Особенностей проявления в речи состояния эмоциональной напряженности военнослужащих

Читая это письмо, я сначала  опешил от неожиданности, а потом, когда  я его перелистал и начал читать вторично, то ощутил стыд, который быстро превратился в тайный страх, как  только я понял, почему мне стыдно. Ибо ни одно из тех сильных и  вполне понятных чувств, которые, естественно, предвидела моя любовница, даже в  слабой мере не шевельнулось во мне. Ее сообщение не причинило мне боли, не вызвало во мне гнева, и уж во всяком случае ни на мгновение не пришло мне на ум какое-либо насилие над  нею или над собою; и этот мой  душевный холод был уж слишком  странен, чтобы не испугать меня самого. Ведь от меня уходила женщина, несколько  лет бывшая спутницей моей жизни, женщина, чье теплое, гибкое тело прижималось  к моему, чье дыхание в долгие ночи сливалось с моим, -и ничто  во мне не шевельнулось, я не возмутился, не пытался завоевать ее снова; ничего не произошло в моей душе из того, чего чистосердечно ожидала от меня эта женщина, как от любого живого человека. В эту минуту я впервые  по-настоящему понял, как далеко во мне подвинулся процесс окостенения: я скользил по жизни, словно по быстро текущей зеркальной воде, нигде не задерживаясь, не пуская корней, и очень  хорошо знал, что в этом холоде есть что-то от мертвеца, от трупа- пусть еще без гнилостного запаха тления, но это душевное окоченение, эта жуткая, ледяная бесчувственность уже словно предваряли подлинную, зримую смерть.

С тех пор я начал  внимательно наблюдать себя и  это странное притупление чувств во мне - так больной следит за своей  болезнью. Вскоре после этого умер мой друг, и когда я шел за его гробом, то напряженно прислушивался  к самому себе: не пробудится ли во мне  скорбь, не причинит ли мне боль грустная мысль о том, что я навеки утратил  близкого мне с детских лет  человека? Но ничто не шевельнулось во мне, я сам себе казался каким-то стеклянным колпаком, сквозь который  все просвечивает, никогда не проникая внутрь, и как я ни силился на похоронах друга, да и при многих подобных обстоятельствах, что-нибудь почувствовать или хоть доводами рассудка возбудить в себе чувство, я не слышал отклика в своей  душе. Друзья покидали меня, женщины  приходили и уходили - я ощущал это почти так же, как человек, сидящий в комнате, ощущает дождь, который барабанит в окно. Между  мной и окружающим миром была какая-то стеклянная преграда, а разбить ее усилием воли у меня не хватало  мужества.

Я вполне отдавал себе отчет  в своем состоянии, однако это  открытие не вызвало во мне подлинной  тревоги, ибо, как я уже говорил, я равнодушно относился даже к  тому, что касалось меня самого. Я  уже потерял способность испытывать огорчения. Я довольствовался тем, что этот духовный изъян так же не заметен для посторонних, как  неполноценность мужчины, которая  обнаруживается только в интимные мгновения; и часто, на людях, я нарочно разыгрывал восторженность, повышенную восприимчивость, чтобы скрыть, до какой степени  я внутренне безучастен и мертв. Внешне я по-прежнему жил в свое удовольствие, не зная ни забот, ни препятствий, не сходя с однажды избранного пути; недели, месяцы неприметно скользили  мимо, медленно превращаясь в годы. Однажды утром я увидел в зеркале  седую прядь у себя на виске  и понял, что моя молодость  уже готовится отойти в прошлое. Но то, что другие называют молодостью, для меня давно миновало. Поэтому  прощаться с нею было не очень  больно; я ведь и собственную молодость  любил недостаточно. Даже по отношению  ко мне самому мое строптивое сердце молчало.

Из-за этой внутренней неподвижности  дни мои становились все более  однообразными, несмотря на пестроту занятий  и мелких происшествий; одинаково  тусклые, они следовали друг за другом, появлялись и блекли, как листья на дереве. И так же обыденно, ничем  не выделяясь, без всякого предзнаменования, начался и тот единственный День, который я хочу самому себе описать.

 Приложение №2

Текст для эксперимента

А.П. Чехов. "Нервы"

Дмитрий Осипович Ваксин, архитектор, воротился из города к себе на дачу под свежим впечатлением только что  пережитого спиритического сеанса. Раздеваясь и ложась на свое одинокое ложе (мадам  Ваксина уехала к Троице), Ваксин стал невольно припоминать всё слышанное  и виденное. Сеанса, собственно говоря, не было, а вечер прошел в одних  только страшных разговорах. Какая-то барышня ни с того ни с сего заговорила об угадывании мыслей. С мыслей незаметно  перешли к духам, отдухов к  привидениям, от привидений к заживо погребенным... Какой-то господин прочел страшный рассказ о мертвеце, перевернувшемся  в гробу. Сам Ваксинпо требовал блюдечко и показал барышням, как нужно  беседовать с духами. Вызвал он между  прочим дядю своего Клавдия Мироновича и мысленно спросил у него: "Не пора ли мне дом перевести на имя  жены?" - на что дядя ответил: "Во благовремении всё хорошо".

"Много таинственного  и... страшного в природе... - размышлял  Ваксин, ложась под одеяло. - Страшны  не мертвецы, а эта неизвестность..."

"А что, если в  этом полумраке явится сейчас  дядина тень? - мелькнуло в голове  Ваксина. - Нет, это невозможно!"

Привидения -- предрассудок, плод умов недозрелых, но тем не менее  все-таки Ваксин натянул на голову одеяло и плотнее закрыл глаза. В воображении  его промелькнул перевернувшийся  в гробу труп, заходили образы умершей  тёщи, одного повесившегося товарища, девушки-утопленницы... Ваксин стал гнать  из головы мрачные мысли, но чем энергичнее он гнал, тем яснее становились  образы и страшнее мысли. Ему стало  жутко.

"Чёрт знает что... Боишься,  словно маленький... Глупо!"

Чик... чик...чик", - стучали  за стеной часы. В сельской церкви на погосте зазвонил сторож. Звон был  медленный, заунывный, за душу тянущий... По затылку и по спине Ваксина  пробежали холодные мурашки. Ему  показалось, что над его головой  кто-то тяжело дышит, точно дядя вышел  из рамы и склонился над племянником... Ваксину стало невыносимо жутко. Он стиснул от страха зубы и притаил  дыхание. Наконец, когда в открытое окно влетел майский жук и загудел  над его постелью, он не вынес  и отчаянно дернул за сонетку. .