Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"

я отчасти атеист. Христос мне, в  общем, нравится, но вся остальная  муть  в

Библии - не особенно.  Взять,  например,  апостолов.  Меня они,  по правде

говоря, раздражают до чертиков. Конечно, когда Христос умер, они вели себя

ничего, но пока он жил,  ему от них  было пользы,  как от дыры в башке. Все

время они его подводили.  Мне  в Библии меньше всего нравятся эти  апостолы.

Сказать по правде,  после Христа я  больше  всего  люблю  в  Библии  этого

чудачка,  который  жил  в  пещере  и  все время царапал себя камнями  и так

далее. Я его, дурака несчастного, люблю  в десять раз больше, чем всех этих

апостолов. Когда я был в Хуттонской школе, я вечно спорил с одним  типом на

нашем этаже,  с Артуром Чайлдсом.  Этот Чайлдс был квакер  и  вечно  читал

Библию.  Он  был  славный малый,  я его любил,  но мы с ним  расходились во

мнениях насчет Библии, особенно насчет апостолов. Он меня уверял, что если

я не люблю апостолов, значит, я  и Христа не люблю. Он говорит, раз  Христос

сам выбрал себе апостолов, значит, надо их любить. А я говорил - знаю, да,

он их выбрал,  но выбрал-то он их случайно.  Я говорил, что Христу некогда

было в них разбираться и  я вовсе Христа не виню. Разве  он виноват, что ему

было  некогда?  Помню,  я спросил  Чайлдса,  как он думает:  Иуда,  который

предал Христа, попал в ад, когда  покончил с собой, или нет? Чайдлс говорит

- конечно,  попал. И тут я  с ним никак не мог согласиться.  Я говорю: готов

поставить тысячу долларов,  что  никогда  Христос  не  отправил  бы  этого

несчастного Иуду в ад!  Я бы и  сейчас прозакладывал тысячу долларов,  если

бы они у меня были.  Апостолы,  те, наверно, отправили бы Иуду в  ад - и не

задумались бы!  А вот Христос - нет, головой ручаюсь. Этот Чайлдс говорил,

что я так думаю потому,  что  не хожу в церковь.  Что правда, то правда. Не

хожу.  Во-первых,  мои родители - разной веры,  и все дети у  нас в семье -

атеисты.  Честно говоря,  я священников  просто терпеть не могу.  В школах,

где я учился, все священники как  только начнут проповедовать, у них  голоса

становятся масленые, противные. Ох, ненавижу! Не понимаю, какого черта  они

не могут разговаривать нормальными  голосами.  До того кривляются,  слушать

невозможно.

     Словом, когда я лег,  мне никакие молитвы на ум  не шли.  Только  начну

припоминать молитву - тут же слышу  голос этой Санни, как она меня обзывает

дурачком. В конце концов я сел  на постель и выкурил еще сигарету. Наверно,

я выкурил не меньше двух пачек  после отъезда из Пэнси.

     И вдруг, только  я лег и закурил, кто-то постучался. Я  надеялся,  что

стучат не ко мне,  но я отлично  понимал,  что это именно ко мне.  Не  знаю

почему, но я сразу понял, кто  это. Я очень чуткий.

     - Кто там? -  спрашиваю.  Я  здорово  перепугался.  В  этих  делах  я

трусоват.

     Опять постучали.  Только еще громче.

     Наконец я встал  в одной пижаме  и  открыл  двери.  Даже  не  пришлось

включать свет - уже  было  утро.  В  дверях  стояли  эта  Санни  и  Морис,

прыщеватый лифтер.

     - Что такое? - спрашиваю. - Что вам  надо?  -  Голос   у  меня  ужасно

дрожал.

     - Пустяк, - говорит Морис. - Всего пять долларов.  -  Он  говорил  за

обоих, а девчонка только стояла разинув  рот, и все.

     - Я ей уже заплатил, - говорю. - Я ей дал пять долларов.  Спросите  у

нее. - Ох, как у меня дрожал голос.

     - Надо десять,  шеф.  Я вам говорил.  Десять на  время,  пятнадцать до

утра. Я же вам говорил.

     - Неправда, не говорили. Вы сказали - пять на время.  Да, вы  сказали,

что за ночь пятнадцать, но я ясно слышал...

     - Выкладывайте, шеф!

     - За что? - спрашиваю.  Господи, у меня  так  колотилось  сердце,  что

вот-вот выскочит. Хоть бы я был  одет. Невыносимо стоять  в  одной  пижаме,

когда случается такое.

     - Ну, давайте, шеф,  давайте! - говорит  Морис.  Да  как толкнет  меня

своей грязной лапой - я чуть не грохнулся на пол, сильный  он  был,  сукин

сын. И не успел я оглянуться, они оба уже стояли в комнате. Вид у них  был

такой, будто это их комната. Санни  уселась  на  подоконник.  Морис  сел в

кресло и расстегнул ворот - на нем  была лифтерская форма. Господи,  как  я

нервничал! - Ладно, шеф, выкладывайте денежки! Мне еще на работу идти.

     - Вам уже сказано,  я больше ни цента не должен. Я же ей дал пятерку.

     - Бросьте зубы заговаривать. Деньги на стол!

     - За что я буду  платить еще пять долларов? - говорю. А голос  у  меня

все дрожит. - Вы хотите меня обжулить.

     Морис  расстегнул  свою  куртку  до  конца.  Под   ней  был  фальшивый

воротничок без всякой  рубашки.  Живот  у  него  был  толстый,  волосатый,

здоровенный.

     - Никто  никого  не  собирается  обжуливать,  -  говорит он. - Деньги

давайте, шеф!

     - Не дам!

     Только я это сказал, как он встал и пошел на  меня.  Вид  у  него  был

такой, будто он ужасно, ужасно устал  или ему все надоело.  Господи,  как я

испугался. Помню, я скрестил руки на груди. Господи, как я испугался. Хуже

всего то, что я был в одной  пижаме.

     - Давайте деньги, шеф! - Он подошел ко мне  вплотную.  Он  все  время

повторял одно и то же: - Деньги давайте, шеф! - Форменный кретин.

     - Не дам.

     - Шеф, вы меня доведете, придется с вами грубо обойтись. Не хочу  вас

обижать, а придется, как видно. Вы нам должны пять монет.

     - Ничего я вам не  должен, - говорю. - А если вы меня  только  тронете,

я заору на всю гостиницу. Всех перебужу. Полицию, всех! -  Сам  говорю,  а

голос у меня дрожит, как студень.

     - Давай ори! Ори  во всю глотку! Давай!  Хочешь,  чтоб  твои  родители

узнали, что ты ночь провел с девкой! А еще из  хорошей  семьи.  -  Он  был

хитрый, этот сукин кот. Здорово  хитрый.

     - Оставьте меня в  покое! Если бы  вы  сказали   десять,  тогда  другое

дело. А вы определенно сказали...

     - Отдадите вы нам  деньги или нет? - Он прижал  меня  к  самой  двери.

Прямо навалился на меня своим пакостным  волосатым животом.

     - Оставьте меня! Убирайтесь  из  моей  комнаты!  -  сказал  я.  А  сам

скрестил руки, не двигаюсь. Господи, какое я ничтожество!

     И вдруг Санни заговорила, а до того она молчала:

     - Слушай, Морис, взять  мне его бумажник? Он вон там,  на этом самом...

     - Вот-вот, бери!

     - Уже взяла! - говорит  Санни.  И  показывает  мне   пять  долларов.  -

Видал? Больше не беру, только долг. Я  не какая-нибудь воровка. Мы не воры!

     И вдруг я заплакал. И не хочу, а плачу.

     - Да, не воры! Украли  пять долларов, а сами...

     - Молчать! - говорит Морис  и толкает меня.

     - Брось его, слышишь? - говорит Санни. - Пошли, ну! Долг  мы  с  него

получили. Пойдем. Слышишь, пошли отсюда!

     - Иду! - говорит Морис.  А сам стоит.

     - Слышишь, Морис, я  тебе говорю. Оставь его!

     - А кто его трогает? - отвечает он  невинным  голосом.  И  вдруг  как

щелкнет меня по пижаме. Я не скажу, куда он меня щелкнул, но  больно  было

ужасно. Я ему крикнул, что он грязный, подлый кретин.

     - Что ты сказал? - говорит.  И руку приставил к уху, как  глухой. - Что

ты сказал? Кто я такой?

     А я стою и реву. Меня зло берет, взбесил он  меня.

     - Да, ты подлый, грязный  кретин, - говорю. - Грязный кретин  и  жулик,

а года  через  два  будешь  нищим,  милостыню  будешь  просить  на  улице.

Размажешь сопли по всей рубахе, весь вонючий, грязный...

     Тут он мне как  даст! Я даже не успел увернуться  или отскочить - вдруг

почувствовал жуткий удар в живот.

     Я не потерял сознание, потому что помню - я посмотрел  на них с пола и

увидел, как они уходят и закрывают  за собой двери. Я долго  не  вставал  с

пола, как тогда, при Стрэдлейтере... Но тут мне  казалось,  что  я  сейчас

умру,  честное  слово.  Казалось,   что  я  тону,  так  у   меня   дыхание

перехватило - никак не вздохнуть. А когда я встал и пошел  в ванную, я даже

разогнуться не мог, обеими руками держался за живот.

     Но я, наверно, ненормальный. Да, клянусь  богом,  я  сумасшедший.  По

дороге в ванную я вдруг стал воображать, что  у  меня  пуля  в  кишках.  Я

вообразил, что этот Морис всадил в меня пулю. А теперь я иду  в  ванную  за

добрым глотком старого виски, чтобы успокоить нервы и начать  действовать.

Я представил себе,  как я выхожу из  ванной  уже  одетый,  с  револьвером в

кармане, а сам слегка шатаюсь. И  я иду по лестнице - в лифт я, конечно, не

сяду. Иду, держусь за перила, а кровь  капает у меня из уголка  рта.  Я  бы

спустился несколькими этажами  ниже,  держась  за  живот,  а  кровь  так  и

лилась бы на пол, и потом вызвал бы лифт. И как только этот  Морис  открыл

бы дверцы, он увидел бы меня с револьвером  в руке и завизжал бы,  закричал

диким, перепуганным голосом, чтобы  я его не трогал. Но я бы  ему  показал.

Шесть пуль прямо в его жирный, волосатый живот! Потом  я  бросил  бы  свой

револьвер в шахту лифта - конечно, сначала стер бы  отпечатки  пальцев.  А

потом дополз бы до своего номера и  позвонил  Джейн,  чтоб  она  пришла  и

перевязала мне рану. И я представил себе, как она держит сигарету  у  моих

губ и я затягиваюсь, а сам  истекаю кровью.

     Проклятое кино! Вот  что оно делает с человеком.  Сами понимаете...

     Я просидел в ванной  чуть ли не час, принял ванну,  немного  отошел.  А

потом лег в постель. Я долго  не засыпал - я совсем не устал,  но  в  конце

концов уснул. Больше всего мне  хотелось покончить  с  собой.  Выскочить  в

окно.  Я, наверно,  и выскочил бы,  если б я знал,  что  кто-нибудь  сразу

подоспеет и прикроет меня, как  только я упаду. Не хотелось, чтобы  какие-то

любопытные идиоты смотрели, как  я лежу весь в крови.

 

 

 

 

15

 

 

     Спал я недолго;  кажется,  было  часов  десять,  когда  я  проснулся.

Выкурил сигарету и сразу почувствовал, как я проголодался. Последний  раз я

съел две котлеты, когда мы с  Броссаром и Экли ездили в кино  в  Эгерстаун.

Это было давно - казалось, что прошло лет пятьдесят. Телефон стоял  рядом,

и я хотел было позвонить  вниз  и  заказать  завтрак  в  номер,  но  потом

побоялся, что завтрак пришлют  с этим самым лифтером  Морисом,  а  если  вы

думаете, что я мечтал его видеть,  вы  глубоко  ошибаетесь.  Я  полежал  в

постели, выкурил сигарету. Хотел  звякнуть Джейн - узнать, дома ли она,  но

настроения не было.

     Тогда я позвонил  Салли Хейс. Она училась в пансионе  Мэри Э. Удроф,  и

я знал, что она уже дома: я  от нее получил письмо с неделю  назад.  Не  то

чтобы я был от нее без ума, но мы были знакомы  сто  лет,  я  по  глупости

думал, что она довольно умная. А  думал я так потому, что она  ужасно  много

знала про театры, про пьесы, вообще про всякую литературу.  Когда  человек

начинен такими знаниями, так не скоро  сообразишь,  глуп он или  нет.  Я  в

этой Салли Хейс годами не мог  разобраться. Наверно, я бы раньше сообразил,

что она дура,  если бы мы столько  не целовались.  Плохо  то,  что  если  я

целуюсь  с девчонкой,  я всегда думаю,  что она умная.  Никакого отношения

одно к другому не имеет, а  я все равно думаю.

     Словом, я ей позвонил. Сначала  подошла  горничная,  потом  ее  отец.

Наконец позвали ее.

     - Это ты, Салли? - спрашиваю.

     - Да, кто со мной  говорит? - спрашивает она. Ужасная   притворщица.  Я

же сказал ее отцу, кто спрашивает.

     - Это Холден Колфилд.  Как живешь?

     - Ах, Холден! Спасибо,  хорошо! А ты как?

     - Чудно. Слушай, как  же ты поживаешь? Как школа?

     - Ничего, - говорит, - ну, сам знаешь.

     - Чудно. Вот что  я хотел спросить  -  ты  свободна?  Правда,  сегодня

воскресенье, но, наверно, есть утренние спектакли. Благотворительные,  что

ли? Хочешь пойти?

     - Очень хочу, очень!  Это будет изумительно!

     "Изумительно"! Ненавижу  такие слова! Что за пошлятина!  Я  чуть   было

не сказал ей, что мы никуда не пойдем. Потом  мы  немного  потрепались  по

телефону. Верней, она трепалась, а  я молчал.  Она  никому  не  даст  слова

сказать. Сначала она мне  рассказала  о  каком-то  пижоне  из  Гарварда  -

наверно, первокурсник, но этого она, конечно, не  выдала,  -  будто  он  в

лепешку расшибается. Звонит ей день и ночь. Да, день и ночь -  я  чуть  не

расхохотался. Потом еще про  какого-то типа,  кадета из  Вест-Пойнта,  -  и

этот готов из-за нее зарезаться. Страшное дело. Я ее попросил  ждать  меня

под часами у отеля "Билтмор" ровно в два. Потому  что  утренние  спектакли

начинаются в половине третьего. А она вечно опаздывала.  И  попрощался.  У

меня от нее скулы сворачивало, но она была удивительно красивая.

     Договорился с Салли,  потом встал, оделся, сложил  чемодан.  Выйдя  из

номера,  я заглянул в окошко,  что там эти психи делают, но у них портьеры

были опущены.  Утром они скромнее скромного.  Потом я спустился  в лифте  и

рассчитался с портье. Мориса, к  счастью, нигде не было. Да я и  не старался

его увидеть, подлеца.

     У гостиницы взял  такси,  но понятия не имел,  куда мне ехать.  Ехать,

оказывается,  некуда.  Было воскресенье,  а домой я не мог возвратиться до

среды, в крайнем случае до вторника. А идти в другую гостиницу,  чтоб  мне

там  вышибли  мозги,  -  нет,  спасибо.  Я  велел  шоферу  везти  меня  на