Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"

Центральный вокзал. Это  рядом  с  отелем  "Билтмор",  где  я  должен  был

встретиться с Салли, и я решил  сделать так. Сдам вещи на хранение в  такой

шкафчик, от которого дают ключ, потом  позавтракаю. Очень хотелось есть.  В

такси  я  вынул  бумажник,  пересчитал  деньги.  Не  помню,  сколько   там

оказалось, во всяком случае, не такое  уж  богатство.  За  какие-нибудь две

недели я истратил чертову  уйму.  По  натуре  я  ужасный  мот.  А  что  не

проматываю, то теряю. Иногда я даже забываю  взять  сдачу  в  каком-нибудь

ресторане или ночном кабаке. Мои  родители просто приходят в  бешенство.  Я

их  понимаю.   Хотя   отец   довольно   богатый,   не  знаю,   сколько  он

зарабатывает,  -  он со мной об этом не говорит, - но, наверно, много.  Он

юрисконсульт корпорации. А они  загребают деньги лопатой. И еще  я знаю, что

он богатый, потому что он вечно  вкладывает деньги в какие-то постановки на

Бродвее.  Впрочем,  эти постановки всегда проваливаются,  и  мама  из себя

выходит,  когда  отец  с  ними связывается.  Вообще мама очень  сдала после

смерти Алли.   Из-за этого  я особенно боялся сказать ей,  что  меня  опять

выгнали.

     Я отдал чемоданы  на хранение и зашел в вокзальный  буфет позавтракать.

Съел я порядочно: апельсиновый  сок,  яичницу  с  ветчиной,  тосты,  кофе.

Обычно я по утрам только выпиваю  сок. Я очень мало ем, совсем мало. Оттого

я такой худой. Мне прописали  есть много  мучного  и  всякой  такой  дряни,

чтобы нагнать вес,  но я и  не подумал.  Когда я где-нибудь бываю, я обычно

беру бутерброд  со  швейцарским  сыром  и  стакан солодового молока.  Сущие

пустяки, но зато в молоке много  витаминов.  Х. В. Колфилд.  Холден Витамин

Колфилд.

     Я ел яичницу, когда  вошли две монахини с чемоданишками   и  сумками  -

наверно, переезжали в другой монастырь  и ждали поезда. Они сели за  стойку

рядом со мной. Они не знали, куда девать чемоданы, и я им помог.  Чемоданы

у них были плохонькие, дешевые - не кожаные, а так, из чего попало.  Знаю,

это роли не играет,  но  я  терпеть  не  могу  дешевых  чемоданов.  Стыдно

сказать, но мне бывает неприятно  смотреть на человека, если у него дешевые

чемоданы. Вспоминается один случай. Когда я учился в Элктон-хилле, я жил в

комнате с таким Диком Слеглом, и у  него  были  дрянные  чемоданы.  Он  их

держал у себя под кроватью, а  не на полке, чтобы никто не видел  их рядом с

моими чемоданами. Меня это расстраивало до черта,  я  готов  был  выкинуть

свои чемоданы или даже обменяться с ним насовсем. Мои-то  были  куплены  у

Марка Кросса, настоящая кожа, со всеми  онерами, и стоили  они  черт  знает

сколько. Но вот что странно. Вышла  такая история.  Как-то я взял и  засунул

свои чемоданы под кровать, чтобы  у старика Слегла не было этого  дурацкого

комплекса неполноценности. Знаете, что  он сделал? Только  я  засунул  свои

чемоданы под кровать, он их вытащил  и опять поставил на  полку.  Я  только

потом понял,  зачем он это сделал:  он хотел,  чтобы все думали,  что  это

е г о  чемоданы!  Да-да, именно так. Странный был тип. Он всегда издевался

над моими чемоданами.  Говорил, что они слишком новые, слишком  мещанские.

Это было его любимое слово. Где-то он его подхватил. Все, что у меня было,

все он называл "мещанским". Даже моя самопишущая ручка была  мещанская. Он

ее вечно брал у меня - и все  равно считал мещанской.  Мы жили вместе всего

месяца два. А потом мы оба  стали просить, чтобы  нас  расселили.  И  самое

смешное, что, когда мы разошлись, мне  его ужасно не хватало, потому что  у

него  было  настоящее  чувство  юмора  и  мы  иногда  здорово  веселились.

По-моему, он тоже без меня скучал. Сначала он только поддразнивал  меня  -

называл мои вещи мещанскими, а  я и внимания не обращал, даже смешно  было.

Но потом я видел, что он уже  не шутит. Все дело в том, что трудно  жить  в

одной комнате с человеком, если твои чемоданы настолько  лучше,  чем  его,

если у тебя по-настоящему отличные чемоданы, а у него  нет.  Вы,  наверно,

скажете,  что если человек умен и  у  него есть  чувство  юмора,  так  ему

наплевать. Оттого я и поселился  с этой тупой скотиной,  со  Стрэдлейтером.

По крайней мере у него чемоданы были не хуже моих.

     Словом,  эти две  монахини сели около меня, и  мы как-то разговорились.

У  той,  что сидела рядом со мной,  была соломенная корзинка  -  монашки и

девицы  из  Армии  Спасения  обычно собирают в такие деньги под  рождество.

Всегда они стоят на углах, особенно на Пятой авеню, у больших универмагов.

Та, что сидела рядом,  вдруг уронила  свою корзинку на пол,  а я нагнулся и

поднял.  Я  спросил,  собирает  ли  она на благотворительные  цели.  А  она

говорит - нет. Просто корзинка не поместилась  в чемодан,  пришлось нести в

руках.  Она так приветливо  улыбалась, смотрит и улыбается.  Нос у нее был

длинный,  и очки в какой-то металлической  оправе, не очень-то красивые, но

лицо ужасно доброе.

     -  Я  только  хотел  сказать, если  вы  собираете  деньги,  я  бы  мог

пожертвовать немножко, - говорю. - Вы возьмите, а когда будете собирать, и

эти вложите.

     - О, как мило с  вашей стороны! - говорит она, а  другая, ее  спутница,

тоже посмотрела на меня. Та, другая, пила кофе и читала книжку, похожую  на

Библию, только очень тоненькую. Но все равно книжка была вроде Библии.  На

завтрак они взяли только кофе с  тостами.  Я  расстроился.  Ненавижу  есть

яичницу с ветчиной и еще всякое, когда рядом пьют только кофе с  тостами.

     Они приняли у меня  десять долларов. И все время  спрашивали, могу ли я

себе это позволить.  Я им сказал,  что денег  у  меня достаточно,  но  они

как-то не верили.  Но деньги все  же взяли. И так они обе меня благодарили,

что мне стало неловко.  Я  перевел разговор на общие темы  и  спросил  их,

куда они едут.  Они сказали,  что они учительницы,  только что  приехали из

Чикаго  и  собираются  преподавать  в  каком-то  интернате,  не то  на Сто

шестьдесят восьмой,  не  то  на  Сто восемьдесят шестой улице,  -  словом,

где-то у черта на рогах.  Та,  что сидела рядом,  в  металлических  очках,

оказывается,  преподавала  английский,   а  ее  спутница   -   историю   и

американскую конституцию.  Меня так и разбирало любопытство - интересно бы

узнать,  как  эта  преподавательница  английского  могла  быть монахиней  и

все-таки читать некоторые книжки по английской  литературе.  Не  то  чтобы

непристойные книжки,  я  не  про  них,  но те,  в которых  про любовь,  про

влюбленных,  вообще  про  все  такое.  Возьмите,  например,  Юстасию  Вэй из

"Возвращения на родину" Томаса  Харди.  Никаких особенных страстей  в ней не

было,  и все-таки интересно,  что думает монахиня,  когда читает  про  эту

самую Юстасию.  Но я, конечно, ничего не спросил.  Я только сказал, что  по

английской литературе учился лучше  всего.

     -  Да  что  вы?  Как  приятно!   -   обрадовалась   преподавательница

английского,  та,  что в очках. - Что же вы читали в этом году?  Мне очень

интересно узнать!

     Приветливая такая,  добрая.

     - Да  как  сказать,  все  больше  англосаксов  -  знаете,  Беовульф и

Грендель, и "Рэндал,  мой сын", ну, все, что попадается. Но нам задавали и

домашнее чтение,  за это ставили  особые отметки.  Я прочел "Возвращение  на

родину" Томаса Харди, "Ромео  и Джульетту", "Юлия Це..."

     - Ах, "Ромео  и   Джульетта"!  Какая  прелесть!  Вам,  наверно,  очень

понравилось? - Она говорила совсем не как монахиня.

     - Да, очень. Очень  понравилось. Кое-что мне  не  совсем  понравилось,

но, в общем, очень трогательно.

     - Что же вам не  понравилось? Вы не припомните, что именно?

     По правде говоря, мне было как-то неловко обсуждать  с  ней  "Ромео  и

Джульетту". Ведь в этой пьесе  есть много мест про любовь и всякое такое, а

она как-никак была монахиня, но она  сама спросила, и пришлось рассказать.

     - Знаете, я не в  восторге от самих Ромео и  Джульетты, - говорю, -  то

есть они мне нравятся, и все  же...  сам  не  знаю!  Иногда  просто  досада

берет. Я хочу сказать, что мне  было гораздо жальче, когда убили  Меркуцио,

чем когда умерли Ромео с Джульеттой. Понимаете, Ромео мне как-то  перестал

нравиться, после того как беднягу  Меркуцио  проткнул  шпагой  этот  самый

кузен Джульетты - забыл, как его  звали...

     - Тибальд.

     - Правильно. Тибальд.  Всегда я забываю,  как  его   зовут.  А  виноват

Ромео. Мне он больше всех нравился, этот Меркуцио.  Сам  не  знаю  почему.

Конечно, все эти Монтекки и Капулетти  тоже ничего - особенно Джульетта,  -

но Меркуцио...  нет,  мне трудно объяснить.  Он был такой  умный, веселый.

Понимаете, меня злость берет, когда  таких убивают, - таких веселых, умных,

да еще по чужой вине.  С  Ромео  и  Джульеттой  дело  другое  -  они  сами

виноваты.

     - В какой вы школе  учитесь, дружок? -  спрашивает  она.  Наверно,  ей

надоело разговаривать про Ромео  и Джульетту.

     Я говорю - в Пэнси.  Оказывается, она про нее слышала.  Сказала,  что

это отличная школа.  Я промолчал.  Тут ее спутница,  та,  что  преподавала

историю и конституцию, говорит, что  им пора идти.  Я взял их чеки,  но они

не позволили мне заплатить. Та, что в очках, отняла у меня чеки.

     - Вы и так были  слишком щедры,  -  говорит.  -  Вы  удивительно милый

мальчик. - Она сама была славная. Немножко напоминала мать Эрнеста Морроу,

с которой я ехал в поезде.  Особенно когда улыбалась. - Так приятно  было с

вами поговорить, - добавила она.

     Я сказал, что мне  тоже было очень приятно с  ними поговорить. И  я  не

притворялся. Но мне было бы еще  приятнее с ними разговаривать, если б я не

боялся, что они каждую минуту могут  спросить, католик я или нет.  Католики

всегда стараются выяснить, католик  ты или нет. Со мной это  часто  бывает,

главным образом потому, что у  меня фамилия ирландская, а коренные ирландцы

почти все католики. Кстати, мой  отец раньше тоже был католиком.  А  потом,

когда женился на моей маме, бросил это дело.  Но  католики  вообще  всегда

стараются выяснить, католик ты или  нет, даже если не знают, какая  у  тебя

фамилия. У меня был знакомый  католик,  Луи  Горман,  я  с  ним  учился  в

Хуттонской школе. Я с ним  там с первым и познакомился.  Мы сидели рядом  в

очереди на прием к врачу - был  первый день занятий, мы ждали  медицинского

осмотра и разговорились про  теннис. Он очень увлекался теннисом, и я тоже.

Он рассказал, что каждое лето бывает  на  состязаниях  в Форест-хилле, а я

сказал, что тоже там бываю, а  потом мы стали обсуждать, кто  лучший  игрок.

Для своих лет он здорово разбирался в теннисе.  Всерьез  интересовался.  И

потом ни с того ни с сего посреди  разговора спрашивает: "Ты не знаешь, где

тут католическая церковь?" Суть была в том, что по его тону я сразу  понял:

он хочет выяснить, католик я  или нет. Узнать хочет.  И дело не в том,  что

он  предпочитал  католиков,  нет,  ему  просто  хотелось  узнать.   Он   с

удовольствием разговаривал про теннис, но сразу  было  видно  -  ему  этот

разговор доставил бы еще  больше  удовольствия,  если  б  он  узнал, что я

католик. Меня такие штуки просто бесят. Я не хочу сказать, что из-за этого

весь наш разговор пошел к  чертям, нет, разговор продолжался, но как-то  не

так. Вот почему я был рад, что  монахини меня не спросили,  католик  я  или

нет.  Может быть, это и не помешало бы нашему разговору, но все-таки  было

бы иначе. Я ничуть не  обвиняю  католиков.  Может  быть,  если  бы  я  был

католик, я бы тоже стал спрашивать. В  общем,  это  чем-то  похоже  на  ту

историю с чемоданами, про которую  я рассказывал. Я  только  хочу  сказать,

что настоящему, хорошему разговору  такие вещи только мешают. Вот и  все.

     А когда эти две  монахини встали и собрались  уходить,  я  вдруг сделал

ужасно неловкую и глупую штуку. Я курил сигарету, и когда я  встал, чтобы с

ними проститься,  я  нечаянно пустил дым  прямо  им  в  глаза.  Совершенно

нечаянно. Я извинялся как сумасшедший, и они очень мило и вежливо  приняли

мои извинения, но все равно вышло  страшно неловко.

     Когда они ушли,  я стал жалеть,  что дал им  только десять долларов на

благотворительность.  Но иначе  нельзя было: я условился пойти  с Салли Хейс

на  утренний спектакль,  и нельзя было тратить все деньги.  Но все  равно я

огорчился. Чертовы деньги. Вечно  из-за них расстраиваешься.

 

 

 

 

16

 

 

     Было около двенадцати, когда я кончил  завтракать,  а  встретиться  с

Салли мы должны были только в два, и я решил подольше  погулять.  Эти  две

монахини не выходили  у  меня  из  головы.  Я  все  вспоминал  эту  старую

соломенную корзинку, с которой  они ходили собирать лепту, когда  у  них  не

было уроков. Я старался представить  себе, как моя мама или еще  кто-нибудь

из знакомых - тетя или эта вертихвостка, мать Салли Хейс,  -  стоят  около

универмага и собирают деньги для  бедных в старые,  потрепанные  соломенные

корзинки.  Даже  представить  себе  трудно.  Мою  маму  еще   можно   себе

представить, но тех двоих - никак. Хотя моя тетушка очень много  занимается