Поэтика и проблематика поэмы "Двенадцать"

Показательно, что Ахматова также отказалась участвовать в  другом литературном вечере, когда  узнала, что в той же программе  Любовь Дмитриевна будет декламировать  «Двенадцать»… Все эти события  глубоко ранят Блока, он ясно видит, что оказался не понятым и в изоляции, а враждебное кольцо вокруг него сужается. Его краткие записи об этом делаются, как всегда — в точном и сухом телеграфном стиле. Он как бы регистрирует происходящее вокруг себя и своей поэмы:

«Вечер  „Арзамаса“ в Тенишевском училище. Люба читает „Двенадцать“. От участия  в вечере — отказались — Пяст, Ахматова и Сологуб». [13 С. 248]

                                     ( 13 мая 1918, А.А.Блок, записные книжки).

Гумилёв в своём кругу утверждал, что Блок, написав «Двенадцать» послужил «делу Антихриста» - «вторично распял Христа и ещё раз расстрелял государя»14— С. 533-534 Всеволод Иванов в своих воспоминаниях пишет о своей встрече за чашкой чая с адмиралом Колчаком и передал его слова. «Горький и в особенности Блок талантливы. Очень, очень талантливы... И всё же обоих, когда возьмём Москву, придётся повесить...»[15 С. 540.]  Однако одновременно с крайним неприятием белой гвардии поэма «Двенадцать» не получила однозначного одобрения и со стороны новых властей, которые первое время вызывали горячее сочувствие самого Блока.

"…О. Д. Каменева (комиссар Театрального отдела) сказала Любе: «Стихи Александра Александровича („Двенадцать“) — очень талантливое, почти гениальное изображение действительности. Анатолий Васильевич (Луначарский) будет о них писать, но читать их — не надо (вслух), потому что в них восхваляется то, чего мы, старые социалисты, больше всего боимся».

Марксисты — самые умные критики, и большинство правы, опасаясь «Двенадцати». Но… «трагедия» художника остаётся трагедией. Кроме того:

Если  бы в России существовало действительное духовенство, а не только сословие нравственно тупых людей духовного звания, оно бы давно «учло» то обстоятельство, что «Христос с красногвардейцами». Едва ли можно оспорить эту истину, простую для людей, читавших Евангелие и думавших о нём…"[16 С. 245]

                                   ( 10 марта 1918, А.А.Блок, записные книжки).

Из людей, близких  Блоку, приняли и поддержали его  буквально считанные единицы. Среди  них: Мейерхольд, академик С.Ф.Ольденбург, Ремизов и Есенин.[14 С. 533-534] Читая «Двенадцать» даже его близкие и старые друзья испытывали удивление, испуг и даже полное неприятие позиции поэта: столь неожиданной и полностью выпадающей из своего окружения она была. Не раз Блок слышал от них не только предостережения — но и даже прямое осуждение своему политическому «левому уклону».

Но даже с чисто творческой точки зрения это яркое и в целом недопонятое произведение сразу же встало особняком в русской литературе Серебряного века. Ключ к реальному пониманию поэмы можно найти в творчестве известного шансонье и поэта М. Н. Савоярова, концерты которого Блок посещал десятки раз в 1915—1920 годах и творчество высоко ценил17 По всей вероятности, Блок испытал довольно сильное влияние эксцентрического стиля артиста и даже поэта М. Н. Савоярова, которое более всего сказалось в его послереволюционном творчестве. Так, по мнению академика Шкловского, поэму «Двенадцать» все дружно осудили и мало кто понял именно потому, что Блока слишком привыкли принимать всерьёз и только всерьёз. В «Двенадцати», этом портрете революционного Петрограда, который Шкловский сравнивал с «Медным всадником» Пушкина, зазвучали совершенно новые мотивы. Одним из первых это почувствовал тот же Шкловский:

«Двенадцать» — ироническая вещь. Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем. Стилем уличного куплета вроде савояровских. [18]

Шкловский имел в виду Михаила Савоярова, популярного  в те годы в Петрограде шансонье, работавшего в так называемом «рваном жанре»: он появлялся на сцене в костюме и гриме босяка. Известный российский, а позднее американский балетмейстер Джордж Баланчин навсегда запомнил, как Савояров пел знаменитые куплеты «Алёша, ша, возьми полтоном ниже, брось арапа заправлять»… [19 С. 305-306.] 

…Но не только сам текст и образный ряд стихов в преставлении самого Блока был  связан с «пониженным» и эксцентрическим савояровским стилем. По его мнению, и само чтение вслух (или артистическая декламация) должна была сопровождаться соответствующими тексту интонациями и мимическими эффектами. Сразу после публикации поэмы, в марте 1918 года, в период активных чтений, обсуждений и премьерной подготовки жена Блока, Любовь Дмитриевна репетировала поэму «Двенадцать» для декламаций на литературных вечерах и концертах. Не следует забывать, в какой обстановке холодного, полуразрушенного революцией города происходили эти чтения… Именно в это время Блок специально приводил Любовь Дмитриевну на савояровские концерты, чтобы показать, каким именно образом и с какой интонацией следует читать эти стихи, совсем не так, как читали его поэзию прежде.[16 С. 396] Многократно он подчёркивает важность этого вопроса, чтобы образы и интонации поэмы были если и не буквально поняты, то хотя бы точно произнесены и доведены до уха слушателя в том виде, как они звучали внутри его собственного сознания. Именно этим временем датирована одна из характерных и показательных по настроению записей, сделанных Блоком в своих дневниках.

"…Люба,  наконец, увидала Савоярова, который  сейчас гастролирует в «миниатюре»  рядом с нами. — Зачем измерять унциями дарования александринцев, играющих всегда после обеда и перед ужином, когда есть действительное искусство в «миниатюрах»… Ещё один кол в горло буржуям, которые не имеют представления, что под боком. [20— С. 247.] 

                                     ( 20 марта 1918, А.А.Блок, записные книжки).

Сам Блок «Двенадцать» почти никогда не читал, и читать не умел. Как правило, с чтением  поэмы выступала его жена. Впрочем, если верить почти единодушным отзывам слушавших «Двенадцать» в исполнении Любовь Дмитриевны, читала она плохо, то и дело преувеличивая и впадая в дурную театральщину. Крупная, казавшаяся даже громоздкой женщина с массивными руками, обнажёнными почти до самых плеч, резко выкрикивая и жестикулируя, металась по эстраде, то садясь, то снова вскакивая. Некоторым наблюдавшим казалось, что и Блоку слушать Любовь Дмитриевну было досадно и неприятно. Навряд ли это на самом деле было так, поскольку Блок постоянно советовал и даже показывал ей, как именно следовало бы читать поэму. Для этого он и водил Любовь Дмитриевну на концерты грубоватого куплетиста Савоярова. Судя по всему, Блок полагал, что читать «Двенадцать» нужно именно в той жёсткой эксцентричной манере, – как это делал Савояров, выступая в амплуа питерского уголовника или босяка. Однако сам Блок так читать не умел и не научился. Для этого ему пришлось бы самому стать, как он выразился, «эстрадным поэтом-куплетистом». [21— С. 544.] 

Однако не только Савояров. Среди стихов поэмы часто  чувствуются интонации и даже прямые цитаты «жестокого романса»... (Идут без имени святого Все двенадцать – вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль...)[21С. 526.] Во время написания поэмы Блок перечитывал «Фауста» и сквозь строки «Двенадцати» иногда просвечивают образы Гёте. Подобранный на дороге Фаустом чёрный пудель, из которого вышел на свет Мефистофель, оборачивается у Блока «паршивым псом», олицетворяющим собой символ старого мира. (Стоит буржуй, как пёс голодный, Стоит безмолвный как вопрос. И старый мир, как пёс безродный, Стоит за ним, поджавши хвост).[10 С. 510-512.] 

Читая «Двенадцать» и некоторые одновременно написанные с ними газетные статьи Блока, даже его близкие и искренне сочувствующие ему старые друзья одновременно испытывали порой и удивление, и испуг, и даже полное неприятие неожиданной и полностью выдающейся из своего круга новой позиции поэта. Не раз Блок слышал от них и предостережения — и осуждение своему «левому повороту».

«Читаю  с трепетом Тебя. „Скифы“ (стихи) — огромны и эпохальны, как Куликово поле»… По-моему, Ты слишком неосторожно берёшь иные ноты. Помни — Тебе не «простят» «никогда»… Кое-чему из Твоих фельетонов в «Знамени труда» и не сочувствую: но поражаюсь отвагой и мужеством Твоим… Будь мудр: соединяй с отвагой и осторожность".

                      ( Андрей Белый, из письма Блоку от 17 марта 1918 г.)

И словно отвечая  на письмо Андрея Белого и подтверждая  его опасения, в стихах Зинаиды Гиппиус, прямо обращённых к Блоку, мы можем увидеть те же самые слова: «Я не прощу, Душа твоя невинна. Я не прощу ей — никогда».

Нарастающая разруха, смута и нападения со всех сторон приводят Блока к углубляющемуся творческому кризису, депрессии и прогрессирующей болезни. После «Двенадцати» и «Скифов» (обе вещи были написаны в январе 1918 года) Блок как поэт — замолчал. В конце июня 1920 года он сам сказал о себе: «Писать стихи забывший Блок…», а на все вопросы о своём молчании всякий раз отвечал коротко:

«Все  звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?»

Шум и грохот «мировой истории», с которого начиналась поэма «Двенадцать», постепенно затихнул, уступив место тишине, давящей  тишине, а потом и мёртвой. В феврале 1919 года Блок был арестован петроградской Чрезвычайной Комиссией. Его подозревали в участии в антисоветском заговоре. Через день, после двух долгих допросов Блока всё же освободили, так как за него вступился Луначарский. [22 С. 234.]  Однако даже эти полтора дня тюрьмы надломили его. В 1920 году Блок записал в дневнике: «…под игом насилия человеческая совесть умолкает; тогда человек замыкается в старом; чем наглей насилие, тем прочнее замыкается человек в старом. Так случилось с Европой под игом войны, с Россией — ныне».

«Поэма  „Двенадцать“, однако, успела пробить брешь в широкую толпу, ту толпу, которая никогда раньше Блока не читала. Поэму „Двенадцать“ эта толпа опознала по слуху, как родственную ей по своей словесной конструкции, словесной фонетике, которую вряд ли можно было тогда назвать „книжной“ и которая скорее приближалась к частушечной форме. Несмотря на наступившее творческое молчание поэта, его популярность, благодаря „уличной“ фонетике „Двенадцати“, росла со дня на день». [23 С. 362.] 

                                         ( Ю.П.Анненков, «Воспоминания о Блоке»).

И как бы в  ответ Анненкову звучит голос  той самой толпы и голос  самого Блока из воспоминаний Корнелия Зелинского, позднее — известного литературного критика, но тогда — только двадцатилетнего юнца, вполне одержимого левыми идеями:

"Ранней  осенью 1918 года я встретил на Невском проспекте Александра Блока. Поэт стоял перед витриной продовольственного магазина, за стёклами которой висели две бумажные полосы. На них были ярко оттиснуты слова: на одной — «Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», а на другой — «Революционный держите шаг! неугомонный не дремлет враг!» Под каждой из этих строк стояла подпись: «Александр Блок». Поэт смотрел на эти слова, словно не узнавая их, круглыми спокойно-тревожными глазами, взор которых для меня всегда был полон содержания, привлекавшего к себе, но трудно объяснимого…

— Признаюсь, для нас радость и неожиданность, что и вы вошли в нашу борьбу,—  по-мальчишески самоуверенно продолжал  я, показывая на плакаты за витриной.

— Да,—  смутился Блок,— но в поэме эти  слова произносят или думают красногвардейцы. Эти призывы не прямо же от моего имени написаны,— и поэт будто с укоризной посмотрел на меня.

В разделе  совершенно смешаны история создания поэмы, которая освещена весьма фрагментарно, и история рецепция поэмы современниками. Выводов к разделу и к главе никаких не сделано. Глава магистерской работы на нужном уровне не получилась. Это просто набор кусков материала о Блоке из разных исследований без цитирования. Оформление, включая курсив, - за пределами нормативного.

ГЛАВА 2. Проблемный узел блоковской поэмы  и основные тенденции её рецепция.

2.1.    Поэма «Двенадцать» – одно  из наиболее амбивалентных и   загадочных произведений ХХ века.

Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы; но потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий 
                                                                                       (Козьма Прутков)

Поэма Блока  «Двенадцать» – одно из наиболее загадочных произведений ХХ века. Не одно поколение, как литературоведов, так и простых почитателей его таланта, порождают различные, под час чрезвычайно противоречивые и несогласованные трактовки этого произведения. Однако никто ещё не дал достаточно объективной и наиболее соответствующей авторской мысли точки зрения. Но теперь, в ХХI веке, когда поэма вновь стоит на пике актуальности, пришло время попытаться понять, что же на самом деле хотел сказать нам Блок.

Центральным действием  произведения на первый взгляд становится обыкновенный кутёж Ваньки да Катьки и убийство последней. Что это, жизнеописание простой блудной девки? И почему на протяжении всей поэмы к этой истории постоянно обращают взгляд апостолы ХХ века? Закрадывается подозрение, что речь в поэме идёт не сколько о «простой русской женщине» и обретении ею «такого вот конца», сколько о судьбе страны. По отношению к Катьке Блок употребляет эпитет «толстоморденькая», по отношению к Руси – «толстозаденькая». Что эти эпитеты связаны между собой ясно уже потому, что они однокоренные. Логично предположить, что и образы, ими характеризуемые связаны тоже. Посмотрим, как проявляется эта взаимосвязь в поэме и в жизни.

Обратимся к  истории. Искать долго не придется –  вот перед нами одна из знаменитейших  правительниц России – Екатерина II. Женщина эта прославилась огромным количеством фаворитов и гигантским вкладом в укрепление крепостного права. На счет первого можно сказать, что императрица особо не церемонилась в выборе мужчин и на сословия временами предпочитала не смотреть: