Германия 12 -15 вв.

 

Не малую роль в культурных традициях штауфеновского двора играл такой фактор как личность самого правителя. Особую славу в этом смысле снискал внук Фридриха Барбароссы, получивший у современников прозвище «чудо мира» - Фридрих II . Известный своей любознательностью, образованностью, знанием нескольких языков (немецкого, итальянского, французского, латыни, арабского, греческого, еврейского) Фридрих II пользовался широкой известностью среди интеллектуалов того времени. Стремясь повысить авторитет своей власти в международном научном сообществе он привлекал ко двору ученых и переводчиков из разных стран. Султан Египта по его просьбе прислал ему известного астронома. Приглашенные философы переводили Аристотеля, Авиценну, Аверроеса. Некоторые почерпнутые из этих переводов знания воплотились в законодательстве Фридриха II. Покровительствуемая им Салернская школа впитала в себя традиции арабской медицины.

 

Фридрих II и сам писал  научные трактаты. Его авторству  принадлежит такой известный  опус как «Трактат об искусстве соколиной  охоты» - традиционного увлечения  многих мусульманских правителей, от которых император нередко получал  в качестве даров диковинных зверей и птиц, например, исландского кречета. Звери, особенно охотничьи и экзотические часто использовались в качестве почетных даров, так как входя в систему геральдики, играли важную роль в символической репрезентации власти государей в средневековую эпоху (это отразилось и в прозвищах многих могущественных особ – например, герцоги Генрих Лев, Альбрехт Медведь).

 

Широко известна религиозная  терпимость Фридриха II Штауфена. Хронист Матвей Парижский писал: «В народе говорят, что Фридрих II больше следовал закону Магомета, чем Иисуса Христа, завел себе сарацинских наложниц… давно был другом и союзником скорее им, чем христианам». Впрочем, религиозная лояльность императора имела вполне отчетливо различимый политический подтекст. Ситуация борьбы с папством вынуждала Штауфена виртуозно владеть искусством политического «слалома» и искать диалог с мусульманскими правителями Востока. Интеллектуально-религиозная атмосфера, царившая при дворе Фридриха II, существенно отличала ее от той, которой дышала придворная среда других европейских государств этого времени. Политические трения с папством, контакты с арабскими интеллектуалами, знакомство с «рациональным» наследием античности  в контексте тех процессов, которые способствовали «десакрализации» сознания мирян в высокое средневековье (см. об этом ниже) , определяли своеобразие религиозного сознания императора и некоторых его придворных, сознания, «проторенессансного» по своей природе. Неслучайно с его именем связано немало всякого рода легенд, передаваемых его современниками.   Францисканский хронист Салимбене рассказывает, например, следующие характерные эпизоды из его жизни. Однажды император приказал плотно запечатать в ящик некоего человека, а через некоторое время велел вскрыть его. Когда ящик был распечатан, то, обнаружив в нем мертвое тело и не найдя признаков присутствия души, император преисполнился сомнений о природе посмертного бытия души. В другой раз он удовлетворил свое «научное» любопытство следующим образом. Приказав обильно угостить двух людей, он затем одного отправил спать, другому же приказал бодрствовать. Через некоторое время велел умертвить обоих и вскрыть у них желудки, чтобы установить, где пища была усвоена лучше.

 

Религиозная терпимость и  широкие интеллектуальные интересы императора имели определенные границы. Фридрих II мог себе позволить общаться с кем угодно и обсуждать сложные  вопросы мироздания, но интеллектуальный горизонт простых подданных должен был ограничиваться ценностями его  государства. Так, основав в 1224 году Неаполитанский университет, император  запретил всем желающим обучаться наукам учиться где-либо кроме этого университета. Те подданные, которые к тому времени уже обучались в североитальянских университетах, должны были под страхом смертной казни и конфискации имущества в самом скором времени вернуться домой. Очевидно, Фридрих II хорошо осведомленный относительно распространенных в северной Италии ценностей и коммунальных свобод, стремился предотвратить проникновение их в свое государство.

 

Важнейшую роль в системе  массовой коммуникации аристократического общества играла поэзия. Поэт часто  оказывался своеобразным политическим комментатором, перед которым его  покровитель ставил задачу формирования общественного мнения. Естественно, что в обмен поэт был вправе ожидать от своего господина вполне определенных благ. Вальтер фон дер Фогельвейде, миннезингер той эпохи, прямо пишет об этом:

 

О князь Апулии, хранящий Вечный град,

 

Я нищ, хотя искусством так  богат.

 

Мне только б свой очаг,

 

Я не прошу палат.

 

«Очаг», который пожаловал  император поэту – удел в Вюрцурге, к которому было присовокуплено 30 марок годового дохода, позволил Вальтеру чувствовать себя достаточно уверенно за спиной такого могущественного покровителя, чтобы подтрунивать над жадностью герцога Леопольда Астрийского, чьим гостеприимством он раньше пользовался.

 

Неудивительно, что он мог  позволить себе и едкий смех в  адрес могущественных противников  Штауфенов, включая самого папу:

 

 

 

Как набожно, небось, смеется папа в Риме,

 

Своим монахам говоря: «Я все устроил с ними».

 

Что так он вправе утверждать, позор для нас!

 

«Двух алеманнов, - говорит он, - я венчал за раз

 

С тем, чтоб помочь немецким землям разоряться,

 

Казне же нашей быстро наполняться.

 

К церковным ящикам своим  я их согнал, как скот;

 

Их серебро в сундук мой скоро перейдет.

 

Вино и кур, попы, гоните в рот

 

А немцы пусть…постятся».

 

 

 

Культура рыцарской среды.Однако, содержание творчества поэтов той поры не исчерпывалось интересами заказчика. Рыцарская поэзия и роман, вышедшие из под пера известных миннезингеров высокого средневековья, запечатлели, наряду с общей средневековой картиной мира, ценности жизни рыцарского общества Германии. XIII век – век расцвета миннезанга. В это время творили такие известные поэты как Вальтер фон дер Фогельвейде, Готфрид Страсбургский, Вольфрам фон Эшенбах, Гартман фон дер Ауэ, Нейдгард фон Рейенталь и др. В XIII веке, как полагают некоторые исследователи, при дворе Штауфенов была составлена широко известная рыцарская эпопея «Песнь о Нибелунгах».

 

Литература рыцарской  среды дает возможность обрисовать круг рыцарских предпочтений и идеалов, выявить их ценностные ориентации. Главным «императивом» рыцарской  этики выступает понятие чести. Оно тесно связано с идеей  воинского подвига и рыцарской  авантюры. Главные герои «Песни о  Нибелунгах», Зигфрид и Гунтер, отправляются в неведомые края, чтобы подтвердить свою репутацию славных воинов. Воинский подвиг понимается в категориях некоего избыточного, «нерационального» мужества. Герой нередко знает (как знает Хаген – вассал бургундских королей в «Песне о Нибелунгах») о грозящей ему гибели, но идет навстречу ей, демонстрируя безрассудную, с точки зрения современного человека, смелость. При переправе войска через Дунай Хагену было поведано пророчество, что никто из его войска не возвратится из этого предприятия живым. Узнав об этом, Хаген не только не повернул назад, но, изломав челн, отрезал всякую возможность вернуться домой, сопроводив это словами:

 

 

 

«Судно я изломал сейчас,

 

Чтоб ни один предатель, коль есть такой меж нас,

 

Покинуть не решился товарищей  в беде.

 

Пусть знает: трусу всюду  смерть – и в сече, и в воде».

 

 

 

Такого рода идеал был  важным этическим регулятором поведения  рыцаря в условиях тогдашнего общества, поскольку рыцарь являлся главным  защитником и опорой социума, жизнь  которого во многом зависела от готовности его воинов пожертвовать всем ради него. В тоже время этот идеал зафиксировал и укорененность в рыцарском менталитете установок, имевших глубокие природные истоки – рыцарь, демонстрируя «избыточное» мужество, подсознательно стремился самоутвердиться в глазах окружающих, доказать свою силу (нередко в ущерб делу – во время второго крестового похода герцог Леопольд Австрийский и Ричард Львинное Сердце настолько стремились доказать собственное воинское превосходство, что когда герцог первым водрузил свой стяг над Акрой, Ричард Львинное Сердце приказал сорвать его и растоптал в пыли. А последующие распри не дали этим знаменитым крестоносцам удачно завершить «богоугодное» предприятие.)

 

Неудивительно, что кодекс рыцарской чести предполагал  невозможность сражаться со слабым противником или же противником, вооружение которого уступало его собственному. Зигфрид в «Песне о Нибелунгах», не зная о готовящейся ему западне, предлагает Гунтеру и Хагену посостязаться в беге («кто первый будет у ручья тому хвала и честь»). При этом он дает своим противникам фору - «я дам, улегшись наземь, вам убежать вперед… за вами гнаться сзади я собираюсь в полном охотничьем наряде».

 

Рыцарская честь предполагала в качестве обязательного императива поведения верность слову. В «Песне о Нибелунгах» скрипачу Вербелю принесшему ложную клятву, что бургундских королей Этцель и Кримхильда примут как гостей, Хаген отрубает правую руку. Связь между отрубленной рукой и клятвой самая прямая. Или другой пример. Хаген, оказавшись в руках врагов имеет шанс спасти свою жизнь, выдав тайну клада и предав тем самым своих господ. Верный вассал отказывается, говоря, что до тех пор, пока жив кто-либо из бургундских королей, его сеньоров, он будет молчать. Кримхильда освобождает Хагена от клятвы, предъявляя ему окровавленную голову Гунтера – одного из королей.  Хаген тем не менее не выдает тайну: теперь тем более никто не узнает, где хранится клад,  сам он тайны не выдаст, а его господина уже нет в живых. Кримхильда самолично отрубает ему голову, убедившись, что невозможно склонить Хагена к предательству.

 

Христианская этика способствовала закреплению на ценностном уровне понятия  верности как одного из важнейших  структурообразующих социум идеалов. Нужно заметить, что для немецкой поэзии христианское звучание мотива верности свойственно гораздо в большей степени, нежели для французской или итальянской. Вольфрам фон Эшенбах начинает свой знаменитый роман «Парцифаль» вступлением о верности и неверности. Тот, кто был неверен, не имел ничего святого, неминуемо попадет в ад. Рыцарственный дух, соединенный с отвагой и верностью, поможет заслужить спасение:

 

 

 

«Неверности прощенья нет,

 

Ее одежды – черный цвет,

 

И ей во мраке ада дом.

 

Кто пред людьми был чист во всем

 

И верность Богу сохранил,

 

Сиянье рая заслужил».

 

 

 

Литература рыцарской  среды выявляет органичную связь  понятий чести, могущества и богатства. Чем сильнее и могущественнее рыцарь, тем, как правило, он и богаче. Богатство являлось знаком не только могущества, но и удачливости. Именно поэтому в «Песне о Нибелунгах» основная коллизия рыцарской эпопеи разворачивается вокруг темы клада.

 

Чем богаче рыцарь, тем он щедрее. Щедрость – оборотная сторона  удачи и могущества. Кодекс чести  включал в себя щедрость как обязательную максиму поведения рыцаря. Богатые  пиры, роскошная одежда, дорогое  оружие – публичные знаки могущества и удачливости. Вместе с тем богатство  имело не только психолого-символический  смысл. Оно являлось и средством  привлечения вассалов. Маркграф Рюдегер, вассал Кримхильды, поставленный перед выбором: сохранить верность своей госпоже или дружбу с бургундскими королями, просит Кримхильду освободить его от присяги вассальной верности и предлагает возвратить пожалованные ему ленные владения – земли с бургами.

 

Стремления к богатству  и самоутверждению, табуированные  христианской этикой и оцениваемые  церковью как греховные алчность и гордыня,  подсознательно всегда определяло  те или иные поиски рыцарства. Средневековый социум давал возможность  примирять эти устремления с  интересами самого общества, подчинив его эгоистические устремления  идеям «справедливой» войны, помощи слабым, что работало на нравственное самосовершенствование рыцаря. Нередко  эти устремления обретают в рыцарской  поэзии и романе сублимированно-утонченный, казалось бы отвлеченный смысл, рыцарь ищет нечто, что не имеет прямого практического значения для его жизни или жизни окружающих, скажем, легендарный Грааль.

 

Именно такой путь проходит главный герой романа Вольфрама  фон Эшенбаха «Парцифаль». Сын короля Гахмурета, погибшего в рыцарских странствиях на Востоке, Парцифаль был воспитан матерью в лесу, чтобы его не постигла участь отца. Но от судьбы не уйти. В лесу же Парцифаль встречается с рыцарями короля Артура и решает стать одним из них. Побывав при дворе короля Артура, Парцифаль сражается с Красным рыцарем и побеждает его. Поворотный момент его судьбы – встреча с «рыбаком» Амфортасом, который и «подсказывает» ему путь к Граалю. Однако долгое время Парцифаль не может достичь цели, мешает разлад с Богом. Наконец, появляется вестник и сообщает рыцарю, что он прошел свой путь искупления. В итоге, минуя все препятствия, Парцифалю удается достичь мистической цели и он становится королем Грааля. Не только рыцарские доблести, но и преодоление своей греховности, благочестие оказываются залогом нравственного совершенствования героя.

 

Понятие любви в рыцарской  литературе наполнено специфическим  содержанием. Оно также связано  со стремлением рыцаря к самоутверждению, как и богатство. Неудивительно, что нередко любовь предстает перед читателем на страницах того или иного средневекового текста как часть рыцарской авантюры, в ходе которой рыцарь, добивается внимания знатной и красивой дамы, которой он никогда не видел, но о красоте и знатности которой был наслышан. Именно таким образом начинается история сватовства Зигфрида и Гунтера к своим «избранницам сердца», сопряженная с многочисленными воинским подвигами, с помощью которых рыцари добиваются своего признания дамами (и, конечно же, окружающими). Куртуазный идеал любви также имел оцивилизовывающую рыцаря подоплеку. Во имя дамы рыцарь совершал многие свои подвиги, помогал слабым, наказывал «злодеев» и т.д. При этом менялся и нравственный облик рыцаря, учившегося подчинять свои природные, эгоистические устремления определенным этическим нормам.

 

Немецкие поэзия и роман  испытали большое влияние христианства, различных жанров церковной традиции, в частности житийной литературы в трактовке любви. В них мы найдем гораздо меньше куртуазных и «чувственных» мест, чем во французских, или, скажем, итальянских  литературных жанрах соответствующего характера. Романтический идеал земной любви тесним в немецкой лирике и романе спиритуальным идеалом любви «духовной», опосредованной религиозным чувством. На страницах поэзии миннезингеров служение даме перерастает в служение Богу, приверженность бренному – в приверженность вечному. Большое место в этой литературе занимают морализаторские мотивы.

 

Именно в таком смысле звучит тема любви в романе Гартмана фон Ауэ «Бедный Генрих». Наказанный Богом за чрезмерную гордыню проказой Генрих, отринутый всеми, встречает девушку, готовую отдать за него жизнь. Она узнает, что прокаженный выздоровеет, если его тело будет омыто кровью невинной девушки. Генрих готов принять эту жертву. Но в самый последний момент его охватывает глубокое раскаяние. В тот момент, когда эскулап уже готов занести нож, Генрих отказывается от жертвы. За это Бог прощает ему прегрешения, Генрих чудесным образом исцеляется и женится на девушке. Романтическая история носит вполне прозрачный морализаторский смысл.

 

Культура городской среды. Бертольд Регенсбургский – ценности бюргерского мира. Период XII-XV веков это время расцвета городской культуры Германии. Ее облик во многом определялся культурой бюргерской среды. Мир бюргерских ценностей носил специфическое смысловое содержание, отражавшее заботы и интересы этой среды. Если сама жизнь и природа рыцаря, воспитывавшегося в «огне и крови», делали его импульсивным, чуждым расчету, планомерному построению жизни, презиравшему труд и накопление, которым он предпочитал быстрое обогащение и щедрые траты, то жизнь бюргера строилась на других основаниях. Чрезвычайно сложно реконструировать смыслы, лежавшие в основе культурного сознания бюргерского сословия. Источников, в которых нашли бы прямое выражение взгляды простых людей, лишенных доступа к письменности, практически нет. Однако эти смыслы «прочитываются» в текстах тех представителей интеллектуальной элиты, чье творчество так или иначе было связано с «простецами». Таковы, например, проповеди Бертольда Регенсбургского – францисканского монаха, чья деятельность относится к 50-м – началу 70-х гг. XIII в.