Автор работы: Пользователь скрыл имя, 31 Марта 2014 в 08:31, реферат
Описание работы
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошёл в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его — и в одно утро поднялся он с зарёю, стал перед солнцем и так говорил к нему:
Завоевать себе свободу и священное
Нет даже перед долгом — для этого, братья
мои, нужно стать львом.
Завоевать себе право для новых
ценностей — это самое страшное завоевание
для духа выносливого и почтительного.
Поистине, оно кажется ему грабежом и делом
хищного зверя.
Как свою святыню, любил он когда-то
«ты должен»; теперь ему надо видеть даже
в этой святыне произвол и мечту, чтобы
добыть себе свободу от любви своей: нужно
стать львом для этой добычи.
Но скажите, братья мои, что
может сделать ребёнок, чего не мог бы
даже лев? Почему хищный лев должен стать
ещё ребёнком?
Дитя есть невинность и забвение,
новое начинание, игра, самокатящееся
колесо, начальное движение, святое слово
утверждения.
Да, для игры созидания, братья
мои, нужно святое слово утверждения: своей воли
хочет теперь дух, свой мир
находит потерявший мир.
Три превращения духа назвал
я вам: как дух стал верблюдом, львом верблюд
и, наконец, лев ребёнком. —
Так говорил Заратустра. В тот
раз остановился он в городе, названном:
Пёстрая корова.
О кафедрах добродетели
Заратустре хвалили одного
мудреца, который умел хорошо говорить
о сне и о добродетели; за это его высоко
чтили и награждали, и юноши садились перед
кафедрой его. К нему пошёл Заратустра
и вместе с юношами сел перед кафедрой
его. И так говорил мудрец:
Честь и стыд перед сном! Это
первое! И избегайте встречи с теми, кто
плохо спит и бодрствует ночью!
Стыдлив и вор в присутствии
сна: потихоньку крадётся он в ночи. Но
нет стыда у ночного сторожа: не стыдясь,
трубит он в свой рог.
Уметь спать — не пустяшное
дело: чтобы хорошо спать, надо бодрствовать
в течение целого дня.
Десять раз должен ты днём преодолеть
самого себя: это даст хорошую усталость,
это мак души.
Десять раз должен ты мириться
с самим собою: ибо преодоление есть обида,
и дурно спит непомирившийся.
Десять истин должен найти ты
в течение дня: иначе ты будешь и ночью
искать истины и твоя душа останется голодной.
Десять раз должен ты смеяться
в течение дня и быть весёлым: иначе будет
тебя ночью беспокоить желудок, этот отец
скорби.
Немногие знают это; но надо
обладать всеми добродетелями, чтобы спать
хорошо. Не дал ли я ложного свидетельства?
Не нарушил ли я супружеской верности?
Не позволил ли я себе пожелать
рабыни ближнего моего? Всё это мешало
бы хорошему сну.
И даже при существовании всех
добродетелей надо ещё понимать одно:
уметь вовремя послать спать все добродетели.
Чтобы не ссорились между собой
эти милые бабёнки! И на твоей спине, несчастный!
Живи в мире с Богом и соседом:
этого требует хороший сон. И живи также
в мире с соседским чёртом! Иначе ночью
он будет посещать тебя.
Чти начальство и повинуйся
ему, даже хромому начальству! Этого требует
хороший сон. Разве моя вина, если власть
любит ходить на хромых ногах?
Тот, по-моему, лучший пастух,
кто пасёт своих овец на тучных лугах:
этого требует хороший сон.
Я не хочу ни больших почестей,
ни больших сокровищ: то и другое раздражает
селезёнку. Однако дурно спится без доброго
имени и малых сокровищ.
Малочисленное общество для
меня предпочтительнее, чем злое; но и
оно должно приходить и уходить вовремя:
этого требует хороший сон.
Мне также очень нравятся нищие
духом: они способствуют сну. Блаженны
они, особенно если всегда воздают им должное.
Так проходит день у добродетельного.
Но когда наступает ночь, я остерегаюсь,
конечно, призывать сон! Он не хочет, чтобы
его призывали — его, господина всех добродетелей!
Но я размышляю, что я сделал
и о чём думал в течение дня. Пережёвывая,
спрашиваю я себя терпеливо, как корова:
каковы же были твои десять преодолений?
И каковы были те десять примирений,
десять истин и десять смехов, которыми
моё сердце радовало себя?
При таком обсуждении и взвешивании
сорока мыслей на меня сразу нападает
сон, незваный, господин всех добродетелей.
Сон колотит меня по глазам
— и они тяжелеют. Сон касается уст моих,
и они остаются отверстыми.
Поистине, тихими шагами приходит
он ко мне, лучший из воров, и похищает
у меня мысли: глупый стою я тогда, как
эта кафедра.
Но недолго стою я так: затем
я уже лежу. —
Слушая эти речи мудреца, Заратустра
смеялся в сердце своём: ибо свет низошёл
на него. И так говорил он в сердце своём:
Глупцом кажется мне этот мудрец
со своими сорока мыслями; но я верю, что
хорошо ему спится.
Счастлив уже и тот, кто живёт
вблизи этого мудреца! Такой сон заразителен;
даже сквозь толстую стену заразителен
он.
Чары живут в самой его кафедре.
И не напрасно сидели юноши перед проповедником
добродетели.
Его мудрость гласит: так бодрствовать,
чтобы сон был спокойный. И поистине, если
бы жизнь не имела смысла и я должен был
бы выбрать бессмыслицу, то эта бессмыслица
казалась бы мне наиболее достойной избрания.
Теперь я понимаю ясно, чего
некогда искали прежде всего, когда искали
учителей добродетели. Хорошего сна искали
себе и увенчанной маками добродетели!
Для всех этих прославленных
мудрецов кафедры мудрость была сном без
сновидений: они не знали лучшего смысла
жизни.
И теперь ещё встречаются люди,
похожие на этого проповедника добродетели,
не всегда, однако, такие же честные, но
их время прошло. И не долго стоять им,
как уже будут они лежать.
Блаженны сонливые: ибо скоро
станут они клевать носом. —
Так говорил Заратустра.
О потусторонниках2
Однажды и Заратустра устремил
мечту свою по ту сторону человека, подобно
всем потусторонникам. Актом страдающего
и измученного Бога показался тогда мне
мир.
Сном показался тогда мне мир
и поэтическим творением Бога: разноцветным
дымом пред очами божественного недовольника.
Добро и зло, и радость и страдание,
и я и ты — всё показалось мне разноцветным
дымом пред очами Творца. Отвратить взор
свой от себя захотел Творец — и тогда
создал он мир.
Опьяняющей радостью служит
для страдающего — отвратить взор от страдания
своего и забыться. Опьяняющей радостью
и самозабвением казался мне некогда мир.
Этот мир, вечно несовершенный,
отражение вечного противоречия и несовершенный
образ — опьяняющая радость для его несовершенного
Творца, — таким казался мне некогда мир.
Итак, однажды устремил и я свою
мечту по ту сторону человека, подобно
всем потусторонникам. Правда ли, по ту
сторону человека?
Ах, братья мои, этот Бог, которого
я создал, был человеческим творением
и человеческим безумием, подобно всем
богам!
Человеком был он, и притом лишь
бедной частью человека и моего Я : из моего собственного
праха и пламени явился он мне, этот призрак!
И поистине, не из потустороннего мира
явился он мне!
Что же случилось, братья мои?
Я преодолел себя, страдающего, я отнёс
свой собственный прах на гору, более светлое
пламя обрёл я себе. И вот! Призрак удалился
от меня!
Теперь это было бы для меня
страданием и мукой для выздоровевшего
— верить в подобные призраки; теперь
это было бы для меня страданием и унижением.
Так говорю я потусторонникам.
Страданием и бессилием созданы
все потусторонние миры, и тем коротким
безумием счастья, которое испытывает
только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним скачком,
скачком смерти, достигнуть конца, бедная
усталость неведения, не желающая больше
хотеть: ею созданы все боги и потусторонние
миры.
Верьте мне, братья мои! Тело,
отчаявшееся в теле, ощупывало пальцами
обманутого духа последние стены.
Верьте мне, братья мои! Тело,
отчаявшееся в земле, слышало, как вещало
чрево бытия.
И тогда захотело оно пробиться
головою сквозь последние стены, и не только
головою, — и перейти в «другой мир».
Но «другой мир» вполне сокрыт
от человека, этот обесчеловеченный, бесчеловечный
мир, составляющий небесное Ничто; и чрево
бытия не вещает человеку иначе, как голосом
человека.
Поистине, трудно доказать всякое
бытие и трудно заставить его вещать. Скажите
мне, братья мои, разве самая дивная из
всех вещей не доказана ещё лучшим образом?
Да, это Я и его противоречие
и путаница говорит самым правдивым образом
о своём бытии, это созидающее, хотящее
и оценивающее Я , которое есть
мера и ценность вещей.
И это самое правдивое бытие
— Я — говорит
о теле и стремится к телу, даже когда оно
творит и предаётся мечтам и бьётся разбитыми
крыльями.
Всё правдивее научается оно
говорить, это Я ; и чем больше
оно научается, тем больше находит оно
слов, чтобы хвалить тело и землю.
Новой гордости научило меня
моё Я , которой учу
я людей: не прятать больше головы в песок
небесных вещей, а гордо держать её, земную
голову, которая создаёт смысл земли!
Новой воле учу я людей: идти
той дорогой, которой слепо шёл человек,
и хвалить её, и не уклоняться от неё больше
в сторону, подобно больным и умирающим!
Больными и умирающими были
те, кто презирали тело и землю и изобрели
небо и искупительные капли крови; но даже
и эти сладкие и мрачные яды брали они
у тела и земли!
Своей нищеты хотели они избежать,
а звёзды были для них слишком далеки.
Тогда вздыхали они: «О, если б существовали
небесные пути, чтобы прокрасться в другое
бытие и счастье!» — тогда изобрели они
свою выдумку и кровавое пойло!
Эти неблагодарные — они грезили,
что отреклись от своего тела и от этой
земли. Но кому же обязаны они судорогами
и блаженством своего отречения? Своему
телу и этой земле.
Снисходителен Заратустра к
больным. Поистине, он не сердится на их
способы утешения и на их неблагодарность.
Пусть будут они выздоравливающими и преодолевающими
и пусть создадут себе высшее тело!
Не сердится Заратустра и на
выздоравливающего, когда он с нежностью
взирает на свою мечту и в полночь крадётся
к могиле своего Бога; но болезнью и больным
телом остаются для меня его слёзы.
Много больного народу встречалось
всегда среди тех, кто предаётся грёзам
и одержим Богом; яростно ненавидят они
познающего и ту самую младшую из добродетелей,
которая зовётся — правдивость.
Они смотрят всегда назад, в
тёмные времена: тогда поистине мечта
и вера были другими вещами, неистовство
разума было богоподобием, а сомнение
грехом.
Слишком хорошо знаю я этих
богоподобных: они хотят, чтобы в них верили
и чтобы сомнение было грехом. Слишком
хорошо знаю я также, во что сами они верят
больше всего.
Поистине, не в потусторонние
миры и искупительные капли крови, но в
тело больше всего верят они, и на своё
собственное тело смотрят они как на вещь
в себе.
Но болезненной вещью является
оно для них — и они охотно вышли бы из
кожи вон. Поэтому они прислушиваются
к проповедникам смерти и сами проповедуют
потусторонние миры.
Лучше слушайтесь, братья мои,
голоса здорового тела: это — более правдивый
и чистый голос.
Более правдиво и чище говорит
здоровое тело, совершенное и прямоугольное;3 и оно говорит о смысле земли.
—
Так говорил Заратустра.
О презирающих тело
К презирающим тело хочу я сказать
моё слово. Не переучиваться и переучивать
должны они меня, но только проститься
со своим собственным телом — и таким
образом стать немыми.
«Я тело и душа» — так говорит
ребёнок. И почему не говорить, как дети?
Но пробудившийся, знающий,
говорит: я — тело, только тело, и ничто
больше; а душа есть только слово для чего-то
в теле.
Тело — это большой разум, множество
с одним сознанием, война и мир, стадо и
пастырь.
Орудием твоего тела является
также твой маленький разум, брат мой;
ты называешь «духом» это маленькое орудие,
эту игрушку твоего большого разума.
Я говоришь ты и гордишься
этим словом. Но больше его — во что не
хочешь ты верить — тело твоё с его большим
разумом: оно не говорит Я , но делает Я .
Что чувствует чувство и что
познаёт ум — никогда не имеет в себе своей
цели. Но чувство и ум хотели бы убедить
тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны
они.
Орудием и игрушкой являются
чувство и ум: за ними лежит ещё Само . Само ищет
также глазами чувств, оно прислушивается
также ушами духа.
Само всегда прислушивается
и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоёвывает,
разрушает. Оно господствует и является
даже господином над Я .
За твоими мыслями и чувствами,
брат мой, стоит более могущественный
повелитель, неведомый мудрец, — он называется
Само. В твоём теле он живёт; он и есть твоё
тело.
Больше разума в твоём теле,
чем в твоей высшей мудрости. И кто знает,
к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?
Твоё Само смеётся над твоим Я и его гордыми
скачками. «Что мне эти скачки и полёты
мысли? — говорит оно себе. — Окольный путь
к моей цели. Я служу помочами для Я и суфлёром
его понятий».
Само говорит к Я : «Здесь ощущай
боль!» И вот оно страдает и думает о том,
как бы больше не страдать, — и для этого
именно должно оно
думать.
Само говорит к Я : «Здесь чувствуй
радость!» И вот оно радуется и думает
о том, как бы почаще радоваться, — и для
этого именно должно оно
думать.
К презирающим тело хочу я сказать
слово. То, что презирают они, не оставляют
они без призора. Что же создало призор
и презрение и ценность и волю?
Созидающее Само создало себе
призор и презрение, оно создало себе радость
и горе. Созидающее тело создало себе дух
как длань своей воли.
Даже в своём безумии и презрении
вы, презирающие тело, вы служите своему
Само. Я говорю вам: ваше Само хочет умереть
и отворачивается от жизни.
Оно уже не в силах делать то,
чего оно хочет больше всего, — созидать
дальше себя. Этого хочет оно больше всего,
в этом вся страстность его.
Но теперь это для него слишком
поздно — и вот ваше Само хочет погибнуть,
вы, презирающие тело.
Ваше Само хочет погибнуть,
и потому вы стали презирающими тело! Ибо
вы уже больше не в силах созидать дальше
себя.
И потому вы негодуете на жизнь
и землю. Бессознательная зависть светится
в косом взгляде вашего презрения.