Жизнь и подвиг святителя Тихона (Беллавина), патриарха Московского и всея Руси

При его деятельном участии  продолжился и завершился перевод  богослужебных текстов на английский язык: выполнен госпожой Изабель Хэпгуд (Isabel F. Hapgood) с церковнославянского⁸.

При архиепископе Тихоне были открыты десятки новых храмов, активную роль в строительстве и организации приходов, при которых принимало Русское православное кафолическое общество взаимопомощи. По предложению последнего, архиепископ Тихон благословил иеромонаха Арсения (Чаговцова) на строительство первого православного монастыря в Северной Америке (Саут-Кейнан, штат Пенсильвания), при котором была устроена школа-приют для сирот⁹.

При Преосвященном Тихоне в состав епархии вошли 32 общины, пожелавших перейти из униатства в православие, что явилось продолжением «движения Товта», приведшего в православие около 250 тысяч русинских грекокатоликов.

На  Ярославской и Виленской кафедрах

Мемориальная  таблица на доме по ул. Диджёйи, 36 в Вильнюсе, где располагалась резиденция Архиепископа Литовского и Виленского

25 января 1907 года последовал перевод на кафедру Ярославскую и Ростовскую (13 марта отбыл из Америки).

Прибыл поездом в Ярославль  в 2 часа дня 11 апреля 1907 года¹⁰; был встречен на вокзале, среди прочих лиц, своим викарием — епископом Угличским Евсевием (Гроздовым). Его викариями на Ярославской кафедре позднее были: Угличский Иосиф (Петровых) — с 1909 года; Рыбинский Сильвестр (Братановский) — с 1910 года.

Архиепископ Тихон состоял почётным председателем ярославского отделения Союза русского народа.

22 декабря 1913 года, вследствие  конфликта с ярославским губернатором  графом Д. Н. Татищевым, был переведён в Вильну (Северо-Западный край). При переводе из Ярославля, Городская дума Ярославля почтила его титулом “Почётного гражданина города Ярославля”; Святейший Синод в сентябре 1914 года разрешил ему принять звание — “случай избрания епископа почётным гражданином города является чуть ли не единственным в истории Русской Церкви”¹¹. Покинул Ярославль 20 января 1914 года, после напутственного молебна в соборе Спасского монастыря, провожаемый, среди прочих, губернатором графом Татищевым¹².

В Вильне Тихон сменил архиепископа Агафангела (Преображенского). Во время Первой мировой войны был в эвакуации в Москве.

В это время архиепископ  Тихон пользуется большой популярностью  в народе, по некоторым источникам, для благословения к нему приходили  даже католики и староверы.

Высочайший рескрипт, данный ему 6 мая 1916 года, гласил: “<…> Ваши непрестанные святительские заботы о благе паствы вашей <…> снискали Мое Монаршее благоволение, в изъявление коего Всемилостивейше жалую вам препровождаемый при сем бриллиантовый крест для ношения на клобуке.”¹³

 

 

 

 

 

 

1. 2. После падения монархии

Избрание  московским святителем и Патриархом всероссийским

В 1917 году, после Февральской революции, Святейшим Синодом был поставлен вопрос о восстановлении Патриаршества.

     Когда члены Всероссийского Церковного Собора съезжались в Москву, то лишь у немногих было определенное мнение по вопросу о Патриаршестве, а иные и сами не ожидали, что они станут вскоре горячими поборниками его восстановления. Бесспорно, нечто совершилось здесь, в самой атмосфере соборной: произошло новое духовное рождение, в недрах соборности церковной родилось патриаршество. Высказывалось много практических мотивов и за и против него. Для одних зрелище событий понуждало искать в нем новый единящий центр народный, обвеянный к тому же священным преданием славного прошлого; для других, наоборот, по тем же мотивам единоличный характер церковного предстоятельства возбуждал и церковные и политические опасения. Первых патриаршество соблазняло, вторых — отталкивало по мотивам практического и, можно сказать, оппортунистского характера. Однако такой оппортунизм (или, если употребить модное философское выражение, "психологизм") при обсуждении столь важного вопроса должен быть всячески избегаем. Решение вопроса о патриаршестве не может, конечно, зависеть от того, хотим ли мы его или не хотим, ибо, очевидно, мы не можем измыслить по своей воле патриаршества, если его не дано в предании и сознании церковном, как и не можем остановить нового рождения, если оно совершается. Иначе говоря, речь идет, прежде всего, о том, какова "онтология" патриаршества, в чем его природа. Некоторые ярые защитники его восстановления решали этот вопрос очень просто: патриаршество есть нормальный канонический строй Поместной Церкви, оно уже было в Русской Церкви и было насильственно устранено; поэтому оно должно быть восстановлено, не может не быть восстановлено, и речь идет только об этой автоматической реставрации. Что дело, однако, не стоит так просто, свидетельствует, прежде всего, живое соборное сознание, которое долго выбаливало и перебаливало это новое рождение, вместо простой, исторической или канонической справки. С этой точки зрения пришлось бы, далее, признать весь синодальный период нашей Церкви, прославленный явлениями великих святых и составляющий для нас теперь исходную эпоху, не только "неканоническим", проще говоря, имеющим недостатки церковного устройства, но и прямо нецерковным, "еретическим". Но это значило бы допустить катастрофический перерыв в жизни Русской Церкви, который явился бы непоправимым. Между тем наш Синод, по каким бы там ни было мотивам, признан был восточными патриархами с ними равночестным и тоже "святейшим". И в этом смысле Русская Церковь, конечно, могла бы и теперь оставаться при синодальном строе, никакой необходимости восстановления патриаршества здесь нет, и речь может идти лишь об его возможности, которая становится действительностью только в творческом акте церковного соборного сознания. Восстанавливаемое патриаршество не есть лишь реставрация, но совершенно новый акт Русской Церкви, хотя, конечно, она и действует здесь в согласии с древним преданием. Церковные каноны, на которые обычно ссылаются, утверждают общую необходимость личного "главы" или предстоятеля Церкви (Апостольские правила 9,34) и устанавливают специально компетенцию пяти патриархов: римского, константинопольского, антиохийского, александрийского, иерусалимского; о русском патриаршестве в эпоху Вселенских Соборов, конечно, не могло быть и речи. Смысл канонов и церковно-исторических указаний сводится к тому, что, по мере возникновения и сплочения местных, территориальных или национальных Церквей, их иерархическая организация принимает форму патриархата, обнимавшего несколько митрополичьих округов. Так, при благоприятных исторических обстоятельствах, которыми явились одновременное возрастание Москвы и падение Византии, возникло и русское патриаршество, и Русская Церковь сознала себя патриархатом, имеющим своего предстоятеля и отца. В этом смысле патриаршество не есть, конечно, догмат Православной Церкви, каким является папство для католичества. Уже Флорентийский Собор 1439 г. определяет, что римский первосвященник должен universum orbem tenere primatum , а Ватиканский Собор 1870 г. приписывает ему plenam aut supremam potestatem jurisdictions in universam ecclesiam . Патриаршество есть исторически возникшее установление церковное, имеющее твердую основу в каноническом и вероучительном предании и вызываемое потребностями развивающейся жизни. Русская Церковь ныне восстановляет патриаршество по вольному движению любви церковной, но она, конечно, не могла бы сего совершить, если бы для этого не имелось достаточных оснований в ее природе и учении.

Итак, что же такое патриаршество? Идет ли речь лишь о почетном председательстве Синода, "титулярном патриархе", права которого надо предусмотрительно ограничить "конституцией", о новой должности или церковном чине? Так склонны думать многие, по формуле "первый между равными", делающие логическое ударение не над "первый", но над "равными", и первенству власти противопоставляющие безвластное первенство чести. Однако в жизни Церкви это "первенство чести" придает свой особый, хотя и не поддающийся точному определению, авторитет, и церковное чувство, вопреки этим конституционным теориям, склонно воспринимать патриаршество не только как должность, но и как особый священный сан, коему соответствует своя особая помазанность (в древнерусском чине поставления в патриарха к нему применялось даже новое рукоположение во епископа; теперь, конечно, такая практика оставлена). Мы не хотим прибавлять к трем степеням священства еще четвертой, и патриарх есть, конечно, только епископ, коему, однако, вверяется особое служение – быть единоличным предстоятелем Поместной Церкви. Но вот это-то качество патриаршего сана, которое присуще ему в церковном сознании, нельзя умалисть никакими параграфами конституции, хотя в то же время, рассуждая юридически, он не есть абсолютный глава Церкви, а только председатель Синода. При этом совершенно ясно, что хотя между правами этого председательствующего первоиераха, будь он патриарх или же только митрополит, и не существует ощутительной разницы, однако авторитет того и другого будет одинаков, хотя преимущества патриаршего сана и не могут быть отчетливо выражены юридически. Католичество находится в этом отношении в более выгодном положении со своим ватиканским догматом, в котором соборность приносится в жертву иерархическому авторитету (однако не нужно и здесь заходить дальше, чем следует, и утверждать, будто католичество вовсе исключает начало соборности: ведь даже догмат ватиканский, утверждающий непогрешимость всего ex cathedra высказываемого папой, ex sese, non autem ex consensus ecclesiae , был все-таки провозглашен собором sacro approbante concilio. Для Православия, где с равной силой утверждаются начала и соборности и иерархизма (ибо, конечно, между обоими этими началами нет антагонизма, но существует гармоническое согласие), дать юридически четкое определение затруднительно, и важнее этой юридической анатомии здесь физиология. А она говорит, что, помимо церковно-канонических прав, патриарх имеет еще особый иерархический авторитет, ибо в нем выражается живое единство Поместной Церкви. Этот авторитет связан с самим саном, а не с личными только качествами его носителя, которые способны лишь возвеличить или умалить его авторитет. В нем Поместная Церковь осознает себя органической частью Церкви Вселенской.

В этом сознании заключается, пожалуй, самое существенное и новое  из того, что приходит к нам с  патриархом. Мы уже сказали, что не видим в нем археологической  реставрации, хотя он и связан со священным  преданием церковной старины. Патриаршество  восстановляется у нас теперь при иных условиях, внешних и внутренних, нежели в Московской Руси. И прежде всего, там оно соединялось с  укреплением царской власти и  служило ее возвеличиванию, само терпя, может быть, ущерб от этого последнего. Царской власти принадлежали законные права в Церкви, кроме тех, которые  она узурпировала, идя путем цезарепапизма. Теперь к патриаршеству и ко всей Церкви отходит и эта власть; патриаршество является символом церковной независимости, причем ему приходится вести церковный корабль по бурным волнам среди всеобщей смуты вместо прежней безопасности в гавани государства. Но важнее внутреннее различие. Московская Русь, особенно после падения Византии, была поражена болезнью религиозного национализма, а вместе с тем и провинциализма с его кичливостью. Москва осознала себя “третьим Римом” и свое местное предание стала непосредственно приравнивать вселенскому. Патриаршество тогда могло являться и лишним мотивом для такого самопревознесения. Предельным выражением религиозного национализма и провинциализма явился раскол нашей Церкви, возникший именно на почве недостаточного различения местного и вселенского предания. Исторической карой за это обособление Русской Церкви от вселенского сознания явилась реформа Петра, открывшая синодальный период Русской Церкви. Петр внес в церковное управление протестантское начало огосударствления Церкви (cujus region eius religio), превратив Церковь в синодальное ведомство. Вместе с тем он видоизменил и старое понимание идеи "православного царя", подменив его полицейско-бюрократическим абсолютизмом немецкого образца. Поставив Церковь под колпак государства и превратив ее в синодальное ведомство, Петр укрепил наш церковный провинциализм, с верным инстинктом лишив Церковь патриарха и заменив его Синодом, который и стал живым символом этого провинциализма. Этим вносилось в Церковь ведомственное, сословное начало, воцарялась та затхлость и бескрылость, которая так болезненно ощущается и сейчас. Европеизируя Россию через Петербург, окно в Германию, Петр прививал России яды протестантской культуры, в то же время парализуя жизнь Церкви и преграждая путь к вселенскому ее самосознанию. Результаты этого рокового пути, пройденного нами до конца, теперь определились: они оказались одинаково гибельны и для государственной, и для церковной жизни. Теперь мы стоим на повороте, перед неведомым будущим и страшным настоящим. И вот в жизни Церкви ранее, чем в жизни государства, началась работа положительного строительства, и в восстановлении патриаршества полагается одна из его основ. В отличие от Московской Руси, где патриаршество все-таки являлось лишним средством национального обособления, ныне для нас оно есть орган вселенского сознания Православной Церкви, каким не мог являться провинциальный коллегиум Синода. Патриарх есть церковная вершина, возвышающаяся над местной оградой, видящая другие вершины и видимая ими. Вместе с его появлением неизбежно возникает вопрос об его соотношении с другими патриархами, следовательно, об организации власти и по всей Вселенской Церкви, о соотношении всех патриархий. И здесь мы снова вступаем на древнеканоническую почву. Ибо в канонах, действительно, ставился этот вопрос. В ту пору он обычно решался в смысле признания первенства чести за римской кафедрой, за которою непосредственно следовала константинопольская (3-е правило II Вселенского Собора, где установляется, что "константинопольский епископ имеет преимущество чести вслед за римским епископом, также 28-е правило IV Вселенского Собора, где град царя и синклита признается вторым после Рима. Также 36-е правило Трулльского Собора, 3, 4 и 5-е правила Сардикского Собора).

После разрыва Константинополя  с Римом эти отношения, очевидно, должны были определяться иначе, однако самый вопрос не может быть упразднен. И с этим стоит в связи и  более общий и важный вопрос —  о живом выражении этого вселенского сознания, т. е. не о Поместном только, но и о Вселенском Соборе. А потребность в последнем начинает уже намечаться: мы стоим накануне большого догматического движения, и признаки его налицо. Достаточно указать на возникший уже вопрос о смысле почитания имени Божия, в котором затрагивается самое существо Православия. Но и помимо этого мы живем в такую эпоху, когда замкнутое, провинциальное существование Поместной Церкви становится уже невозможным, когда возникает ряд вопросов не только международного, но и междувероисповедного характера. Вопросы англиканства, старокатоличества и т. п. только отсрочиваются нами. А важнее всего, конечно, стоит вопрос об основной болезни всего христианского мира, о разделении между восточной и западной Церковью, которое не может не вызывать непрестанной боли в христианском сердце. В европейской, а вместе и русской трагедии, развертывающейся перед нашими глазами, не осуществляется ли ныне то зло, которое было посеяно тысячу лет назад, в те недобрые дни, когда назревала последняя распря константинопольского и римского престолов? И если Провидению угодно, чтобы настал наконец исторический час, когда ощутится близость чуда — нового мира по всей Вселенской Церкви, то мы должны быть готовы, чресла наши препоясаны и светильники горящи. Вот какие всемирно-исторические перспективы открываются с той вершины, на которой мы ныне находимся, вот какие думы навевает день торжественного настолования Святейшего Патриарха всея России. В таком смысле приемлем мы совершающееся торжество.

В 1917 году, после Февральской революции, в Церкви, как и во всём государстве, происходили значительные перемены. Обер-прокурор Святейшего Синода во Временном правительстве В. Н. Львов в половине апреля подобрал на летнюю сессию новый состав Синода из прогрессивно настроенных иерархов, в который из прежних членов вошёл только архиепископ Сергий (Страгородский). До того, архиепископ Виленский Тихон вызывался на зимнюю сессию Синода в 1916—1917 годов; в новый состав Синода вызван не был¹⁴.

В мае 1917 года в Российской церкви была введена выборность епархиальных структур церковного управления; летом того же года в ряде епархий прошли выборы правящих архиереев. 19 июня 1917 года в Москве открылся Съезд духовенства и мирян Московской епархии для выборов возглавителя епархии: 21 июня, посредством тайного голосования, правящим архиереем Москвы был избран архиепископ Тихон. Определение Святейшего Синода от 23 июня (ст. ст.) 1917 года, за № 4159, постановляло: “Избранному свободным голосованием клира и мирян московской епархии на кафедру московского епархиального архиерея, архиепископу литовскому и виленскому Тихону — быть архиепископом московским и коломенским, Свято-Троицкия Сергиевы лавры священноархимандритом без возведения в сан митрополита до решения этого вопроса собором” ¹⁵.