Тоталитарное государство в работах Оруэлла и Замятина

Но особенно яростно спорил Оруэлл с теми, кто  почитал себя марксистами или, во всяком случае, левыми. Причем спор этот выходил далеко за пределы частности, потому что его предметом становились такие категории, как свобода, право, демократия, логика истории и ее уроки для последующих поколений. Но главное расхождение между Оруэллом и его противниками из левого лагеря заключалось в разном истолковании диалектики революции и ее последующих метаморфоз. Отношение к тому, что принято на Западе называть «советским экспериментом», разделило Оруэлла и английских социалистов настолько принципиально, что ни о каком примирении не могло идти и речи. В левых кругах Запада долгое время (до советско-германского пакта 1939 года) считалась предосудительной (если не преступной) попытка дискутировать о сути происходящего в Советском Союзе. СССР воспринимали как некий форпост мировой революции, несмотря ни на ужасы коллективизации с ее миллионами спецпереселенцев и умирающих от голода, ни на внесудебные приговоры политическим противникам Вождя или просто заподозренным в недостаточной преданности и слишком сдержанном энтузиазме. Всему этому тут же находили объяснение то в обостряющейся классовой борьбе и заговоре империалистов, то в закономерностях исторического процесса, то в косности мужицкой психологии – в чем угодно, только не в природе сталинизма. Оруэлл же отказался от казуистических оправданий того, чему оправдания быть не может. Он называл диктатуру Вождя диктатурой (или тоталитаризмом), а совершенную сталинизмом расправу над революцией – расправой и предательством, сколько бы ни говорили о подлинном торжестве революционного идеала.

Таким образом, Оруэллу предъявляли подчас самые  немыслимые обвинения, а критика представляла собой не анализ, а кампанию с целью уничтожения. Поэтому и роман «1984» подвергался жестокой критике. С другой стороны, Оруэлл в определенном смысле посодействовал тому, чтобы его не воспринимали как художника.

На фоне Элиота, Хаксли, Ивлина Во и других литературных современников он выглядел кем угодно, только не интеллектуалом, каковым, по общепринятому мнению, надлежало быть истинному писателю. К интеллектуалам Оруэлл вообще относился с насмешкой, если не сказать с презрением, обвиняя их в неспособности усвоить очевидные факты, касающиеся коренных политических проблем. Часто эти упреки были неоправданно резки, но нельзя сказать, что беспочвенными.

Многое в  этом конфликте объяснялось тем, что попытки Оруэлла демифологизировать еще не остывшую историю больно били по самолюбию англичан, свято веривших в институты западной демократии, которые будто бы ставят надежный заслон на пути диктаторов и диктатур. В это Оруэлл никогда не верил. Он видел, как потворствуют Франко и заискивают перед Гитлером, провозгласив тактику сдерживания.

Поэтому его  конфликт с интеллектуалами был  отнюдь не эстетической дискуссией. Еще  в 1940 году Оруэлл писал, что для английских властителей умов «чистки, повальная  слежка, массовые казни, особые совещания  и т.п. – вещи слишком незнакомые, чтобы испытать страх. Эти люди примиряются с любым тоталитаризмом, ведь собственный опыт научил их только либеральным понятиям и нормам». Подобное положение дел стало объектом самых язвительных его нападок. Ответом был либо бойкот, либо непризнание сказанного Оруэллом.

Таким образом, решение Оруэлла сделать главным  палачом тоталитарного общества интеллектуала подготовлено всей логикой  его духовного развития: «…в этом лице было что-то… неуловимо интеллигентное…». Ключевыми здесь являются слова его предсмертного интервью о «1984»: «…тоталитарная идея живет в сознании интеллектуалов везде». Убеждение в своем праве объяснять мир, фанатизм, безумная страсть к порядку, амбиции и отчуждение от жертвенности и терпения простых людей, по его мнению, делают интеллектуала особо доступным тоталитарной идеологии. Если интеллектуалы служат идеологии, «они в большинстве своем готовы к диктаторским методам, тайной полиции, систематической фальсификации». Политологическое обоснование своих подозрений о будущей диктатуре интеллектуалов Оруэлл находил в работах Беллока, Вуата и особенно Бернхема; среди художественных воплощений этой идеи наибольшее влияние на него должен был оказать роман Г.Честерона «Человек, который был Четвергом», изображающий заговор интеллектуалов против жизни и здравого смысла. В роман «1984» перенесены некоторые детали этого заговора: внутренняя и внешняя секция партии заговорщиков; «2×2=4» как символ здравого смысла; простонародное уличное пение как голос самой жизни; имя одного из персонажей (Сим).²⁶

Однако роман  не был понят не только в Англии, но и на Западе в целом. Роман Джорджа  Оруэлла активно использовался  западной пропагандой в качестве антикоммунистической сатиры, хотя сам  писатель, бывший демократическим социалистом, неоднократно заявлял, что «1984» не следует рассматривать в качестве критики социалистических идей. Термин «ангсоц» (английский социализм – идеология Океании в романе «1984») в публицистике Оруэлла раскрывается как «тоталитарная версия социализма». Для Оруэлла всегда было два социализма. Один – тот, что он видел в революционной Барселоне. «Это было общество, где надежда, а не апатия и цинизм была нормальным состоянием, где слово «товарищ» было выражением непритворного товарищества… это был живой образ ранней фазы социализма…». Другой – тот, что установил Сталин, тот, который обещала будущая «революция управляющих» на Западе: «…социализм, если он значит только централизованное управление и плановое производство, не имеет в своей природе ни демократии, ни равенства», – писал он в рецензии на книгу Дж.Берхэма «Революция управляющих». В своём эссе «Зачем я пишу», Оруэлл дает совершенно ясную характеристику своего отношения к социализму: « каждая строчка моих серьезных работ с 1936г написана прямо или косвенно против тоталитаризма и в защиту демократического социализма, как я его понимал». «1984» актуализирует человеконенавистническую сущность как вульгаризированного сталинского понимания коммунизма, так и западного капитализма.

Концепцию тоталитаризма  Оруэлл сформулировал после гражданской войны в Испании. Одновременно и независимо от него ее развивали в том же плане А.Кестлер, Ф.Боркенау, И.Силоне, А.Мальро. В рецензии на книгу Ф.Боркенау «Тоталитарный враг» Оруэлл впервые использовал заимствованное у Бернхема понятие «олигархический коллективизм» для обозначения формы управления тоталитарным обществом.

Таким образом, роман «1984» - это скорее не антисоциалистическое произведение, а лишь описание современного Оруэллу времени, ситуации в Англии, Германии, СССР и в мире в целом. Этот факт доказывают и многие детали романа…

Оруэлл изображал  не восточноевропейский социализм, а Англию послевоенных лет и возможные  пути ее развития. И очереди перед  магазинами, и контроль за людьми на предприятиях (речь шла о появившихся тогда телеустановках на предприятиях для присмотра за рабочими), и периодическое отключение электроэнергии, и шараханье английской печати, связанное с лавирующей политикой английских партий тех лет, и многое другое, - все это было списано автором именно с английской действительности…

Действие романа происходит, как я уже упоминал, в Лондоне. Великобритании не существует, вместо нее – Взлетная полоса №1. Да и вообще карта мира выглядит совсем иначе. Земля в мире Оруэлла  разделена между тремя мощнейшими военно-политическими объединениями, трансформировавшимися в централизованные тоталитарные империи: Океания, Евразия и Остазия. Океания (англ. Oceania), государственной идеологией которой является «английский социализм», занимает третью часть земного шара и включает Северную и Южную Америку, Великобританию, Южную Африку, Австралию и собственно Океанию. Евразия (англ. Eurasia) представляет собой необольшевистский Советский Союз, включивший в свой состав всю материковую Европу вместе с Турцией. Остазия(англ. Eastasia), идеологию которой океанийские СМИ неточно трактуют как «поклонение смерти», является объединением Китая, северной Индии, Кореи и Японии. Нужно сказать, что политическая карта мира в последние годы жизни представлялась автору «1984» в самом пессимистическом свете. В статье «Навстречу европейскому единству» он писал: «В Западной Европе еще сохранились традиции равенства, свободы, интернационализма; в СССР – олигархический коллективизм; в Северной Америке массы довольны капитализмом и неизвестно, что сделают, если он потерпит катастрофу… все движения цветных сегодня окрашены расовой мистикой». В это время он склоняется к мысли, что будущая карта мира составится не по Г.Уэллсу с его Единым мировым Государством, а по Дж.Бернхему, предсказавшему «разделение мира между несколькими супердержавами, скорее всего США, Северной Европой и Японией с частью Китая».

Северная Африка, Средний Восток, Южная Индия и  Юго-Восточная Азия являются «ничейной  землёй» (спорными территориями), за которую  ведётся борьба между тремя сверхдержавами. Эти регионы являются идеальным плацдармом для схваток вооружённых сил Океании, Евразии и Остазии, а также источником рабов для их потребностей. На самом же деле эти державы не только не могли покорить одна другую, но и не получили бы от этого никакой выгоды. Условия жизни в них были весьма схожи (та же пирамидальная структура, тот же культ полубога-вождя, та же экономика). Правящие группы посвятили себя завоеванию мира, но вместе с тем они понимают, что война должна длиться постоянно, без победы. Ее главная цель — сохранить общественный строй, уничтожая не только человеческие жизни, но и плоды человеческого труда, так как было ясно, что общий рост благосостояния угрожает иерархическому обществу гибелью, лишая тем самым власти правящие группы. Если громадная масса людей станет грамотной, научиться думать самостоятельно, то она свергнет привилегированное меньшинство за ненадобностью. Война же и голод помогали держать людей, отупевших от нищеты, в повиновении.

«…самое характерное  в нынешней жизни… убожество, тусклость, апатия…» – в социальном интерьере романа отчетливо выявляется жанрово-идейное отличие «1984» от антиутопии Е.Замятина, в которой государство, обезличивая и духовно порабощая человека, компенсирует его сытостью и комфортом. Образ голодного раба представляется Оруэллу значительно более достоверным, чем образ сытого раба. Сознательно противопоставляя «прекрасному новому миру» уродливый, убогий мир, Оруэлл направил политическую сатиру на настоящее, а не на «прекрасное будущее», в которое, по свидетельству творчески и человечески близкого ему А.Кестлера, «он верил до конца».

За всеми  жителями Океании ведется беспрерывная слежка при помощи специальных приборов – мониторов. Монитор (телекран или  телескрин) — устройство, совмещающее  в себе телевизор с единственным каналом и видеокамеру, которое нельзя выключить. В каждом помещении, где бывали члены партии, находился отдельный монитор. Мониторы практически полностью отсутствовали в домах пролов (беспартийных), а в домах членов внутренней партии, хотя и имелись в обязательном порядке, были снабжены выключателем, которым можно было воспользоваться на период не более получаса в день.

Неусыпное наблюдение внимательно к последней мелочи быта жителей Океании. Ничто не должно ускользнуть от державного ока, и суть вовсе не в страхе – подрывная деятельность практически давно уже исключена. Высшая цель режима состоит в том, чтобы не допустить каких-либо отклонений от раз и навсегда установленного канона как раз в сфере личной, интимной жизни – там, где такие отклонения, при всем совершенстве слежки и кары, все-таки не выкорчеваны до конца.

Человек должен принадлежать режиму полностью и  без остатка, от пеленок до савана. Преступление совершают не те, кто  вздумал бы сопротивляться – таких  просто нет; преступны те, кто помышляют о непричастности, хотя бы исключительно для себя и во внеслужебном, внегосударственном своем существовании. Это так называемое мыслепреступление (или, в другом русском переводе, преступмысль, англ. thoughtcrime) – единственное преступление в Океании, которое каралось смертью. Под это понятие попадал даже не поступок, а уже только сама мысль о нём. Идеология гласила — подумав о правонарушении, человек сам подписывал себе смертный приговор, который рано или поздно, но всегда неотвратимо, настигал его в стенах Министерства Любви.

Тоталитарная  идея призвана охватить – в самом  буквальном смысле – все, что составляет космос человеческого существования. И лишь при этом условии будет  достигнута цель, которую она признает конечной. Возникнет мир стекла и бетона, невиданных машин, неслыханных орудий убийства. Родится нация воителей и фанатиков, сплоченных в нерасторжимое единство, чтобы двигаться вперед и вперед, одушевляясь одинаковыми мыслями, выкрикивая абсолютно одинаковые призывы, – трудясь, сражаясь, побеждая, пресекая, – триста миллионов людей, у которых абсолютно одинаковые лица.

У Оруэлла это  не больная фантазия реформатора, вдохновленного вывихнутой идеей; это, за незначительными  исключениями, реальность. В ней  господствует сила, безразличная к простой человеческой судьбе. Граждане Океании должны знать лишь обязанности, а не права, и первой обязанностью является беспредельная преданность режиму: не из страха, а из веры, ставшей второй натурой.

Парадокс в  том, что подобной искренности добиваются насилием, для которого не существует никаких ограничений. Центральная проблема романа (из всех присущих Оруэллу) – до какой степени насилие способно превратить человека не просто в раба, а во всецело убежденного сторонника системы. Когда принужденность перерастает в убеждение и восторг? Тайна тоталитаризма виделась Оруэллу в умении достигать этого эффекта не в единичных случаях, а как эффекта массового.

Разгадку он находил во всеобщей связанности  страхом. Постепенно становясь сильнейшим из побуждений, страх ломает нравственный хребет человека и заставляет его глушить в себе все чувства, кроме самосохранения. Оно требует мимикрии день за днем и год за годом, пока уже не воздействием извне, но внутреннем душевным настроем будет окончательно подавлена способность видеть вещи, каковы они на самом деле. Государству надо только способствовать тому, чтобы этот процесс протекал быстро и необратимо.