Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"

перерезал?

     Но я его не отпускал. Я его здорово сжал двойным  нельсоном.

     - Попробуй, - говорю, - вырвись  из моей железной хватки!

     - О черт! - Он положил  бритву и вдруг  вскинул   руки  и  вырвался  от

меня. Он очень сильный. А я очень  слабый. - Брось дурить! - сказал он.  Он

стал бриться второй раз.  Он  всегда  бреется  по  второму  разу,  красоту

наводит. А бритва у него грязная.

     - С кем же у тебя  свидание, если не с Фитцджеральд?  -  спрашиваю.  Я

опять сел рядом с ним на умывальник. - С маленькой Филлис Смит, что  ли?

     - Нет. Должен был  встретиться с ней, но все  перепуталось.  Меня  ждет

подруга девушки Бэда Тоу. Погоди, чуть не забыл. Она тебя знает.

     - Кто меня знает?

     - Моя девушка.

     - Ну да! - сказал я. - А как ее зовут? - Мне даже  стало интересно.

     - Сейчас вспомню... Да, Джин Галлахер.

     Господи, я чуть  не сдох, когда услышал.

     - Д ж е й н   Галлахер! - говорю. Я даже вскочил  с умывальника,  когда

услышал.  Честное  слово,  я  чуть не сдох! - Ну конечно,  я с  ней знаком!

Позапрошлым летом она жила совсем рядом. У  нее  еще  был  такой  огромный

доберман-пинчер. Мы из-за него и познакомились. Этот пес  бегал  гадить  в

наш сад.

     - Ты мне свет застишь,  Холден, -  говорит  Стрэдлейтер.  -  Отойди  к

бесу, места другого нет, что  ли?

     Ох, как я волновался, честное слово!

     - Где же она? В  том крыле, да?

     - Угу.

     - Как это она меня  вспомнила?  Где она теперь  учится  -  в Брин-Море?

Она говорила, что, может быть, поступит туда. Или в Шипли,  она  говорила,

что, может быть, пойдет в Шипли. Я думал, что она учится в Шипли. Как  это

она меня вспомнила? - Я и на самом  деле волновался, правда!

     - Да почем я знаю, черт возьми! Встань, слышишь?

     Я сидел на его  поганом полотенце.

     - Джейн Галлахер! - сказал  я. Я никак не мог опомниться.  -  Вот  так

история!

     Стрэдлейтер припомаживал  волосы бриолином.  М о и  м  бриолином.

     - Она танцует, - сказал  я. - Занимается балетом. Каждый  день часа  по

два упражнялась, даже в самую жару. Боялась, что у нее ноги  испортятся  -

растолстеют и все такое. Я с  ней все время играл в шашки.

     - Во что-о-о?

     - В шашки.

     - Фу ты, дьявол, он  играл в  ш а ш к и!!!

     - Да, она никогда не  переставляла дамки. Выйдет  у   нее  какая-нибудь

шашка в дамки, она ее с места  не сдвинет. Так и  оставит  в  заднем  ряду.

Выстроит все дамки в последнем  ряду и ни одного хода не сделает. Ей просто

нравилось, что они стоят в  последнем ряду.

     Стрэдлейтер промолчал.  Вообще такие вещи обычно никого  не интересуют.

     - Ее мать была в  том же клубе, что и мы, - сказал  я. -  Я  там  носил

клюшки для гольфа, подрабатывал. Я несколько раз носил ее  матери  клюшки.

Она на девяти ямках била чуть ли не сто семьдесят раз.

     Стрэдлейтер почти  не слушал. Он расчесывал свою  роскошную шевелюру.

     - Надо было бы пойти  поздороваться с ней, что ли, - сказал я.

     - Чего ж ты не  идешь?

     - Я и пойду через  минутку.

     Он стал снова делать  пробор. Причесывался он всегда  битый час.

     -  Ее  мать  развелась   с  отцом.  Потом  вышла   замуж  за  какого-то

алкоголика, - сказал я. - Худой такой  черт, с  волосатыми  ногами.  Я  его

хорошо помню. Всегда ходил в  одних  трусах.  Джейн  рассказывала,  что  он

какой-то писатель, сценарист, что  ли, черт его знает, но при мне  он только

пил, как лошадь, и слушал все  эти идиотские детективы по радио. И бегал по

всему дому голый. При Джейн, при  всех.

     - Ну? - сказал Стрэдлейтер.  Тут он вдруг оживился,  когда   я  сказал,

что алкоголик  бегал  голый  при  Джейн.  Ужасно  распутная  сволочь  этот

Стрэдлейтер.

     - Детство у нее  было страшное. Я серьезно говорю.

     Но это его не  интересовало, Стрэдлейтера. Он только  всякой похабщиной

интересовался.

     - О черт! Джейн Галлахер! - Я никак не мог опомниться.  Ну  никак!  -

Надо бы хоть поздороваться с  ней, что ли.

     - Какого же черта  ты не идешь? Стоит тут, болтает.

     Я подошел к окну, но ничего не было видно,  окна запотели от жары.

     - Я не в настроении  сейчас, - говорю. И на самом деле  я был совсем не

в настроении. А без настроения ничего делать нельзя. - Я  думал,  что  она

поступила в Шипли. Готов был  поклясться, что  она  учится  в  Шипли.  -  Я

походил по умывалке. - Понравился ей футбол? - спрашиваю.

     - Да, как будто. Не  знаю.

     - Она тебе  рассказывала,  как  мы  с  ней  играли  в  шашки,  вообще

рассказывала что-нибудь?

     - Не  помню  я.   Мы  только  что  познакомились,  не  приставай!   -

Стрэдлейтер уже расчесал свои роскошные  кудри и складывал грязную  бритву.

     - Слушай, передай ей  от меня привет, ладно?

     - Ладно, - сказал Стрэдлейтер,  но я знал, что он ничего  не  передаст.

Такие, как Стрэдлейтер, никогда  не передают приветов.

     Он пошел в нашу  комнату,  а  я  еще   поторчал  в  умывалке,  вспомнил

старушку Джейн. Потом тоже пошел  в комнату.

     Стрэдлейтер  завязывал   галстук  перед  зеркалом,  когда я вошел.  Он

полжизни проводил перед зеркалом.  Я  сел  в  свое кресло  и  стал на него

смотреть.

     - Эй, - сказал я, - ты  ей только не говори, что меня  вытурили.

     - Не скажу.

     У Стрэдлейтера была  одна хорошая черта. Ему не  приходилось  объяснять

каждую мелочь, как, например, Экли. Наверно, потому, что Стрэдлейтеру было

на все наплевать. А Экли - дело другое. Тот во все совал свой длинный нос.

     Стрэдлейтер надел  мою куртку.

     - Не растягивай ее, слышишь? - сказал я. - Я  ее  всего   раза  два  и

надевал.

     - Не растяну. Куда  девались мои сигареты?

     - Вон на столе... - Он  никогда не знал,  где что  лежит.  -  Под твоим

шарфом. - Он сунул сигареты в карман куртки -  м о е й  куртки.

     Я вдруг перевернул  свою красную шапку по-другому,  козырьком  вперед.

Что-то я начинал нервничать. Нервы  у меня вообще ни к черту.

     - Скажи, а куда  ты с ней поедешь? - спросил  я. - Ты уже решил?

     - Сам не знаю. Если  будет время, поедем в Нью-Йорк. Она  по  глупости

взяла отпуск только до половины десятого.

     Мне не понравилось,  как он это сказал, я ему  и говорю:

     - Она взяла  отпуск  только  до  половины  десятого,  потому  что  не

разглядела,  какой  ты красивый и обаятельный,  сукин ты сын.  Если б  она

р а з г л я д е л  а, она взяла бы отпуск до половины десятого  у т р а!

     - И правильно! - сказал  Стрэдлейтер. Его ничем не подденешь.  Слишком

он воображает. - Брось темнить, - говорит, - напишешь ты за меня сочинение

или нет? - Он уже надел пальто и  собрался уходить. - Особенно не старайся,

пусть только будет живописно, понял? Напишешь?

     Я ему не ответил.  Настроения не было. Я только  сказал:

     - Спроси ее, она все  еще расставляет дамки в последнем  ряду?

     - Ладно,  сказал  Стрэдлейтер,  но я знал,  что он  не спросит.  - Ну

пока! - Он хлопнул дверью и смылся.

     А я сидел еще  с полчаса. Просто сидел в  кресле,  ни черта  не  делал.

Все думал о Джейн и о том, что у нее  свидание  со  Стрэдлейтером.  Я  так

нервничал, чуть с ума не спятил. Я вам уже  говорил,  какой  он  похабник,

сволочь такая.

     И вдруг Экли опять  вылез из душевой в нашу  комнату.  В первый раз  за

всю здешнюю жизнь я ему обрадовался. Отвлек меня от разных мыслей.

     Сидел  он  у   меня  до  самого  обеда,  говорил   про  ребят,  которых

ненавидит, и ковырял громадный  прыщ у себя на  подбородке.  Пальцами,  без

носового платка. Не знаю, был ли у этой скотины носовой платок. Никогда не

видел у него платка.

 

 

 

 

5

 

 

     По субботам у нас  всегда бывал один и тот   же  обед.  Считалось,  что

обед  роскошный,  потому  что  давали  бифштекс.

     Могу  поставить   тысячу  долларов,  что  кормили   они  нас бифштексом

потому, что по воскресеньям к ребятам  приезжали родители, и старик Термер,

вероятно, представлял себе,  как  чья-нибудь мамаша спросит своего дорогого

сыночка,  что ему вчера давали на обед, и он скажет  -  бифштекс.  Все это

жульничество. Вы бы посмотрели на эти  бифштексы. Жесткие как подметка, нож

не берет.  К  ним  всегда  подавали  картофельное пюре  с  комками,  а  на

сладкое  -  "рыжую Бетти", пудинг с патокой, только его никто  не ел, кроме

малышей из первых классов да таких, как Экли, которые на все накидывались.

     После обеда  мы  вышли  на улицу,  погода  была славная.  Снег лежал на

земле  дюйма  на три и все  еще  сыпал  как  оголтелый.  Красиво  было  до

чертиков.  Мы  начали  играть в снежки  и  тузить друг друга.  Ребячество,

конечно, но всем стало очень весело.

     Делать мне было  нечего, и мы с моим приятелем,  с Мэлом  Броссаром  из

команды борцов, решили поехать на автобусе в Эгерстаун съесть по  котлете,

а может быть, и посмотреть какой-нибудь дурацкий фильм. Не  хотелось  весь

вечер торчать дома. Я спросил  Мэла - ничего, если Экли тоже поедет с  нами?

Я  решил  позвать  Экли,  потому  что он даже по субботам  н и  к у д а  не

ходил, сидел дома и давил прыщи.  Мэл сказал,  что это,  конечно,  ничего,

хотя он и не в восторге.  Он не очень любил этого Экли. Словом, мы пошли к

себе одеваться,  и,  пока я  надевал калоши и прочее,  я  крикнул Экли,  не

хочет ли он пойти в кино.  Такие,  как он,  сразу не отвечают.  Наконец он

появился,  раздвинул занавеску  душевой,  стал на пороге и спрашивает,  кто

еще пойдет.  Ему обязательно  нужно было знать,  кто  да  кто  идет. Честное

слово,  если б он потерпел кораблекрушение  и какая-нибудь лодка пришла его

спасать,  он, наверно, потребовал бы, чтоб ему сказали, кто гребет на этой

самой лодке,  -  иначе он  и  не  полез бы в нее.  Я сказал,  что едет Мэл

Броссар. А он говорит:

     - Ах, этот подонок... Ну  ладно. Подожди меня минутку.

     Можно было подумать, что он тебе делает величайшее  одолжение.

     Одевался он часов  пять. А я пока  что  подошел   к  окну,  открыл  его

настежь и слепил снежок. Снег очень  хорошо лепился. Но я никуда не швырнул

снежок, хоть и собрался его бросить  в машину - она стояла через дорогу. Но

потом передумал -  машина  вся  была  такая  чистая,  белая.  Потом  хотел

залепить снежком в водокачку, но она тоже  была  чистая  и  белая.  Так  я

снежок никуда и не кинул. Закрыл окно и начал его катать, чтоб он стал еще

тверже. Я его еще держал в  руках, когда мы  с  Броссаром  и  Экли  сели  в

автобус. Кондуктор открыл дверцу и велел мне бросить снежок. Я сказал, что

не собираюсь ни в кого кидать, но он мне не поверил. Никогда тебе люди  не

верят.

     И Броссар и Экли  уже видели этот фильм, так  что мы съели по  котлете,

поиграли в рулетку-автомат, а  потом поехали обратно в школу. Я  не  жалел,

что мы не пошли в кино. Там шла  какая-то комедия с Гэри  Грантом  -  муть,

наверно. А потом я уж как-то ходил  в кино с  Экли  и  Броссаром.  Они  оба

гоготали, как гиены, даже в несмешных  местах. Мне и сидеть  с  ними  рядом

было противно.

     Было всего без  четверти  десять,  когда  мы  вернулись  в  общежитие.

Броссар обожал бридж и пошел  искать партнера. Экли, конечно, влез ко мне в

комнату. Только теперь он сел не на  ручку  стрэдлейтеровского  кресла,  а

плюхнулся на мою кровать, прямо  лицом в  подушку.  Лег  и  завел  волынку,

монотонным таким голосом, а  сам все время ковырял прыщи.  Я  раз  сто  ему

намекал, но никак не мог от него отделаться. Он  все  говорил  и  говорил,

монотонным таким голосом, про  какую-то  девчонку,  с  которой  он  путался

прошлым  летом.  Он  мне  про  это  рассказывал  раз  сто,  и  каждый  раз

по-другому. То он с ней спутался в "бьюике" своего  кузена,  то  где-то  в

подъезде. Главное, все это было вранье. Ручаюсь, что он  женщин  не  знал,

это сразу было видно. Наверно, он и  не дотрагивался ни  до  кого,  честное

слово. В общем, мне пришлось откровенно ему сказать, что мне  надо  писать

сочинение  за  Стрэдлейтера  и  чтоб  он  выметался,  а  то  я   не   могу

сосредоточиться. В конце концов он ушел,  только  не  сразу  -  он  ужасно

всегда канителится. А я надел  пижаму, халат и свою дикую охотничью  шапку и

сел писать сочинение.

     Беда была в том,  что я никак не мог придумать,  про какую комнату  или

дом можно  написать  живописно,  как  задали  Стрэдлейтеру.  Вообще  я  не

особенно люблю описывать всякие дома и комнаты. Я взял  и  стал  описывать

бейсбольную  рукавицу  моего  братишки  Алли.  Эта  рукавица  была   очень

живописная, честное  слово.  У  моего  брата,  у  Алли,  была  бейсбольная

рукавица на левую руку. Он был  левша. А живописная она была потому, что он

всю ее исписал стихами - и ладонь и кругом, везде.  Зелеными чернилами. Он

написал эти стихи, чтобы можно  было их читать, когда мяч к нему не  шел  и

на поле нечего было делать. Он умер. Заболел белокровием и  умер  18  июля

1946 года, когда мы жили в Мейне.  Он вам понравился бы. Он был  моложе меня

на два года, но раз в пятьдесят  умнее.  Ужасно  был  умный.  Его  учителя

всегда писали маме, как приятно, что у них в классе учится такой  мальчик,