Поэтика и проблематика поэмы "Двенадцать"

Герои поэмы - красногвардейский  отряд "двенадцати" - отнюдь не "несут  всему миру благую весть о возрождении  человека к новой жизни"[30 с.88], но являются в пределах художественного мира поэмы силами разрушения, при этом именно потешаясь над всеми символами христианской святости.

Ритуальные  кощунства, которыми переполнена поэма, невозможно свести ни к святочному шествию (поскольку вместо величаний Христа наличествует как раз Его поругание), ни даже к карнавальному действу (поскольку оно предполагает амбивалентность увенчания/развенчания, но не самодостаточное торжество глобального отрицания "старого мира"). Если шествие "двенадцати"- это все-таки карнавал (как настаивает Б.М.Гаспаров), то, используя фразеологию Б.Гройса, можно сказать, что он, сопровождаемый веселым смехом, "ужасен - не дай Бог попасть в него"[31 с.129]. Подчеркнем, речь идет о тоталитаризме не бахтинского (как у Гройса), но именно блоковского"карнавала". Однако следует напомнить, что в православном контексте понимания тоталитарность является лишь одним из синонимов бесовства.

Исследователи обычно указывают на образ пса в поэме как олицетворение Мефистофеля. Однако "пес"  неразрывно связан не только с "буржуем", но и со "старым миром" (дважды "старый мир" прямо уподобляется "нищему", "голодному" и "холодному" псу), Таким образом, уже поэтому "старый мир", приговоренный к полному разрушению [32 с.91], наделяется, согласно художественной логике блоковской поэмы, явными демоническими атрибутами. Поэтому последнее пожелание героев этому миру - "Привались..." - можно истолковать в той же мистической парадигме.

Но "двенадцать" не случайно авторской волей "идут без имени святого": им "не жаль" не только "паршивого пса" и "старого мира", но "ничего не жаль".

Любопытны сами определения отвергаемого "пса": он не только "паршивый", но голодный и именно нищий. Тем не менее, голодный, нищий и "безродный" пес для революционной "голытьбы" парадоксальным образом находится в едином и отвергаемом соседстве с классово чуждым "буржуем". Причина такого отвержения не имеет ничего общего ни с классовым подходом, ни с любым "историзмом" вообще, но имеет вполне мистический характер.

Символом "старого мира" для героев-"товарищей" закономерно является "Святая Русь", наделяемая при этом кощунственными "телесными" атрибутами. Финальная стрельба красногвардейцев по Христу начинается уже во второй главе ("Пальнем-ка пулей в Святую Русь"), поскольку она закономерно сопровождается отречением от Спасителя: "Свобода, свобода,

Эх, эх, без креста!"И  Убийство Катьки, изображаемое в середине поэмы, является одним из этапов на пути "вперед, вперед, вперед!" ("революционным" шагом). Очень существенно, что при этом не только "старый мир" наделяется бесовскими признаками, но и "Святая Русь", с ним связанная, также по-видимому не свободна от подобных авторских аннотаций. Более того, уже на этом уровне анализа неожиданно обнаруживается и вовлеченность в тот же бесовской круг и финального образа поэмы: "старый мир", "Святая Русь", "Иисус Христос" сближаются не только как объекты злобной агрессии "товарищей", но и попутно дискредитируются намеренно кощунственными атрибутами (для Христа таковым является кровавый флаг).

Впрочем, до этого  подобной же дискредитации уже подверглись  политические оппоненты победителей: "большой плакат" поочередно "народными  устами" старушки мысленно разрезается  на гораздо более уместные "портянки для ребят", а надпись на нем  авторской композиционной организацией текста соседствует с репликами проституток, у которых тоже "было собрание". В поэме нет, конечно, прямого публицистического определения собравшихся в "Учредиловке" как политических проституток, однако текстуальное соседство разогнанного уже ко времени создания блоковской поэмы Учредительного Собрания с собранием проституток и без тот весьма красноречиво. Однако изображение старушки ("как курица"), несмотря на ее "правильное" недоумение, лишено всякой "амбивалентности", будучи однозначно сатирическим - точно так же как и изображение "буржуя", "писателя", "попа", "барыни", "солдата". Любопытно, что в ряде случае эти фигуры "старого мира" имеют не человеческие, а животные характеристики, поэтому их "не жаль" не только героям поэмы, но и читателю, - если он займет уготованную ему авторской структурой текста весьма определенную позицию.[54,93]

Наиболее загадочный для поэтики этого произведения мотив связан с фигурой врага [33 с.45-51] "двенадцати". Загадочен, прежде всего, сам нарастающий страх героев перед этим неведомым врагом, поскольку yа протяжении всей поэмы именно "двенадцать", у которых "злоба кипит в груди", являются субъектом глумливого насилия ("Эх, эх! Позабавиться не грех!"), а персонажи "старого мира" - их неизбежными - карнавальными  ли? - жертвами ("Уж я ножичком Полосну, полосну"). Казалось бы, на этой покоренной ими земле, под безблагодатным небом ("Черное, черное небо"), опасаться "товарищам" некого и нечего, потому герои и грозятся раздуть "мировой пожар", кощунственно требуя при этом Господнего благословения.

Однако уже  в первой главе, представляющей целую  галерею деморализованных фигур "старого  мира", но еще до первого упоминания о "двенадцати", можно обратить внимание на любопытную концовку: "Товарищ! Гляди В оба!" Из второй главы читатель узнает, что "Неугомонный не дремлет враг!" (и именно в этом месте предлагается пальнуть пулей в "Святую Русь"), а также вновь звучит призыв к "товарищу": "винтовку держи, не трусь!"

Оставаясь в  пределах текста, абсолютно невозможно ответить на вопрос о поводах для страха "товарища". Однако и в 6 главе вновь упоминается та же формула: "Неугомонный не дремлет враг!" После угроз полоснуть "ножичком" и "выпить кровушку" как раз в 10 главе, где изображается разыгравшаяся пурга, следует новое упоминание о враге; он уже близок: "Близок враг неугомонный!". Наконец, в 11 главе враг дважды упоминается: оказывается, "Их ("двенадцати".) винтовочки стальные На незримого врага..."; "Вот - проснется Лютый враг..."[63,8]

В народной религиозной  демонологии эвфемизмом враг обозначается антихрист. Не случайно он наиболее "близок" к красногвардейцам ("Близок враг неугомонный!") именно во "вьюжной" 10 главе. Именно здесь неблагонадежный Петька (и ранее обнаруживающий приверженность не только "злобе", но и "любви") обращается за помощью к Христу: "Ох, пурга какая, Спасе!" [13 ,42].

Однако выше мы уже отмечали изначальную зыбкость границ между светом и тьмой в  поэме. В финале она проявляется  в том, что Христос Блока неожиданно текстуально сближается с тем  самым "врагом" (антихристом), которого как раз и опасаются герои, В частности, Христос "невидим" (как и незримый враг); Он не просто соседствует с инфернальной вьюгой  "за вьюгой невидим"), но и определяется автором через нее "поступью надвьюжной", "снежной россыпью"; "В очи ("двенадцати". ) бьется красный флаг", который несет Христос, но и вьюга, связанная с бесовством, также "пылит им в очи". Как pаз во второй строфе 11 главы, где упоминается "враг", акцентируются также "переулочки глухие" и "сугробы пуховые". В 12 же главе неназванный еще автором Христос уже преследуется красногвардейцами: "Кто в сугробе - выходи!"; "Кто там ходит беглым шагом, хоронясь за все дома?" Нельзя не обратить внимание и на то, что обращенные в 11 главе "на незримого врага" винтовки "товарищей" в 12 главе уже стреляют - в Христа. Однако звукопись, передающая эту стрельбу - "Трах-тах-тах!", обрамляет собой строки, свидетельствующие о ее бессмысленности: "И только эхо Откликается в домах...  Только вьюга долгим смехом / Заливается в снегах". Смех вьюги и отклик эха едва ли не в большей степени могут характеризовать врага-антихриста, нежели сопровождать последующее явление Христа...

Конечно, можно  вспомнить и дневниковую запись Блока: "Если вглядеться в столбы метели на этом пути (выделено А.Блоком. - И.Е.), то увидишь "Исуса Христа" [35 с.330], в которой заметно в высшей степени нетрадиционное и совершенно неожиданное для русской словесности соседство "бесовских" метельных столбов и находящегося именно "в столбах метели" образа Спасителя. О том же соседстве свидетельствует и другая помета в записной книжке: "Что Христос идет перед ними - несомненно, страшно то, что опять Он с ними, а надо Другого..."[36 с.388-389]. Однако эти примеры из внехудожественной действительности только лишь продолжают саму художественную логику авторского сближения - почти до неразличения - Божественного и дьявольского, которая является одной из самых существенных особенностей поэмы "Двенадцать".

Как может быть интерпретирована эта близость верховных  сакральных образов в блоковской поэме? По крайней мере, совершенно ясно, что блоковский "Иисус Христос" и не "освящает" стихию революции и не противостоит ее "бесовству". Отсутствует как благословение, так и заклятие - именно потому что раздваивается, теряет свою онтологическую цельность сам блоковский образ Христа.

В последнее  время с различных сторон исследуется  природа новой сакральности и  новой религиозности советской  эпохи и советской литературы.

Сакрализация  вождя, представления о героях как  мучениках и апостолах, а не палачах ("мы разносчики новой веры", - подчеркивает, например, Маяковский) [72,9]чаще всего рассматриваются не в контексте мирового становления тоталитаризма XX века, а в контексте русской истории. Однако существенная особенность этой религиозности состоит в том, что она не только использует христианские каноны как внешний материал для собственной "канонизации", но стремится к полной перекодировке этого материала и строится на глобальной трансформации православного христианского сознания.

Поэма Блока  интересна с этой точки зрения тем, что здесь можно обнаружить как важнейший исходный этап этой новой революционной сакрализации, так и сам механизм духовной подмены.[37,93] Как нам уже приходилось отмечать , эстетика символизма была отнюдь не свободна от рискованной иронической игры с рядом фундаментальных для традиционной русской духовной культуры архетипов. Очень существенно, что зачастую использовались вполне традиционные модели (например, понятие соборности), однако при этом их семантические ядра не только размывались, но и кардинальным образом переосмысливались. Одним из самых выразительных примеров является феномен абсолютно произвольного обращения с христианским материалом Д.С.Мережковского.[37,94]

Что касается Блока, то он порой ощущал подспудную опасность такого рода иронической игры для русской культуры. Уже в статье "Ирония" Блок поставил проблему "разлагающего смеха", замечая: "Все мы пропитаны провокаторской иронией Гейне. Той безмерной влюбленностью, которая для нас самих искажает лики наших икон, чернит сияющие ризы наших святынь". Для настоящего ироника онтологической разницы между тьмой и светом, антихристом и Христом не существует - точно так же, как "перед лицом проклятой иронии" невозможно разграничить Беатриче Данте и Недотыкомку Сологуба: "все обезличено".[3,254]

Для Блока ирония - это "болезнь индивидуализма" и "болезнь личности".

Однако поэма "Двенадцать" свидетельствует  о том, что попытка преодоления  этого индивидуализма коллективистским началом, окрашенная в дионисииские тона [38] , вполне совпала с революционной установки: метельные "бесы" золотого века русской поэзии трансформировались в "апостолов" новой советской эры. Самодостаточный и абсолютный индивидуализм "ego" обернулся абсолютным коллективизмом "мы".[8,88]

И.П.Смирнов  отметил, что в эстетике символизма Другой не имеет собственного "онтологического статуса" [39 с.164]. Венчающий блоковскую поэму субъект хотя и наделен определенным именем, но, подобно всякому Другому, также лишен самостоятельного онтологического лица, целиком находясь в сфере авторских "представлений", а следовательно и "представлений" читателя (литературоведа), могущих быть в данном случае сколь угодно произвольными.[39,168]

Инфляция  духовного  содержания, продолженная и развитая эстетикой авангарда, явилась абсолютно необходимой почвой для утверждения нового тоталитарного искусства периода советской "культурной революции" – и других этапов русской Катастрофы.

      Проблематика поэмы в зеркале советских и современных литературоведческих исследований – это тема раздела. Никакое зеркало не показано! Два-три названных имени литературоведов ситуации не спасают. В блоковедение у Вас совершенно не начитано, Вы в нём не ориентируетесь. Всё наполнение раздела – куски из чужих работ, которые не охватывают проблематики, не складываются в целостностный анализ поэмы. Это даже не дипломная работа, о магистерской и говорить не приходится. В таком состоянии весь присланный Вами текст никуда не годится!