  думать, в его сознании с образом  «Кумира на бронзовом коне», который  «обращен к нему спиною в неколебимой  вышине» и вполне равнодушен к  бедствиям людей, погибающих в созданном  его «роковой волей» городе, которому, однако, пока он, «кумир», гений-покровитель, стоит, не дано погибнуть.

На этом заканчивается  Первая часть поэмы: город устоял, и волны, одержав временную победу, отступают. И тут Евгений совершает  героический поступок, какого, казалось бы, нельзя было и ожидать от него, — делает второй шаг на пути от безличного чиновника к Человеку: переправляется в утлой лодке «чрез волны страшные», грозящие дерзким пловцам гибелью, на Васильевский остров, где устремляется в Галерную гавань, к ветхому домику, жилищу его невесты.

Описание отчаянного бега Евгения «знакомой улицей»  «в места знакомые», которых он «узнать  не может», так они изувечены наводнением, обращены в «поле боевое», где  тела валяются как после сражения, — это описание принадлежит к  самым динамичным и образным во всей поэзии Пушкина. Необычайно выразителен  при всей своей простоте образ  судьбы, которая ждет его                    

с неведомым известьем, 
Как с запечатанным письмом.

263

Следующие за этим поиски на пустом месте, «где их дом  стоит», недоуменный и трагический  вопрос «Где же дом?» разрешаются  одним, но полным глубокого значения словом:

Захохотал,

в котором со всею силою выражено охватившее Евгения безумие.

После этого надолго, почти на целый год (до времени, когда  «дни лета клонились к осени», т. е. примерно до сентября 1825 г.), Евгений — «бедный, бедный мой Евгений», — потеряв человеческий облик, становится                     

ни зверь, ни человек, 
Ни то ни се, ни житель света, 
Ни призрак мертвый...

Из этого нечеловеческого  состояния его выводит одно, казалось бы незначащее, обстоятельство: непроизвольное возвращение на то же место, где в день наводнения он провел мучительные часы «на звере мраморном верхом», и, главное, на то место, где, как и тогда,                     

прямо в темной вышине 
Над огражденною скалою 
Кумир с простертою рукою 
Сидел на бронзовом коне.

Здесь происходит вторая встреча Евгения — снова один на один — с тем,

Чьей волей роковой 
Под морем город основался.

Этой встречи  достаточно, чтобы у безумца, который  «вспомнил живо» «прошлый ужас», на несколько мгновений прояснилось  сознание и он вновь обрел и способность рассуждать, и враждебное чувство, желание возмездия тому, на кого он еще в первую встречу, в день наводнения, стал смотреть как на виновника бедствия — равнодушного, стоящего спиною к нему и тем самым ко всему народу.

Восстание против «кумира» представляет собою высшую точку  человеческого самосознания Евгения, кульминацию всей поэмы, момент, к  которому как бы стянуты все ее сюжетные нити. На огромную важность этого  момента обратил внимание еще  Белинский, который, как мы указывали  выше, знал, вероятно, о существовании в рукописи отсутствовавших в печати слов, обращенных Евгением к монументу и содержащих угрозу грядущего возмездия:

Добро, строитель  чудотворный! 
Ужо тебе! —

Со времени Белинского и после того, как эти слова  стали известны и опубликованы, истолкование их тем или иным критиком определяло общее понимание им пушкинской поэмы. Без этих слов «Медный Всадник» терял  смысл, и понятно, почему Пушкин, убедившись в невозможности выполнить

264

волю царя-цензора, т. е. изъять их, отказался от издания изуродованного произведения.

Но столь же большое  и глубокое значение имеет и изображение  антагониста Евгения — того «державца полумира», против которого восстал безумный чиновник, ставший Человеком в высшем смысле этого слова. Нигде в творчестве Пушкина Петр I не предстает в такой резко выраженной «двуликости», как в этой сцене у памятника. Сначала это в подлинном смысле «строитель чудотворный», создатель обновленной России, приводящий поэта (а не Евгения) в священный трепет:

Какая дума на челе! 
Какая сила в нем сокрыта! 
А в сем коне какой огонь!

Раскрытие символики, вложенной Фальконетом в его  замечательное творение, дано Пушкиным в этих немногих стихах с огромной художественной и историко-философской  содержательностью: глубокая дума на челе и скрытая в нем сила обличают творческую волю всадника, «властелина  судьбы», а неразрывная связь  всадника с несущим его огненным конем, управляемым «железной уздой», являет собою спасение России, ее государственности  и ее будущего, на краю бездны, в которую она готова была обрушиться... «Властелин судьбы» выполнил свою миссию, однако же будущее страны, будущее его дела — все это неизвестно и вызывает у поэта обращенный к «гордому коню» тревожный вопрос, на который ни Пушкин, ни кто-либо из его современников не мог дать ответа:

Куда ты скачешь, гордый конь, 
И где опустишь ты копыта?

Все вместе — высшая точка, достигнутая поэтом в изображении  и истолковании образа, давшего название поэме «Медный Всадник».

Но вот Евгений  бросает свой вызов, свою угрозу. В мгновение «грозный царь», двуликий и противоречивый, о двойственности которого Пушкин не раз писал еще с давних пор, поворачивает к восставшему против него Человеку свое «возгоревшее гневом» лицо и, поражая его страхом, обращает в бегство и преследует всю ночь (является ли это лишь бредом безумца или реальность смыкается с фантастикой — безразлично).⁵¹

Важно для нас  понять, почему так разгневался на Евгения и так беспощадно преследовал  его Медный Всадник, ополчившийся против «ничтожного» одинокого безумца, ни в чем, казалось бы, ему не опасного? Дело, очевидно, в том, что Евгений  здесь — Человек, в высшем значении этого слова, представляющий многих и многих таких же «ничтожных героев», погибших или пострадавших от гениальной, но безжалостной мысли «строителя». Восстав против «мощного властелина судьбы», ничтожный безумец сравнялся  с ним. А «горделивый истукан» почувствовал

265

силу своего противника — не физическую, разумеется, но духовную, и тем более опасную. И возгоревший гневом «грозный царь» — это, по существу, уже не великий созидатель обновленного Русского государства, а «нетерпеливый самовластный помещик», как писал о другой стороне деятельности Петра его историк (Акад., X, 256).

Убежденный сторонник  государственного развития России, заложенного  творческой деятельностью того,

Кто придал мощно  бег державный 
Рулю родного корабля,

(Акад., III, с. 263)

Пушкин был и  столь же убежденным противником  деспотических и бесчеловечных  форм русского самодержавия, установленных  тем же Петром Великим. Поэтому в  его глазах исторически закономерно  восстание Евгения (пусть и бессильное), но так же закономерен гнев против восставшего со стороны «державца полумира», причем этот гнев принижает его, открывая его второй лик — лик деспота. Вопрос о том, кто из них прав, поставленный еще Белинским и решавшийся после него в пользу то одного, то другого — государственности или человечности, в исторической перспективе требовал и требует решения в пользу последней; но в пушкинское время государственность настолько подавляла все человеческое, что Пушкин на поставленный в его поэме вопрос не мог найти ответа. На его глазах потерпели поражение и погибли поднявшие восстание лучшие люди страны — декабристы. О них поэт не мог прямо писать, он мог только призывать к милости. Новых сил, способных восстановить дело декабристов, он в современном обществе не видел и не верил в возможность их появления в обозримом будущем. Через три года после создания «Медного Всадника» он напомнил о «падших» в стихотворениях «Пир Петра Первого» и «Я памятник себе воздвиг...»; почти одновременно он написал статью об одиночном борце — Радищеве (Акад., XII, 30—36), выступление которого против крепостничества и самодержавия в какой-то мере могло быть сопоставлено с безумным выпадом одинокого человека, Евгения, против «исполина».