«Процесс Сократа» гражданская позиция в контексте становления античной личности

                          

 

 

 

 

 

 

                              1.4 Аристократия о Сократе.

 

Сократ считался вырождением  старого благородного, дионисийско-аполлонийского трагического эллинства. Действительно, черты вырождения были свойственны  ему даже физически. Кто не знает  этой крепкой, приземистой фигуры с  отвисшим животом и заплывшим  коротким затылком? Всмотритесь в  это мудрое и ухмыляющееся лицо, в эти торчащие, как бы навыкате глаза, смотревшие вполне по-бычачьи, в  этот плоский и широкий, но вздернутый нос, в эти толстые губы, в этот огромный нависший лоб со знаменитой классической шишкой, в эту плешь  по всей голове… Да подлинно ли это человек? Это какая-то сплошная комическая маска, это какая-то карикатура на человека и грека, это вырождение… Да, в анархическую полосу античности, когда она нерешительно мялась не месте, покинув наивность патриархального трагического мироощущения, еще не будучи в состоянии стать платонически-разумной, люди бывают страшные или смешные. Сократ же сразу был и страшен и смешон. Вот почему Сократа возненавидели не только тогдашние аристократы, но даже, в конце концов, и демократы. Казнили его именно демократы, а не аристократы, потому что демократам от него житья не было. Обвинитель Сократа Анит, который сожительствовал с Алкивиадом и подвергался за это насмешкам со стороны Сократа, нанял, например, Мелета за деньги, чтобы тот обвинял Сократа в преступлениях против религии (Shol. Plat. Apol. 18b). Это часто бывает с переходными фигурами, которые невыносимы ни для старых, ни для новых идеалов и которые являются символом культурно-социального перехода или, вернее, движущих этот переход страшных и бесформенных сил.

Когда поколеблено старое, это значит, что пришла пора строить  его логику. Но строить логику жизни значит переводить ее всю на язык ощутимости и разумной доказанности. Однако с точки зрения старых идеалов часто это звучит просто нецеломудренно. Многим вещам подобает быть ощутимыми вне логики, вне дневного сознания. Но когда старая истина переходит в стихию ощущений, то это уже не только отсутствие целомудрия. Это — декаданс, тонкая развращенность вкуса, в которой история так интимно отождествлена с одухотворением. Сократ, как и любой софист его времени, это — декадент. Это первый античный декадент, который стал смаковать истину как проблему сознания. Платон — это система, наука, что-то слишком огромное и серьезное, чтобы исчерпать себя в декадентстве, Аристотель — это уже апофеоз научной трезвости и глубокомыслия. Но Сократ — отсутствие всякой системы и науки. Он весь плавает, млеет, дурачится, сюсюкает, хихикает, залезает в глубину человеческих Душ, чтобы потом незаметно выпрыгнуть, как рыба из открытого садка, у которой вы только и успели заметить мгновенно мелькнувший хвост. Сократ — тонкий, насмешливый, причудливый, свирепо-умный, прошедший всякие огни и воды декадент. Около него держи ухо востро.¹⁶

                          

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1.5   Пункты обвинения против Сократа.— Насколько они основательны.— Что способствовало успеху их.—Гордое поведение Сократа на суде.—Обвинительный вердикт и вопрос о наказании.—Последняя речь.—Сократ в тюрьме.— Его последний день и смерть.

 

                   Ни философское учение, ни диалектические приемы Сократа не могли прийтись по вкусу большинству его современников. Обозревая глазами нашего, 19-го, века доктрины, а глазное, личность этого философа, мы не испытываем ничего, кроме чувства бесконечного уважения и преклонения, и когда мы узнаем, что этот замечательный человек и мудрец погиб смертью преступника, нашему удивлению нет пределов. Мы забываем, что господствующий в каждый исторический момент уровень понятий и убеждений представляет линию, за которую всякое значительное отклонение в ту или другую сторону считается явлением ненормальным, и не только та личность, которая в своем поведении и убеждениях падает ниже этого уровня, но даже и такая, которая над ними возвышается, переходя за пределы умственного горизонта своего времени, рискует подвергаться порицанию и даже осуждению. Человечество, в общем, далеко не оригинально: быть может, благодаря этой неоригинальности и возможна та дисциплина, без которой общество не могло бы существовать; но, вместе с тем, она становится источником тех трагических положений, в которые так часто приходится стать личности, значительно опережающей свой век. Так оно бывает и теперь, и так было — в еще большей степени — во время Сократа, когда права, признаваемые за обществом над личностью, были и шире, и многочисленнее, нежели в настоящее время.

И вот в апреле или мае 399 г. до Р. X.— мы в точности не знаем  ни числа, ни месяца — три афинских гражданина, один из них богатый  и влиятельный демократ кожевник' Анит, личный недруг философа, другой —  неизвестный нам поэт Мелет, а  третий —- довольно популярный ритор  Ликон, представили на народный суд  гелиастов следующее обвинение  против Сократа: «Он нарушает законы государства, не признавая национальных богов и вводя новые, а также  развращает молодое поколение».

Что касается до первого  из этих пунктов, то, вспоминая идеи Сократа о Боге и 'становясь на точку зрения того века, мы не можем  не признать, что до известной степени  он был основателен. Правда, Сократ аккуратно исполнял обязанности, требуемые греческой религией, приносил жертвоприношения и искал совета у прорицателей и оракулов, но его отвлеченные понятия о божестве как о Верховном Разуме, совершенно недоступном ни нашим взорам, ни нашему уму, шли вразрез с конкретными представлениями его сограждан, создававших своих богов по своему же собственному образу и подобию. Боги античной Греции с их желаниями, страстями, потребностями и слабостями были те же люди, что и греки сами, и только своим бессмертием и некоторыми телесными преимуществами отличались они от обыкновенных человеческих существ. Но как раз это Сократ отрицал,™ правда, не столько открыто сформулированными мнениями, сколько общим духом своего учения; но люди были достаточно проницательны, чтобы понять такие вещи и без слов, и достаточно близоруки, чтобы, поняв, осудить их как ересь. К тому же злополучный его «демон» был такой же таинственностью для афинян, как и для нас, но, в то время как мы не обращали бы на него никакого внимания или объясняли бы личными особенностями философа, афиняне, как оно и естественно было для того времени, усмотрели в нем новое и неизвестное божество, к которому Сократ прибегал и охотнее, и чаще, нежели к национальным богам.

Нечто подобное приходится сказать и относительно другого  пункта обвинения. Нам, обозревающим ту эпоху глазами отдаленных потомков, которые могут судить и с большим  знанием, и с большим хладнокровием, легко говорить, что Сократ ничуть не был развратителем молодого поколения: для нас это ныне истина столь  непреложная, что всякое противное  мнение может лишь вызвать на наших  устах улыбку сожаления, и ничего больше; но не столь очевидным это  казалось современникам, которым близость перспективы мешала и рассмотреть дело яснее, и обсудить его беспристрастнее. Всякий знал, конечно, что Сократ не только сам выполнял свои гражданские обязанности с редкою добросовестностью, но и требовал того же и от других: даже на свою собственную философскую деятельность он смотрел не иначе, как на служение обществу,— служение тем более высокое и ценное, что, не будучи, правда, непосредственным, оно подготовляло, однако, многочисленных граждан, которые своим умственным развитием, нравственной чистотой и высоким сознанием долга и ответственности могут оказать ему, этому обществу, громадные услуги. Тем не менее были и другие обстоятельства, которые в значительной мере, казалось, перевешивали эти факты и придавали обвинению широкую популярность. С одной стороны, его отрицательного отношения ко всем освященным стариною идеям и верованиям было достаточно, чтобы навлечь на него свирепую ненависть со стороны консерваторов-аристократов; и, действительно, уже 24 года тому назад знаменитый Аристофан, по этому самому вопросу о развращении юношества, выставил его в своей комедии «Облака» главою софистов и осыпал его злыми насмешками и инсинуациями. Но, с другой стороны, и для демократов, сторонников нового порядка, он не мог быть желанным пророком со своими постоянными указаниями на недостатки существующей конституции и своим пристрастием к правлению «лучших» людей, Ему не раз выставляли на вид опасность для молодых умов такого рода мнений, и в виде доказательства приводили примеры двух бывших его учеников, Крития и Алкивиада, из которых первый стал во главе аристократической реакции и был одним из тридцати тиранов, а другой изменил своему отечеству и предался его врагам. Напрасно Сократ и его друзья, доказывали нелепость подобного рода обвинений, утверждая, что ни тот, ни другой не приходил к Сократу учиться мудрости, а лишь диалектическому методу, который мог им быть полезен в прениях в народном собрании; напрасно они дальше указывали, что далеко не все ученики Сократа были Критиями и Алкивиадами, а что среди них были такие люди, как Херефонт — пламенный патриот и сподвижник Фрасибулла: на них не обращали внимания. Общее направление сократовых учений слишком, казалось, говорило против мудреца, чтобы единичные факты могли иметь какое-либо значение: то были скорее счастливые исключения, нежели правила, и, как таковые, их можно смело игнорировать.

Таким образом, для того века обвинения против Сократа вовсе  уже не были так нелепы, как они  могли бы показаться нам в настоящее  время. Мы не думаем, конечно, оправдывать  его обвинителей, как то пытались сделать некоторые ученые <например, Форхгаммер), мы лишь можем оплакивать несовершенство условий, при которых совершается прогресс человеческих обществ и которые часто приводят лучших людей к столь плачевным положениям.

Успеху же обвинения способствовали, главным образом, два обстоятельства. Во-первых, большинство судей были убежденные демократы, которые, вернувшись из ссылки под предводительством  Фрасибулла, с оружием в руках  завоевали гражданскую свободу и, по изложении тридцати тиранов, восстановили прежнюю демократическую конституцию. Для таких людей человек, смеявшийся над системою выборов посредством жребия и презрительно относившийся к державному народному собранию «как к куче фальшивых монет, даже бесконечное количество которых нисколько не уменьшает негодности их», казался ходячим оскорблением — лицом, которым дорожить, несмотря на прочие его достоинства, не было большой на то причины. Во-вторых же, среди этих судей и их знакомых, вероятно, немало было таких, с которыми, к их полному поражению, Сократ не раз ломал копья диалектики по поводу того или другого пункта философии. Истина всегда горька, и видеть ее преподносимою с такою убийственною иронией, как то делал Сократ, било более, чем оскорбительно. К тому же и бессилие, с каким человек принужден был видеть разрушение своих родных, унаследованных и вместе с молоком матери претворенных догматов, было невыносимо, Одна внешность, одно появление Сократа сделалось многим ненавистно, и не только брань, но нередко и побои доставались мудрецу, как замена аргументу, которого противник не в состоянии был придумать, Сократ в такие минуты мог спокойно замечать, что подобные инциденты столь же мало оскорбляют его, как и ляганье прохожего осла: на них даже не стоит обращать внимания; но дело приняло совсем другой оборот, когда те же противники — из софистов и других — воссели на судейскую скамью и получили в свое распоряжение самую жизнь мудреца. Тогда игнорировать их уже не было возможности, и смерть казалась неминуемой.

При всем том много еще  зависело от поведения обвиняемого на суде, Искусная защита и, еще более, искусное воззвание к чувствам судей могли бы в значительной степени смягчить враждебное настроение последних, Пункт за пунктом разбить возводимые обвинения, подробно и красноречиво изложить свое безупречное прошлое, выставить на вид свои заслуги на войне и во время правления 30-ти тиранов и, что всего важнее, стараться тронуть сердца судей состраданием к его сединам и его семье — речь такого рода, наверное, оказала бы сильное впечатление и заставила бы обвинителей умолкнуть. Сам Перикл, великий и гордый Перикл, не считал ниже своего достоинства прибегнуть к подобным приемам, когда дело нвдо об участи Аспазии: тем скорее мог бы решиться на это Сократ, когда вопрос шел о его собственной жизни, о благополучии его малютек и о нравственном благе его учеников, Но напрасно друзья уговаривали его к этому и даже сочиняли защитительные речи; мудрец с твердостью отказывался от компромиссов, ссылаясь на то,, что он всей своей жизнью готовил себе защиту. «Я человек, как и всякий другой,— говорил он своим судьям по этому поводу,— и, подобно всем смертным, состою не из камня и дерева, как выражался Гомер, а из плоти и крови, весьма чувствительных к страданиям. У меня имеется также и семья, к которой я привязан всем сердцем,— три сына, из которых один — взрослый, а двое других — еще малые дети. Все же я их не приведу сюда, чтобы мольбами разжалобить ваши сердца и тем добиться оправдания... Вы спросите, почему? Поверьте, что не из гордости и не из недостатка к вам уважения, и ни даже оттого, что не чувствую страха перед смертью, а просто ввиду общественного мнения, которое найдет подобное поведение е моей стороны недостойным ни меня, ни вас, ни всего афинского общества. Не только для человека в моем возрасте и с моей репутацией мудреца было бы непристойно унижаться... но и вообще просить у судьи снисхождения и тем добиться своей свободы — в высшей степени безнравственно. Ибо обязанность судьи — не дарить справедливость, а произносить приговор: он поклялся судить согласно с законами, а не со своими личными пристрастиями. Ни мы поэтому не должны поощрять в вас подобного рода слабости, ни вы сами не должны их позволить: в противном случае получится не справедливость, а богохульство... Кроме того, о афиняне, если бы я мольбою или силою убежденья заставил вас забыть свою клятву, я этим самым учил бы вас, что богов нет, и таким образом, защищаясь от нападок в неверии, обвинил бы себя сам...».

Таким образом, Сократ не только отказывается просить у судей  снисхождения, но еще и заставляет их выслушивать на этот счет такие  откровенности, которые вряд ли могли  прийтись им по вкусу и расположить  их в его пользу. Но и этого  мало. Когда ему предлагают пойти  на уступки и отказаться от своих  убеждений и дальнейшей деятельности, Сократ гордо заявляет, что он смерти не боится: «Человек, стремящийся к  идеалам, не должен думать ни о жизни, ни о смерти, а только смотреть за тем, чтобы, делая что-нибудь, он поступал честно, как подобает честному человеку». Во-вторых, же,— и это главное — его дело слишком важно, его призвание слишком высокое, чтобы от них можно было отказаться: они ниспосланы были ему самим Божеством на благо всего общества. «Я знаю,— говорит он с благородным достоинством,— я даже убежден, что ничья заслуга перед обществом не так велика, как мое повиновение велениям Божества. Я только и делаю, что хожу и убеждаю вас всех, и старого и малого, оставить всякую заботу о материальных благах и сосредоточиться преимущественно на совершенствовании своей души. Добродетель, я говорю вам, за деньги не покупается, но за нею следуют и деньги, и прочие земные блага, общественные и личные». При таких условиях разве отречься от деятельности не было бы равносильно измене отечеству? «Каков бы ни был пост, занимаемый человеком,— избрал ли последний его сам или он был назначен на него начальством,— этот человек должен оставаться там в минуту опасности и не думать ни о смерти, ни о чем другом, кроме как о бесчестии... Как странно было бы поэтому, о афиняне, если бы я, который под Потидеей, Амфиполисом и Делием стоял на своем посту, по приказу выбранных вами полководцев, не страшась наравне с другими встретить смерть лицом к лицу, теперь вдруг из страха перед смертью и другим подобным покинул бы свой пост, свою философскую миссию, ниспосланную мне Божеством на благо свое и других! Да, граждане, это было бы странно, и вы действительно имели бы тогда право привлечь меня к ответственности за отрицание богов — за то, что из столь мелочных расчетов я отказался повиноваться Божеству...».

Такая постановка вопроса  решает все дело: всякая уступка  и сделка с совестью была бы глубоко  безнравственна. Компромисс невозможен — и «я глубоко почитаю и  уважаю вас, афиняне, но я скорее стану повиноваться оракулу, нежели вам, и покуда у меня хватит сил и станет жизни, я не перестану преподавать философию и поступать, как я считаю нужным». Этим было все сказано — с той благородной откровенностью и пламенною глубиною чувства, на какие способны лишь люди, беззаветно верующие в бессмертную правоту своего дела. Сократово дело — общественная служба, «и если вы меня убьете, вы не скоро найдете другого, подобного мне».