Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"

больше.

     - Что же он тебе  сказал?

     - Ну... всякое. Что жизнь  - это честная игра. И что   надо  играть  по

правилам. Он хорошо говорил. То есть ничего особенного он не  сказал.  Все

насчет того же, что жизнь - это  игра и всякое такое. Да вы сами знаете.

     - Но жизнь  д  е й с т в и т е л  ь н о  игра,  мой мальчик,  и  играть

надо по правилам.

     - Да, сэр. Знаю. Я все  это знаю.

     Тоже сравнили!  Хороша  игра!  Попадешь  в  ту  партию,  где  классные

игроки, - тогда ладно, куда ни шло, тут действительно игра. А если попасть

на  д р у г у ю  сторону, где одни мазилы, - какая уж тут  игра?  Ни  черта

похожего. Никакой игры не выйдет.

     - А доктор Термер  уже  написал  твоим  родителям?  -  спросил  старик

Спенсер.

     - Нет, он собирается  написать им в понедельник.

     - А ты сам им  ничего не сообщил?

     - Нет, сэр, я им  ничего не сообщил, увижу их  в среду  вечером,  когда

приеду домой.

     - Как же, по-твоему, они  отнесутся к этому известию?

     - Как сказать... Рассердятся,  наверно,  -  говорю.  -  Должно  быть,

рассердятся. Ведь я уже в четвертой  школе учусь.

     И я тряхнул головой.  Это у меня привычка такая.

     - Эх! - говорю. Это тоже  привычка -  говорить  "Эх!"  или  "Ух  ты!",

отчасти потому, что у меня не хватает  слов, а отчасти потому, что я  иногда

веду себя совсем не по возрасту. Мне  тогда было шестнадцать,  а теперь мне

уже  семнадцать,  но  иногда я  так держусь,  будто мне лет  тринадцать,  не

больше.  Ужасно нелепо выходит,  особенно потому, что во мне шесть  футов и

два с половиной дюйма,  да и  волосы у меня с проседью.  Это  правда. У меня

на  одной стороне,  справа,  миллион  седых  волос.  С  самого детства.  И

все-таки  иногда я держусь,  будто  мне лет двенадцать.  Так  про  меня все

говорят,  особенно  отец.  Отчасти  это верно, но не совсем.  А люди всегда

думают,  что они тебя видят  насквозь.  Мне-то наплевать, хотя тоска  берет,

когда тебя  поучают  -  веди себя как взрослый.  Иногда  я  веду себя так,

будто я куда старше  своих лет,  но этого-то люди не замечают.  Вообще  ни

черта они не замечают.

     Старый Спенсер опять  начал качать головой. И при  этом ковырял в носу.

Он старался делать вид, будто потирает нос, но на самом деле он весь палец

туда запустил. Наверно, он думал, что  это можно, потому что,  кроме  меня,

никого тут не было. Мне-то все  равно, хоть и противно видеть, как  ковыряют

в носу.

     Потом он заговорил:

     - Я имел честь познакомиться  с твоей матушкой и с твоим  отцом,  когда

они приезжали побеседовать с доктором Термером несколько недель назад. Они

изумительные люди.

     - Да, конечно. Они  хорошие.

     "Изумительные". Ненавижу  это слово! Ужасная пошлятина.  Мутит,  когда

слышишь такие слова.

     И вдруг у старого  Спенсера стало такое лицо, будто  он  сейчас  скажет

что-то очень хорошее,  умное.  Он  выпрямился  в  кресле,  сел  поудобнее.

Оказалось, ложная тревога. Просто он взял журнал с колен  и  хотел  кинуть

его на кровать, где я сидел. И  не попал. Кровать была  в  двух  дюймах  от

него, а он все равно не попал.  Пришлось  мне  встать,  поднять  журнал  и

положить на кровать. И вдруг  мне  захотелось  бежать  к  чертям  из  этой

комнаты. Я чувствовал, сейчас начнется жуткая проповедь.  Вообще-то  я  не

возражаю, пусть  говорит,  но  чтобы  тебя  отчитывали,  а  кругом  воняло

лекарствами и старый Спенсер сидел  перед тобой в пижаме и халате - это  уж

слишком. Не хотелось слушать.

     Тут и началось.

     - Что ты с собой   делаешь,  мальчик?  -  сказал  старый  Спенсер.  Он

заговорил очень строго, так он раньше не разговаривал. - Сколько предметов

ты сдавал в этой четверти?

     - Пять, сэр.

     - Пять. А сколько завалил?

     - Четыре.  - Я поерзал  на кровати.  На такой жесткой   кровати  я  еще

никогда  в  жизни  не сидел.  Английский я хорошо сдал,  потому что я учил

Беовульфа и "Лорд Рэндал, мой сын" и всю эту штуку еще в  Хуттонской школе.

Английским мне приходилось  заниматься, только когда задавали сочинения.

     Он меня даже не  слушал. Он никогда не слушал, что ему говорили.

     - Я провалил тебя  по истории, потому  что   ты  совершенно  ничего  не

учил.

     - Понимаю, сэр. Отлично  понимаю. Что вам было делать?

     - Совершенно ничего  не учил! - повторял он.  Меня  злит,  когда  люди

повторяют то,  с  чем ты  с  р а з у  согласился.  А  он  и  в  третий  раз

повторил: - Совершенно ничего не учил!  Сомневаюсь, открывал ли ты учебник

хоть раз за всю четверть. Открывал? Только говори правду, мальчик!

     - Нет, я, конечно,  просматривал его раза два, - говорю.  Не  хотелось

его обижать. Он был помешан на своей  истории.

     - Ах, просматривал? - сказал  он очень ядовито. - Твоя,  с   позволения

сказать, экзаменационная работа вон  там, на полке.  Сверху,  на  тетрадях.

Дай ее сюда, пожалуйста!

     Это было ужасное  свинство с его стороны, но  я взял  свою  тетрадку  и

подал ему - больше ничего делать не оставалось. Потом я опять сел  на  эту

бетонную кровать.  Вы себе и  представить не можете, как я жалел, что зашел

к нему проститься!

     Он держал мою тетрадь,  как навозную лепешку или еще  что похуже.

     - Мы проходили Египет  с четвертого ноября по второе  декабря, - сказал

он. - Ты сам выбрал эту тему для  экзаменационной работы. Не угодно ли тебе

послушать, что ты написал?

     - Да нет, сэр, не  стоит, - говорю.

     А он все равно  стал читать. Уж если  преподаватель   решил  что-нибудь

сделать, его не остановишь. Все  равно сделает по-своему.

     - "Египтяне были  древней расой кавказского происхождения,  обитавшей в

одной из северных областей  Африки.  Она,  как  известно,  является  самым

большим материком в восточном  полушарии".

     И я должен был  сидеть  и  слушать  эту   несусветную  чушь.  Свинство,

честное слово.

     - "В наше  время   мы  интересуемся  египтянами  по  многим  причинам.

Современная наука все еще добивается  ответа  на  вопрос  -  какие  тайные

составы употребляли египтяне, бальзамируя  своих покойников, чтобы их  лица

не сгнивали в течение многих  веков.  Эта  таинственная  загадка  все  еще

бросает вызов современной науке  двадцатого века".

     Он замолчал и положил  мою тетрадку. Я почти что ненавидел  его  в  эту

минуту.

     - Твой, так сказать,  экскурс в науку на этом  кончается, -  проговорил

он тем же ядовитым голосом. Никогда  бы не подумал,  что  в  таком  древнем

старикашке столько яду. - Но ты еще сделал внизу небольшую приписку  лично

мне, - добавил он.

     - Да-да, помню, помню! - сказал я. Я заторопился, чтобы  он  хоть  это

не читал вслух. Куда там - разве  его  остановишь!  Из  него  прямо  искры

сыпались!

     "Дорогой  мистер  Спенсер! - Он читал ужасно громко. - Вот все, что я

знаю про египтян. Меня они почему-то не очень интересуют, хотя  Вы читаете

про них очень хорошо. Ничего, если Вы меня провалите, - я  все  равно  уже

провалился   по   другим  предметам,  кроме  английского.   Уважающий  вас

Х о л д е н   К о  л ф и л д".

     Тут он положил  мою треклятую тетрадку и посмотрел  на меня так,  будто

сделал мне сухую в пинг-понг. Никогда не прощу ему, что  он  прочитал  эту

чушь вслух. Если б он написал  такое, я бы ни за что не прочел, слово  даю.

А главное, добавил-то я эту проклятую  приписку, чтобы ему не было  неловко

меня проваливать.

     - Ты сердишься, что  я тебя провалил, мой мальчик? - спросил он.

     - Что вы, сэр, ничуть! - говорю. Хоть бы он  перестал  называть  меня

"мой мальчик", черт подери!

     Он бросил мою тетрадку  на  кровать.  Но,  конечно,  опять   не  попал.

Пришлось мне вставать и подымать ее. Я ее положил  на  "Атлантик  мансли".

Вот еще, охота была поминутно нагибаться.

     - А что бы ты  сделал на моем месте? - спросил   он.  -  Только  говори

правду, мой мальчик.

     Да, видно, ему было  здорово не по себе оттого, что он меня провалил.

Тут, конечно, я принялся наворачивать. Говорил, что я умственно  отсталый,

вообще кретин, что я сам на его месте поступил  бы  точно  так  же  и  что

многие не понимают, до чего трудно быть  преподавателем.  И  все  в  таком

роде. Словом, наворачивал как надо.

     Но самое смешное,  что думал-то я все время  о другом. Сам наворачиваю,

а сам думаю про другое. Живу я в Нью-Йорке, и думал  я  про  тот  пруд,  в

Центральном  парке,  у  Южного  выхода:  замерзает  он  или  нет,  а  если

замерзает, куда деваются утки? Я не мог  себе  представить, куда  деваются

утки, когда пруд покрывается льдом  и  промерзает  насквозь.  Может  быть,

подъезжает грузовик и увозит их куда-нибудь в зоопарк? А может, они  просто

улетают?

     Все-таки у меня  это хорошо  выходит.  Я  хочу  сказать,  что  я  могу

наворачивать что попало старику  Спенсеру, а сам  в  это  время  думаю  про

уток. Занятно выходит. Но когда  разговариваешь  с  преподавателем,  думать

вообще не надо. И вдруг он меня перебил. Он всегда перебивает.

     - Скажи, а что ты  по этому поводу  думаешь,  мой   мальчик?  Интересно

было бы знать. Весьма интересно.

     - Это насчет того, что меня вытурили из Пэнси? - спрашиваю.  Хоть  бы

он запахнул свой дурацкий халат. Смотреть неприятно.

     - Если я не ошибаюсь, у тебя были те же затруднения   и  в  Хуттонской

школе, и в Элктон-хилле?

     Он это сказал не  только ядовито, но и как-то  противно.

     - Никаких затруднений  в Элктон-хилле у меня не  было, - говорю. - Я не

проваливался, ничего такого. Просто ушел - и все.

     - Разреши спросить - почему?

     - Почему? Да это   длинная  история,  сэр.  Все   это  вообще  довольно

сложно.

     Ужасно не хотелось  рассказывать ему - что да как.  Все  равно  он  бы

ничего не понял. Не по его это  части. А ушел  я  из  Элктон-хилла  главным

образом потому, что там была одна сплошная липа. Все делалось напоказ - не

продохнешь. Например, их директор, мистер Хаас. Такого подлого притворщика

я в жизни не встречал. В десять раз хуже старика Термера. По воскресеньям,

например, этот чертов Хаас ходил  и  жал  ручки  всем  родителям,  которые

приезжали. И до того мил, до того вежлив - просто картинка. Но не со всеми

он одинаково  здоровался  -  у  некоторых  ребят  родители  были  попроще,

победнее. Вы бы посмотрели, как  он,  например,  здоровался  с  родителями

моего соседа по комнате. Понимаете, если у кого мать  толстая  или  смешно

одета, а отец ходит в костюме  с ужасно высокими плечами и башмаки  на  нем

старомодные, черные с белым, тут  этот самый Хаас только протягивал им  два

пальца и притворно улыбался, а потом как начнет  разговаривать  с  другими

родителями - полчаса разливается! Не выношу я  этого.  Злость  берет.  Так

злюсь, что с ума можно спятить. Ненавижу я этот проклятый Элктон-хилл.

     Старый Спенсер меня  спросил о чем-то, но я не  расслышал. Я все  думал

об этом подлом Хаасе.

     - Что вы сказали,  сэр? - говорю.

     - Но ты хоть  о  г о р ч е н,  что тебе  приходится покидать Пэнси?

     - Да, конечно, немножко  огорчен.  Конечно... но  все-таки  не  очень.

Наверно, до меня еще не дошло. Мне  на  это  нужно  время.  Пока  я  больше

думаю, как поеду домой в среду. Видно, я все-таки кретин!

     - Неужели ты совершенно  не думаешь о своем будущем,  мой мальчик?

     - Нет, как не думать - думаю, конечно. - Я остановился. -  Только  не

очень часто. Не часто.

     - Призадумаешься! - сказал  старый Спенсер.  -  Потом   призадумаешься,

когда будет поздно!

     Мне стало неприятно.  Зачем он так говорил - будто  я уже умер?  Ужасно

неприятно.

     - Непременно подумаю, - говорю, - я подумаю.

     - Как бы мне объяснить  тебе, мальчик, вдолбить тебе в  голову то,  что

нужно? Ведь я помочь тебе хочу, понимаешь?

     Видно было, что он  действительно хотел мне помочь. По-настоящему.  Но

мы с ним тянули в разные стороны - вот и все.

     - Знаю, сэр, - говорю, - и  спасибо  вам  большое.  Честное   слово,  я

очень это ценю, правда!

     Тут я встал с  кровати. Ей-богу, я не мог   бы  просидеть  на  ней   еще

десять минут даже под страхом  смертной казни.

     - К сожалению, мне  пора! Надо забрать вещи из  гимнастического зала, у

меня там масса вещей, а они  мне понадобятся, Ей-богу, мне пора!

     Он только посмотрел  на меня и опять стал качать  головой,  и  лицо  у

него стало такое  серьезное,  грустное.  Мне  вдруг  стало  жалко  его  до

чертиков. Но не мог же я торчать  у него весь век, да и тянули мы в  разные

стороны. И вечно он бросал что-нибудь на кровать и  промахивался,  и  этот

его  жалкий  халат,  вся  грудь  видна,  а  тут  еще  пахнет   гриппозными

лекарствами на весь дом.

     - Знаете  что,  сэр,  -  говорю,  - вы из-за меня  не огорчайтесь.  Не

стоит,  честное слово.  Все  наладится. Это у меня переходный возраст, сами

знаете. У всех это бывает.

     - Не знаю, мой мальчик,  не знаю...

     Ненавижу, когда так  бормочут.

     - Бывает, - говорю, - это  со всеми бывает! Правда, сэр, не  стоит  вам

из-за меня огорчаться. - Я даже руку ему положил на плечо. - Не  стоит!  -

говорю.

     - Не выпьешь ли  чашку горячего шоколада на  дорогу? Миссис  Спенсер  с