Германия 12 -15 вв.

 

Имя его упоминается в  многочисленных памятниках XIII века. Слава  его как проповедника была настолько  велика, что, как сообщают хронисты, в полях и лугах, где проповедовал Бертольд, воздвигалась деревянная башня, служившая ему кафедрой, на которой  водружали знамя, с чьей помощью  аудитория могла определить направление  ветра и знать, с какой стороны  лучше стать, чтобы услышать его  речь.

 

Эти проповеди отражают зарождение в городе новой «этики труда». Одним  из даров Бога человеку Бертольд определяет сословное и профессиональное призвание. Говоря о том, что человек не выбирает служения по своей воле, он подчеркивает, что иерархия и распределение  общественных функций – знак благоустройства  мира и угодны Богу. При этом существенным образом смещаются акценты. Труд, который традиционно воспринимался как «нужда», «мука», «забота», «наказание», обретает новый смысл – социально-полезной деятельности, основы существования общества. «Ты хотел бы быть господином, а должен пахать землю; ты хотел бы быть графом, а ты – сапожник; то же самое говорю я всем работникам. Если бы Бог всех сделал господами, то мир был бы неустроен и в стране не было бы спокойствия и порядка»,- наставляет проповедник свою паству.

 

Другим божьим даром Бертольд Регенсбургский называет имущество. Если у проповедников более раннего времени идеалом была евангельская бедность и желательность раздачи богатства с целью спасения души, то в проповедях францисканского монаха, вышедшего из городской южнонемецкой среды, знавшего запросы своей аудитории (проповедовал Бертольд в городах Южной Германии, где торгово-ремесленная деятельность приобрела особый размах), эти ценности ревизуются. Так, рассуждая на тему «люби ближнего своего как самого себя», проповедник следующим образом интерпретирует этот библейский идеал. Виртуальный собеседник возражает проповеднику: «Увы, брат Бертольд, сам ты наверняка так не поступаешь. Я твой ближний, но у тебя имеются два хороших одеяния, а у меня – один плащ, и тем не менее скорее ты оставишь в нужде меня, нежели самого себя». «Да, это верно, - отвечает проповедник, - у меня есть одежда, а тебе я не даю, но я хотел бы, чтобы и у тебя было не хуже и даже более моего. Любовь в том, чтобы желать ближнему того же, что и самому себе…». Несомненна переоценка отношения к собственности и богатству, свойственного раннему средневековью, произошедшая под влиянием городской среды.

 

Важно подчеркнуть, что изменение  отношения к богатству, формирование новых установок, связанных с  более рациональным и практичным отношением к нему , расчет и накопительство, были характерны в первую очередь именно для бюргерских слоев. Феодальные магнаты в большей мере сохраняли верность традициям рыцарской среды, с присущей ей склонностью публично демонстрировать и «расточать» богатство, даже в тех условиях, когда жизнь диктовала новые требования. Это особенно ярко видно в повседневной жизни. Так, в XV веке тирольский эрцгерцог Сигизмунд мог задаривать кубками, наполненными до краев серебряными самородками, своего знатного гостя и племянника, молодого короля, Максимилиана I. По-видимому, такого рода жестами расточительной щедрости и будет вызвано возмущение сословий разорительной для герцогства финансовой политикой их правителя и Сигизмунд вынужден будет передать свои владения императору в 1490 году. Другой пример. В 1477 году саксонский курфюрст Альбрехт, заехав на рудник в Шнееберге, прикажет накрыть себе стол на большой глыбе серебряной руды шириной в 2, высотой в 4 метра с тем, чтобы иметь возможность посостязаться с самим императором. Во время застолья курфюрст горделиво заметил своим сотрапезникам, что могучий и богатый император Фридрих, как бы ни был богат, не имеет покуда «такого великолепного стола».

 

В том же веке накануне первого  заседания нового органа власти –  «имперского регимента» - нюрнбержцы демонстрируют готовность невзирая ни на что приращивать свои сбережения, даже если при этом может пострадать репутация. Так, горожанин Леонхард фон Плобен требовал с Майнцского архиепископа за квартиру 3 гульдена в день. На жалобу епископа в городской совет, последний ответил, что и с других князей, останавливавшихся у фон Плобена, тот брал столько же, а на цены поскромней гости могут рассчитывать лишь соглашаясь соответственно на более скромные квартиры. Не абсолютизируя различие отношения к богатству бюргерства и знати, все же следует подчеркнуть, что горожанин раньше и быстрее вырабатывал практицизм, задавал тон новому более рациональному обращению с земными благами.

 

Вернемся к проповедям Бертольда Регенсбургского. Третий дар или «талант», врученный человеку Творцом – это время, отпущенное ему для жизни. Оно даровано для трудов, и его нельзя расходовать попусту. Время, потраченное на не богоугодные дела – игры, танцы, пьянство, распутство, наживу и т.п., умножит муки на том свете. Говоря о том, что время необходимо использовать для спасения – на молитвы, пост, добрые дела и т.д. – Бертольд Регенсбургский в соответствии с христианской традицией подчиняет время вечности. Однако, увязывая его с осуществлением службы, призвания, проповедник возводит его в число неотъемлемых параметров человеческой личности. Конечно, время не стало в глазах проповедника самостоятельной земной ценностью. Бюргерское сознание, тем более сознание монаха, не могло разглядеть в нем некоего неотъемлемого свойства посюсторонней жизни. И тем не менее первый шаг в этом направлении был сделан. Новое ощущение времени нашло отражение и в практике повседневной жизни германского города - появившиеся на городских башнях часы были знаком постепенно меняющегося менталитета.

 

Наконец, самый главный  дар Бога человеку – это его  собственная персона, сотворенная  по образу и подобию божьему. Конечно, эта персона не обладает той степенью свободы, которая будет признаваться за личностью столетия спустя. Она сотворена Богом и должна к Нему возвратиться. Вместе с тем, то, что Бертольд ставит персону в начале всего смыслового ряда «талантов», подаренных Богом человеку, как залога реализации его социальной функции – призвания, служения - говорит о своеобразном понимании ценности личностного, индивидуального начала.

 

Изменения в крестьянском мировидении. Многие из тем, поднятых в  проповедях Бертольда Регенсбургского, были близки сознанию не только бюргерской среды, но и крестьянской. Стабилизация экономической жизни немецкой деревни XIII века, упрочение положения таких категорий крестьянского сословия как майеры, которые представляли собой высший и наиболее преуспевающий слой крестьянства, создавали условия для высокой оценки крестьянского труда и сословной гордости. Это создавало почву для изживания присущего раннесредневековому сознанию негативного стереотипа в отношении зависимого крестьянства, которое по правилам троичной схемы деления общества возводилось к Хаму (рыцари, свободные и зависимые согласно трехчленной библейской конструкции произошли соответственно от трех братьев, сыновей Ноя – рыцарь от Яфета, свободный от Сима, зависимый от Хама). Источником крестьянской несвободы явилось проклятие Хама Ноем.

 

Этот новый фонд идей можно  встретить в поэме Вернера  Садовника «Мейер Гельмбрехт» (XIIIвек). Содержание поэмы представляет собой своеобразное переосмысление притчи о блудном сыне. В поэме рассказывается о том, как сын и наследник мейера Гельмбрехта, носящий как и его дед и отец родовое имя, отказывается пахать землю и вести крестьянский образ жизни. Преисполненный желания стать рыцарем он вынуждает старого Гельмбрехта снарядить его для новой жизни, купить ему боевого коня и сводит компанию с рыцарями-разбойниками, от разнузданного насилия, грабежей которых страдали многие слои германского общества периода «междуцарствия». Увещевания отца, его предостережения не помогли. Юный Гельмбрехт предпочел тяжелому труду легкую наживу и праздность. Однако его рыцарская авантюра закончилась трагически. Власти сумели справиться с рыцарями-разбойниками, все они за исключением младшего Гельмбрехта были казнены. Ослепленный, без руки и ноги является он в свою деревню. Но отец отказывается его признать и приютить. Юного Гельмбрехта узнают крестьяне, которых он в свое время грабил и подвергал насилию. Заканчивает он свою жизнь на виселице.

 

Невозможно закласть лучшего тельца в честь возвращения блудного сына – он переступил через слишком многие христианские и человеческие заповеди. Старый отец, ранее неизменно проявлявший к сыну отеческую любовь и заботу, вовсе не лишен родительских чувств. Но слишком тяжел груз преступлений молодого Гельмбрехта, он разорвал все узы, связующие его с родом пахарей и отец вынужден отвергнуть свою родственную связь с сыном, хоть это дается ему и нелегко. В поэме вырисовывается своеобразный крестьянский нравственный кодекс – нельзя оставлять свое сословие, тяжелым, но достойным трудом добывающее для всех хлеб насущный. Гельмбрехт-отец в одном из разговоров с сыном говорит:

 

 

 

Но рассуди, сынок любезный,

 

Кто прожил более полезно?

 

Прилежный пахарь или плут,

 

Кого ругают и клянут,

 

Кто на чужой беде разжился,

 

И против Бога ополчился?

 

Кто с чистой совестью живет?

 

Признай по чести, это тот,

 

Кто не словами, делом

 

Всех кормит в мире целом,

 

Хлопочет день и ночь,

 

Чтобы другим помочь…

 

 

 

Еще более рельефно мотив  крестьянской гордости звучит в народных балладах. В балладе «Крестьянин  и рыцарь» (записана в XV веке) фигуры труженика-крестьянина и тунеядца-рыцаря резко противопоставлены. На похвальбу рыцаря своей знатностью крестьянин отвечает следующим образом:

 

 

 

«А я горжусь, что я  тружусь и хлеб насущный сею.

 

Когда б не сеял я зерно, не рыл бы огород,

 

Подох бы с голоду давно твой знаменитый род».

 

 

 

Говоря о возросшем  достоинстве «простеца», о том, что  в период расцвета средневековья  растет его сословное самоуважение, меняется отношение ко многим традиционным устоям и ценностям, не стоит абсолютизировать эти подвижки в сознании и ментальном строе его культуры. Культурное сознание этих слоев, впрочем как и сознание элиты, было противоречивым, включало в себя как новые ориентиры и ценности, так и глубоко укорененные стереотипы.

 

Карнавальная культура. Сложность  и многослойность культуры «низов» отражают многочисленные традиции смеховых по своему происхождению явлений, будь то знаменитые немецкие шванки, фастнахтшпили[4], или карнавал. Так, во всех этих явлениях нашли выражение темы избыточного насыщения, праздничного изобилия. С этими мотивами связано существование такого колоритного жанра старонемецкой поэзии как Fresslied – песни обжор. Ее образец находится в одном из шванков комического «бестселлера» германской средневековой культуры - эпопеи «Нейгард Лис» (XIII - XV века). Ее «огромное жаркое», «сотни яиц, изжаренных в сале», «жирные телята, быки и волы» напрямую указывают на предпочтения тех, кому кусок хлеба давался с таким большим трудом.

 

Аналогичны и образы карнавала. Принц карнавала нередко украшался  гирляндой колбас. Пищевая чрезмерность находила свое выражение в гигантизме съедобного и его образов. «В больших  немецких городах некогда было заведено, что в масленицу, а иногда и  в новогодние дни мясники потехи ради носили колбасу ужасающей величины». Она могла достигать 596 локтей в длину, весить 434 фунта и, кроме других ингредиентов, содержать в себе 36 свиных окороков, как это имело место в кенигсбергском карнавале в 1583 году.

 

Мотивы чрезмерного насыщения, продуктового гигантизма, праздничного изобилия нередко идут рука об руку с другим мотивом – изобилие не может быть произведено, заслужено, заработано, его лишь можно откуда-то взять, украсть, присвоить в уже  готовом виде. Этот комплекс представлений  находится в явном противоречии с теми, которые высвечиваются  по ряду других источников, рассмотренных  на примере проповедей Бертольда  и поэмы Вернера Садовника. В  этом смысле логика развития отношения  к труду и представлений о  зависимости «получения по труду» в  германском культурном универсуме была во многом схожей с логикой других традиционных культур. Увы, но установка  на легкость добычи материальных благ глубоко укоренена в сознании человека и потребовалась огромная духовная работа, чтобы осознать и  ценность труда как такового и  зависимость от него добытых благ. Как, видим культурное сознание германского мира уже в эпоху классического средневековья наработало в этом смысле свой первый капитал. И обязано оно этим прежде всего «простецу».

 

Говоря о таком явлении  как средневековый карнавал в  Германии необходимо делать ряд оговорок. Впервые датированный около 1200 года, карнавал не может быть возведен ни к античным сатурналиям, ни к местным  архаическим культам. Свое полноценное  оформление он получает по мере того, как  обретает системную связь с другими  культурными традициями – церковной, куртуазной, сектантской. Карнавал впитал в себя множество элементов этих традиций, из сплава которых и родилось нечто новое, что не может быть сведено ни к одной из них. (Эта новая интерпретация карнавала, впитав в себя концепцию карнавала как выражения народной культуры М.М. Бахтина, значительно расширила и углубила его понимание историками – Д.Р. Мозером, А.Я. Гуревичем, М.Ю. Реутиным).

 

Один из таких общих  мотивов, восходящий к архаике, борьба Смерти и Жизни/ Зимы и Лета. На площадях баварских и швейцарских городов  в окружении толпы становились  двое мужчин. Первый, Смерть – с кнутом и в шубе. Второй, Жизнь – почти  голый, в легкой рубахе и босой, с  молодым деревцем в левой и  бичом в правой руке. Обе маски  стегали друг друга по плечам, восхваляя  себя и хуля противника. Когда в  горах Оденвальда, на Юго-западе Германии, побеждала Жизнь, она раздирала ризы поверженной Смерти – мох и солому – и, достав из «утробы» цветущую ветвь, обносила ее по площади. Это нередко завершалось ритуалом выноса Смерти из города. Смерть, Зима, Чума уничтожались смехом, обилием вина, мясных яств, демонстрацией половой и физической мощи.

 

Этот архаический в  своей основе обряд в рамках городской  культуры обрастает новыми смыслами. Неслучайно его календарь сращивается  с календарем католической церкви. Карнавал инсценируется как массовая жизнь по законам «града земного», греховного, тогда как пост понимается как соборная жизнь по законам  «града Божьего». Корабль дураков мыслился как антитеза кораблю церкви. Первый понимался как общество грешников, «град дьявола». Он заселялся всякой нечистью, позаимствованной из мифологии христианства – духами, чертями и великанами (например, Голиаф). Их череду замыкал Антихрист, который вместе с сопровождавшими его иудеями зачастую подвергался ритуальным пыткам и казням. Корабль церкви имел свою символику. Кормчий – Христос, корабль – Церковь, пассажиры – верующие, парус – любовь, компас – вера, море – мир, утренняя звезда – Дева Мария, гавань – Новый Иерусалим.

 

Штурм «ада» - корабля дураков - нередко являл собой кульминацию масленичной потехи. На одной из миниатюр он выглядит следующим образом. «Отряды ландскнехтом» в белых, фиолетовых и золотых костюмах под развернутыми знаменами тех же цветов выступают против «ада» с копьями на плечах. Конный шут с дудкой и барабаном вдохновляет рать. Бойцы стреляют в демонов огнями фейерверков, несут приставные лестницы и карабкаются по ним на борт. Несколько шутов сражаются с бесами копьями и потешными огнями, собирают разбросанные камни, чтобы снова использовать эти метательные снаряды. Один дурак «стреляет» из дубинки, как из мушкета, другой кувыркается через голову. Вслед за успешным штурмом корабль очищали от чертей и поджигали. Горяшее судно напоминало «геену огненную».