Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"

Автор работы: Пользователь скрыл имя, 19 Апреля 2013 в 08:10, доклад

Описание работы

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, вы, наверно,
прежде всего захотите узнать, где я родился, как провел свое дурацкое
детство, что делали мои родители до моего рождения, - словом, всю эту
давид-копперфилдовскую муть. Но, по правде говоря, мне неохота в этом
копаться. Во-первых, скучно, а во-вторых, у моих предков, наверно,
случилось бы по два инфаркта на брата, если б я стал болтать про их личные
дела. Они этого терпеть не могут, особенно отец.

Файлы: 1 файл

над пропастью по ржи.docx

— 396.75 Кб (Скачать файл)

ухаживать за девчонкой, для того чтобы  с ней подружиться.

     А познакомился я  с ней, потому что их доберман-пинчер  всегда  бегал в

наш палисадник и там  гадил,  а  мою  мать  это  страшно  раздражало.  Она

позвонила матери Джейн и подняла  страшный хай. Моя  мама  умеет  поднимать

хай из-за таких вещей. А потом  случилось так, что через несколько  дней  я

увидел Джейн около бассейна нашего клуба, она лежала на животе, и я с  ней

поздоровался. Я знал, что она  живет рядом с нами, но я никогда  с  ней  не

разговаривал. Но сначала, когда я  с  ней  поздоровался,  она  меня  просто

обдала холодом. Я из кожи лез, доказывал  ей, что мне-то в  высшей  степени

наплевать, где  ее  собака  гадит.  Пусть  хоть  в  гостиную  бегает,  мне

все равно. В общем, после этого  мы с Джейн очень подружились. Я в  тот  же

день играл с ней в гольф. Как сейчас помню, она потеряла восемь мячей. Да,

восемь! Я просто с ней замучился, пока научил ее хотя бы открывать  глаза,

когда бьешь по мячу. Но я ее здорово  натренировал. Я очень хорошо играю  в

гольф. Если бы я сказал вам, во сколько  кругов я кончаю  игру,  вы  бы  не

поверили. Меня раз чуть не сняли  для короткометражки, только я в  последнюю

минуту передумал. Я подумал, что  если  так  ненавидеть  кино,  как  я  его

ненавижу, так нечего  выставляться  напоказ  и  давать  себя  снимать  для

короткометражки.

     Смешная она была  девчонка, эта Джейн. Я бы не  сказал,  что  она  была

красавица. А мне она нравилась.  Такая  большеротая.  Особенно  когда  она

из-за чего-нибудь волновалась и  начинала говорить, у нее рот  так  и ходил

ходуном.  Я  просто  балдел.  И  она  никогда   его   не   закрывала   как

следует, всегда он был у нее  приоткрыт, особенно когда она играла  в гольф

или читала книжки. Вечно она читала, и все хорошие книжки. Особенно стихи.

Кроме моих родных, я  ей  одной  показывал  рукавицу  Алли, всю  исписанную

стихами. Она не знала Алли, потому что  только  первое  лето  проводила  в

Мейне - до этого она ездила на мыс  Код, но я ей много чего рассказывал  про

него. Ей было интересно, она любила про него слушать.

     Моей  маме  она   не  очень нравилась.  Дело в  том, что маме казалось,

будто Джейн и ее мать относятся  к ней свысока, оттого что они  не всегда  с

ней  здоровались.  Мама  их  часто  встречала в поселке,  потому что Джейн

ездила со своей матерью на рынок  в их машине.  Моей  маме  Джейн  даже  не

казалась хорошенькой.  А мне  казалась.  Мне нравилось, как  она выглядит, и

все.

     Особенно я помню  один день. Это был  единственный  раз,  когда  мы  с

Джейн поцеловались,  да и то не по-настоящему.  Была суббота,  и  дождь лил

как  из  ведра,  а  я  сидел  у  них  на  веранде  -  у  них была огромная

застекленная веранда.  Мы играли в шашки. Иногда я ее поддразнивал за  то,

что она не выводила дамки из последнего ряда. Но я ее не очень дразнил. Ее

как-то дразнить не хотелось. Я-то ужасно люблю дразнить девчонок до  слез,

когда случай подвернется, но смешно вот что:  когда мне  девчонка  всерьез

нравится, совершенно не хочется  ее  дразнить.  Иногда  я  думаю,  что  ей

хочется, чтобы ее подразнили, я  даже наверняка знаю, что хочется, но  если

ты с ней давно знаком и  никогда ее не дразнил,  то как-то трудно начать ее

изводить. Так вот, я начал рассказывать про тот день,  когда  мы  с  Джейн

поцеловались.  Дождь лил как  оголтелый, мы сидели  у  них  на  веранде,  и

вдруг этот пропойца, муж ее матери, вышел на веранду и  спросил  у  Джейн,

есть ли сигареты в доме. Я его  мало знал, но он из тех, кто будет  с  тобой

разговаривать, только если ему что-нибудь  от тебя  нужно.  Отвратительный

тип. А Джейн даже не ответила ему,  когда  он  спросил,  если  ли  в  доме

сигареты.  Он опять спросил,  а она опять не ответила.  Она  даже  глаз не

подняла от доски. Потом он ушел в  дом. А когда он ушел, я спросил  Джейн, в

чем дело. Она и мне не стала  отвечать. Сделала вид, что обдумывает ход.  И

вдруг на доску капнула слеза. Прямо  на красное поле, черт,  я  как  сейчас

вижу. А Джейн только размазала  слезу пальцем по красному полю, и  все.  Не

знаю почему, но я ужасно расстроился.  Встал,  подошел к ней и заставил ее

потесниться, чтобы сесть с ней  рядом, я чуть ли не на колени к ней  уселся.

И тут она расплакалась по-настоящему - и, прежде чем я мог  сообразить,  я

уже целовал ее куда попало:  в  глаза,  лоб,  в нос,  в брови,  даже в уши.

Только в губы не поцеловал, она  как-то все время отводила губы.  Во всяком

случае, больше, чем в тот раз, мы никогда не целовались. Потом  она встала,

пошла в комнату и надела свой свитер,  красный  с  белым,  от  которого  я

просто обалдел, и мы пошли в  какое-то дрянное кино.

     По дороге я ее  спросил, не пристает ли к  ней  этот  мистер  Кюдехи  -

этот самый пьяница. Хотя она  была еще маленькая,  но  фигура  у  нее  была

чудесная, и вообще я бы за эту  сволочь, этого Кюдехи,  не  поручился.  Она

сказала - нет. Так я и не узнал, из-за чего она ревела.

     Вы только не подумайте,  что она была какая-нибудь ледышка,  оттого что

мы никогда не целовались и не обнимались. Вовсе нет. Например,  мы  с  ней

всегда держались за руки. Я понимаю, это не в счет, но с ней  замечательно

было держаться за руки. Когда  с другими девчонками держишься  за  руки,  у

них рука  как  м е р т  в а я,  или  они  все  время  вертят  рукой,  будто

боятся, что иначе тебе надоест. А Джейн была совсем другая. Придем с ней в

какое-нибудь кино и сразу возьмемся  за  руки  и  не  разнимаем  рук,  пока

картина не кончится. И даже не думаем ни о чем, не шелохнемся. С  Джейн  я

никогда не беспокоился, потеет у меня ладонь или нет. Просто  с  ней  было

хорошо. Удивительно хорошо.

     И еще я вспомнил  одну штуку.  Один раз  в   кино  Джейн  сделала такую

вещь, что я просто обалдел.  Шла  кинохроника  или  еще  что-то,  и вдруг я

почувствовал, что  меня  кто-то  гладит  по  голове,  оказалось  -  Джейн.

Удивительно странно все-таки.  Ведь  она  была  еще  маленькая,  а  обычно

женщины гладят кого-нибудь по голове, когда им уже лет тридцать, и  гладят

они своего мужа или ребенка. Я иногда глажу свою  сестренку  по  голове  -

редко, конечно. А тут она, сама еще  маленькая,  и  вдруг  гладит  тебя по

голове. И это у нее до того мило вышло, что я просто очумел.

     Словом, про все это  я и думал - сидел в этом  поганом кресле в холле и

думал. Да, Джейн. Как вспомню, что  она сидела с этим подлым  Стрэдлейтером

в этой чертовой машине, так схожу  с ума. Знаю, она ему  ничего  такого  не

позволила, но все равно я  с  ума  сходил.  По  правде  говоря,  мне  даже

вспоминать об этом не хочется.

     В холле уже почти  никого  не  было.  Даже  все   шлюховатые  блондинки

куда-то исчезли. Мне страшно хотелось  убраться  отсюда  к  чертям.  Тоска

ужасная. И я совсем не устал. Я  пошел  к  себе  в  номер,  надел  пальто.

Выглянул в окно посмотреть, что  делают все эти психи, но  света  нигде  не

было. Я опять спустился в  лифте, взял такси и велел везти  себя к Эрни. Это

такой ночной кабак в Гринич-Вилледж. Мой  брат,  Д.Б.,  ходил  туда  очень

часто, пока не запродался в Голливуд.  Он  и  меня  несколько  раз  брал  с

собой. Сам Эрни - громадный негр, играет на рояле. Он ужасный  сноб  и  не

станет с тобой разговаривать, если ты не знаменитость и не  важная  шишка,

но играет он здорово. Он так здорово  играет, что иногда даже  противно.  Я

не умею как следует объяснить, но это так. Я очень люблю слушать,  как  он

играет, но иногда  мне  хочется  перевернуть  его  проклятый  рояль  вверх

тормашками. Наверно, это оттого, что  иногда по его  игре  слышно,  что  он

задается и не станет с тобой  разговаривать, если ты не какая-нибудь шишка.

 

 

 

 

12

 

 

     Такси было старое  и воняло так,  будто кто-то  стравил тут свой  ужин.

Вечно мне попадаются такие тошнотворные такси, когда я езжу ночью.  А  тут

еще вокруг было так тихо,  так  пусто,  что становилось еще  тоскливее.  На

улице  ни души,  хоть  была  суббота.  Иногда  пройдет  какая-нибудь  пара

обнявшись или хулиганистая компания с девицами,  гогочут, как гиены, хоть,

наверно, ничего смешного нет. Нью-Йорк вообще страшный, когда ночью  пусто

и кто-то гогочет. На сто миль слышно. И так становится тоскливо и одиноко.

Ужасно хотелось вернуться домой, потрепаться  с  сестренкой.  Но  потом  я

разговорился с водителем.  Звали  его Горвиц.  Он  был  гораздо  лучше того

первого шофера, с которым я ехал.  Я и подумал,  может быть, хоть он знает

про уток.

     - Слушайте,  Горвиц, - говорю, - вы когда-нибудь проезжали  мимо пруда

в Центральном парке? Там, у Южного выхода?

     - Что-что?

     - Там пруд. Маленькое  такое озерцо, где утки плавают.  Да вы, наверно,

знаете.

     - Ну, знаю, и что?

     - Видели, там утки  плавают? Весной и летом. Вы  случайно  не  знаете,

куда они деваются зимой?

     - Кто девается?

     - Да утки! Может, вы  случайно знаете? Может, кто-нибудь  подъезжает на

грузовике и увозит их или они  сами улетают куда-нибудь на юг?

     Тут Горвиц обернулся  и посмотрел на меня. Он, как  видно,  был  ужасно

раздражительный, хотя, в общем, и  ничего.

     - Почем я знаю, черт  возьми! - говорит. - За каким чертом  мне  знать

всякие глупости?

     - Да вы не обижайтесь, - говорю. Видно было, что он ужасно  обиделся.

     - А кто обижается?  Никто не обижается.

     Я решил с ним  больше не заговаривать, раз его  это так раздражает.  Но

он сам начал. Опять обернулся  ко мне и говорит:

     - Во всяком случае, рыбы никуда не деваются.  Рыбы  там  и  остаются.

Сидят себе в пруду, и все.

     - Так это большая  разница, - говорю, -  то рыбы,  а   я  спрашиваю про

уток.

     - Где тут разница,  где?  Никакой разницы нет, - говорит  Горвиц.  И по

голосу слышно, что он сердится. - Господи ты боже мой,  да рыбам  зимой еще

хуже, чем уткам. Вы думайте головой, господи боже!

     Я помолчал, помолчал, потом говорю:

     - Ну ладно. А рыбы  что делают, когда весь пруд  промерзнет насквозь  и

по нему даже на коньках катаются?

     Тут он как обернется  да как заорет на меня:

     - То есть как это  - что рыбы делают? Сидят себе  там, и все!

     - Не могут же  они   не  чувствовать,  что  кругом  лед.  Они  же  это

чувствуют.

     - А кто сказал, что  не  чувствуют?  Никто  не  говорил,  что  они  не

чувствуют! - крикнул Горвиц. Он так  нервничал, я даже боялся, как бы он не

налетел на столб. - Да они живут  в самом льду,  понятно?  Они  от  природы

такие, черт возьми! Вмерзают в лед  на всю зиму, понятно?

     - Да? А что же они  едят? Если они вмерзают, они же  не могут  плавать,

искать себе еду!

     - Да как же вы  не  понимаете,  господи!  Их  организм  сам  питается,

понятно? Там во льду водоросли, всякая дрянь.  У  них  поры  открыты,  они

через поры всасывают пищу. Их природа  такая, господи боже мой! Вам понятно

или нет?

     - Угу. - Я с ним не  стал спорить. Боялся, что  он  разобьет  к  черту

машину. Раздражительный такой, с  ним и спорить неинтересно. - Может  быть,

заедем куда-нибудь, выпьем? - спрашиваю.

     Но он даже не  ответил. Наверно, думал про  рыб. Я  опять  спросил,  не

выпить ли нам. В общем, он был  ничего. Забавный такой старик.

     - Некогда мне пить, братец мой! - говорит. - Кстати, сколько  вам лет?

Чего вы до сих пор спать не ложитесь?

     - Не хочется.

     Когда я вышел около  Эрни и расплатился, старик  Горвиц опять заговорил

про рыб.

     - Слушайте, - говорит, - если  бы вы были рыбой, неужели   мать-природа

о вас не позаботилась бы?  Что?  Уж не воображаете ли  вы,  что  все  рыбы

дохнут, когда начинается зима?

     - Нет, не дохнут, но...

     - Ага! Значит, не дохнут! - крикнул Горвиц и умчался  как сумасшедший.

В жизни не видел таких раздражительных  типов.  Что ему ни скажешь,  на все

обижается.

     Даже в такой поздний  час  у  Эрни  было  полным-полно.  Больше  всего

пижонов из школ и колледжей.  Все  школы  рано  кончают  перед  рождеством,

только мне не везет. В гардеробной  номерков не хватало, так было тесно. Но

стояла тишина - сам Эрни играл  на рояле. Как в церкви, ей-богу, стоило ему

сесть за рояль - сплошное благоговение,  все на него молятся.  А по-моему,

ни на кого молиться не стоит.  Рядом  со мной какие-то пары ждали столиков,

и все толкались,  становились  на цыпочки, лишь бы взглянуть на этого  Эрни.

У  него  над  роялем  висело  огромное  зеркало,  и  сам  он  был  освещен

прожектором, чтоб все видели его  лицо, когда он играл. Рук видно  не было -

только  его физиономия. Здорово  заверчено. Не знаю, какую вещь  он  играл,

когда  я  вошел, но он изгадил  всю музыку.  Пускал эти  дурацкие  показные

трели на высоких нотах, вообще кривлялся  так, что у меня живот заболел. Но

вы  бы  слышали,  что вытворяла  толпа,  когда он кончил.  Вас  бы, наверно,

стошнило.  С  ума посходили.  Совершенно  как те  идиоты в  кино,  которые

гогочут,  как  гиены,  в самых  несмешных местах.  Клянусь богом,  если б я

играл  на  рояле или на  сцене  и  нравился  этим  болванам,  я  бы считал

Информация о работе Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"