Автор работы: Пользователь скрыл имя, 31 Марта 2014 в 08:31, реферат
Описание работы
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошёл в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся этим. Но наконец изменилось сердце его — и в одно утро поднялся он с зарёю, стал перед солнцем и так говорил к нему:
Я не следую вашим путём, вы,
презирающие тело! Для меня вы не мост,
ведущий к сверхчеловеку! —
Так говорил Заратустра.
О радостях и страстях
Брат мой, если есть у тебя добродетель
и она твоя добродетель, то ты не владеешь
ею сообща с другими.
Конечно, ты хочешь называть
её по имени и ласкать её: ты хочешь подёргать
её за ушко и позабавиться с нею.
И смотри! Теперь ты обладаешь
её именем сообща с народом, и сам ты с
твоей добродетелью стал народом и стадом!
Лучше было бы тебе сказать:
«нет слова, нет названия тому, что составляет
муку и сладость моей души, а также голод
утробы моей».
Пусть твоя добродетель будет
слишком высока, чтобы доверить её имени:
и если ты должен говорить о ней, то не
стыдись говорить, лепеча.
Говори, лепеча: «Это моё добро,
каким я люблю его, каким оно всецело мне
нравится, и лишь таким я хочу его.
Не потому я хочу его, чтобы
было оно божественным законом, и не потому
я хочу его, чтобы было оно человеческим
установлением и человеческой нуждой:
да не служит оно мне указателем на небо
или в рай.
Только земную добродетель
люблю я: в ней мало мудрости и всего меньше
разума всех людей.
Но эта птица свила у меня гнездо
себе, поэтому я люблю и прижимаю её к сердцу
— теперь на золотых яйцах она сидит у
меня».
Так должен ты лепетать и хвалить
свою добродетель.
Некогда были у тебя страсти,
и ты называл их злыми. А теперь у тебя
только твои добродетели: они выросли
из твоих страстей.
Ты положил свою высшую цель
в эти страсти: и вот они стали твоей добродетелью
и твоей радостью.
И если б ты был из рода вспыльчивых,
или из рода сластолюбцев, или изуверов,
или людей мстительных:
Всё-таки в конце концов твои
страсти обратились бы в добродетели и
все твои демоны — в ангелов.
Некогда были дикие псы в погребах
твоих, но в конце концов обратились они
в птиц и прелестных певуний.
Из своих ядов сварил ты себе
бальзам свой; ты доил корову — скорбь
свою, — теперь ты пьёшь сладкое молоко
её вымени.
И отныне ничего злого не вырастает
из тебя, кроме зла, которое вырастает
из борьбы твоих добродетелей.
Брат мой, если ты счастлив,
то у тебя одна добродетель,
и не более: тогда легче проходишь ты по
мосту.
Почтенно иметь много добродетелей,
но это тяжёлая участь, и многие шли в пустыню
и убивали себя, ибо они уставали быть
битвой и полем битвы добродетелей.
Брат мой, зло ли война и битвы?
Однако это зло необходимо, необходимы
и зависть, и недоверие, и клевета между
твоими добродетелями.
Посмотри, как каждая из твоих
добродетелей жаждет высшего: она хочет
всего твоего духа, чтобы был он её глашатаем,
она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти
и любви.
Ревнива каждая добродетель
в отношении другой, а ревность — ужасная
вещь. Даже добродетели могут погибнуть
из-за ревности.
Кого окружает пламя ревности,
тот обращает наконец, подобно скорпиону,
отравленное жало на самого себя.
Ах, брат мой, разве ты никогда
ещё не видел, как добродетель клевещет
на себя и жалит самое себя?
Человек есть нечто, что до́лжно
превзойти; и оттого должен ты любить свои
добродетели — ибо от них ты погибнешь.
Так говорил Заратустра.
О бледном преступнике
Вы не хотите убивать, вы, судьи
и жертвоприносители, пока животное не
наклонит головы? Взгляните, бледный преступник
склонил голову, из его глаз говорит великое
презрение.
«Моё Я есть нечто,
что до́лжно превзойти: моё Я служит
для меня великим презрением к человеку»
— так говорят глаза его.
То, что он сам осудил себя, было
его высшим мгновением; не допускайте,
чтобы тот, кто возвысился, опять опустился
в свою пропасть!
Нет спасения для того, кто так
страдает от себя самого, — кроме быстрой
смерти.
Ваше убийство, судьи, должно
быть жалостью, а не мщением. И, убивая,
блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
Недостаточно примириться с
тем, кого вы убиваете. Ваша печаль да будет
любовью к сверхчеловеку: так оправдаете
вы свою всё ещё жизнь!
«Враг» должны вы говорить,
а не «злодей»; «больной» должны вы говорить,
а не «негодяй»; «сумасшедший» должны
вы говорить, а не «грешник».
И ты, красный судья, если бы
ты громко сказал всё, что ты совершил
уже в мыслях, каждый закричал бы: «Прочь
эту скверну и этого ядовитого червя!»
Но одно — мысль, другое — дело,
третье — образ дела. Между ними не вращается
колесо причинности.
Образ сделал этого бледного
человека бледным. На высоте своего дела
был он, когда он совершал его; но он не
вынес его образа, когда оно совершилось.
Всегда смотрел он на себя как
на свершителя одного свершения.
Безумием называю я это: исключение обернулось
ему сущностью его.
Черта́ околдовывает курицу;
чертовщина, которой он отдался, околдовывает
его бедный разум — безумием после дела
называю я это.
Слушайте вы, судьи! Другое безумие
существует ещё — это безумие перед делом.
Ах, вы вползли недостаточно глубоко в
эту душу!
Так говорит красный судья:
«но ради чего убил этот преступник? Он
хотел ограбить».
Но я говорю вам: душа его хотела
крови, а не грабежа — он жаждал счастья
ножа!
Но его бедный разум не понял
этого безумия и убедил его. «Что толку
в крови! — говорил он. — Не хочешь ли ты
по крайней мере совершить при этом грабёж?
Отмстить?»
И он послушался своего бедного
разума: как свинец, легла на него его речь
— и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел
стыдиться своего безумия.
И теперь опять свинец его вины
лежит на нём, и опять его бедный разум
стал таким затёкшим, таким расслабленным,
таким тяжёлым.
Если бы только он мог тряхнуть
головою, его бремя скатилось бы вниз;
но кто тряхнёт эту голову?
Что такое этот человек? Куча
болезней, через дух проникающих в мир:
там ищут они своей добычи.
Что такое этот человек? Клубок
диких змей, которые редко вместе бывают
спокойны, — и вот они расползаются и ищут
добычи в мире.
Взгляните на это бедное тело!
Что оно выстрадало и чего страстно желало,
вот что пыталась объяснить себе эта бедная
душа — она объясняла это как радость
убийства и алчность к счастью ножа.
Кто теперь становится больным,
на того нападает зло, которое теперь считается
злом: страдание хочет он причинять тем
самым, что ему причиняет страдание. Но
были другие времена и другое зло и добро.
Некогда были злом сомнение
и воля к самому себе. Тогда становился
больной еретиком и колдуном: как еретик
и колдун, страдал он и хотел заставить
страдать других.
Но это не вмещается в ваши уши:
это вредит вашим добрым, говорите вы мне.
Но что мне за дело до ваших добрых!
Многое в ваших добрых вызывает
во мне отвращение, и поистине не их зло.
Я хотел бы, чтобы безумие охватило их,
от которого они бы погибли, как этот бледный
преступник!
Поистине, я хотел бы, чтобы
их безумие называлось истиной, или верностью,
или справедливостью; но у них есть своя
добродетель, чтобы долго жить в жалком
довольстве собою.
Я — перила моста на стремительном
потоке: держись за меня, кто может за меня
держаться. Но вашим костылём не служу
я.
Так говорил Заратустра.
О чтении и письме
Из всего написанного люблю
я только то, что пишется своей кровью.
Пиши кровью — и ты узнаешь, что кровь
есть дух.
Не легко понять чужую кровь:
я ненавижу читающих бездельников.
Кто знает читателя, тот ничего
не делает для читателя. Ещё одно столетие
читателей — и дух сам будет смердеть.
То, что каждый имеет право учиться
читать, портит надолго не только писание,
но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом
стал человеком, а ныне становится он даже
чернью.
Кто пишет кровью и притчами,
тот хочет, чтобы его не читали, а заучивали
наизусть.
В горах кратчайший путь — с
вершины на вершину; но для этого надо
иметь длинные ноги. Притчи должны быть
вершинами: и те, к кому говорят они, — большими
и рослыми.
Воздух разреженный и чистый,
опасность близкая и дух, полный радостной
злобы, — всё это хорошо идёт одно к другому.
Я хочу, чтобы вокруг меня были
кобольды, ибо мужествен я. Мужество гонит
призраки, само создаёт себе кобольдов
— мужество хочет смеяться.
Я не чувствую больше вместе
с вами: эта туча, что я вижу под собой,
эта чернота и тяжесть, над которыми я
смеюсь, — такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы
стремитесь подняться. А я смотрю вниз,
ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно
смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие
горы, тот смеётся над всякой трагедией
сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми,
сильными — такими хочет нас мудрость:
она — женщина и любит всегда только воина.
Вы говорите мне: «жизнь тяжело
нести». Но к чему была бы вам ваша гордость
поутру и ваша покорность вечером?
Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь
же такими нежными! Мы все прекрасные вьючные
ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой,
которая дрожит, ибо капля росы лежит у
неё на теле?
Правда, мы любим жизнь, но не
потому, что к жизни, а потому, что к любви
мы привыкли.
В любви всегда есть немного
безумия. Но и в безумии всегда есть немного
разума.4
И даже мне, расположенному
к жизни, кажется, что мотыльки и мыльные
пузыри и те, кто похож на них среди людей,
больше всех знают о счастье.
Зреть, как порхают они, эти
лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки
— вот что пьянит Заратустру до песен
и слёз.
Я бы поверил только в такого
Бога, который умел бы танцевать.
И когда я увидел своего демона,
я нашёл его серьёзным, веским, глубоким
и торжественным: это был дух тяжести,
благодаря ему все вещи падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом.
Вставайте, помогите нам убить дух тяжести!
Я научился ходить; с тех пор
я позволяю себе бегать. Я научился летать;
с тех пор я не жду толчка, чтобы сдвинуться
с места.
Теперь я лёгок, теперь я летаю,
теперь я вижу себя под собой, теперь Бог
танцует во мне.
Так говорил Заратустра.
О дереве на горе
Заратустра заметил, что один
юноша избегает его. И вот однажды вечером,
когда шёл он один по горам, окружавшим
город, названный «Пёстрая корова», он
встретил этого юношу сидевшим на земле,
у дерева, и смотревшим усталым взором
в долину. Заратустра дотронулся до дерева,
у которого сидел юноша, и говорил так:
«Если б я захотел потрясти
это дерево своими руками, я бы не смог
этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает
и гнёт его, куда он хочет. Невидимые руки
ещё больше гнут и терзают нас».
Тогда юноша встал в смущении
и сказал: «Я слышу Заратустру, я только
что думал о нём». Заратустра отвечал:
«Чего же ты пугаешься? С человеком
происходит то же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх,
к свету, тем глубже впиваются корни его
в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу».5
«Да, ко злу! — воскликнул юноша. —
Как же возможно, что ты открыл мою душу?»
Заратустра засмеялся и сказал:
«Есть души, которых никогда не откроют,
разве что сперва выдумают их».
«Да, ко злу! — воскликнул юноша
ещё раз.
Ты сказал истину, Заратустра.
Я не верю больше в себя самого, с тех пор
как стремлюсь я вверх, и никто уже не верит
в меня, — но как же случилось это?
Я меняюсь слишком быстро: моё
сегодня опровергает моё вчера. Я часто
перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, —
этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя
всегда одиноким. Никто не говорит со мною,
холод одиночества заставляет меня дрожать.
Чего же хочу я на высоте?
Моё презрение и моя тоска растут
одновременно; чем выше поднимаюсь я, тем
больше презираю я того, кто поднимается.
Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения
и спотыкания! Как потешаюсь я над своим
порывистым дыханием! Как ненавижу я летающего!
Как устал я на высоте!»
Тут юноша умолк. А Заратустра
посмотрел на дерево, у которого они стояли,
и говорил так:
«Это дерево стоит одиноко здесь,
на горе, оно выросло высоко над человеком
и животным.
И если бы оно захотело говорить,
не нашлось бы никого, кто бы мог понять
его: так высоко выросло оно.
Теперь ждёт оно и ждёт, — чего
же ждёт оно? Оно находится слишком близко
к облакам: оно ждёт, вероятно, первой молнии?»
Когда Заратустра сказал это,
юноша воскликнул в сильном волнении:
«Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей
гибели желал я, стремясь в высоту, и ты
та молния, которой я ждал! Взгляни, что
я такое, с тех пор как ты явился к нам? Зависть к
тебе разрушила меня!» — Так говорил юноша
и горько плакал. А Заратустра обнял его
и увёл с собою.
И когда они вместе прошли немного,
Заратустра начал так говорить:
— Разрывается сердце моё. Больше,
чем твои слова, твой взор говорит мне
об опасности, которой ты подвергаешься.
Ты ещё не свободен, ты ищешь
ещё свободы. Бодрствующим сделало тебя
твоё искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься
ты, звёзд жаждет твоя душа. Но твои дурные
инстинкты также жаждут свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу;
они лают от радости в своём погребе, пока
твой дух стремится отворить все темницы.
По-моему, ты ещё заключённый
в тюрьме, мечтающий о свободе; ах, мудрой
становится душа у таких заключённых,
но также лукавой и дурной.
Очиститься должен ещё освободившийся
дух. В нём ещё много от тюрьмы и от затхлости:
чистым должен ещё стать его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но
моей любовью и надеждой заклинаю я тебя:
не бросай своей любви и надежды!
Ты ещё чувствуешь себя благородным,
и благородным чувствуют тебя также и
другие, кто не любит тебя и посылает вослед
тебе злые взгляды. Знай, что у всех поперёк
дороги стоит благородный.
Даже для добрых стоит благородный
поперёк дороги; и даже когда они называют
его добрым, этим хотят они устранить его
с дороги.
Новое хочет создать благородный,
новую добродетель. Старого хочет добрый
и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного,
что он станет добрым, а в том, что он станет
наглым, будет насмешником и разрушителем.