Краткое изложение романа "Над пропастью во ржи"

как Алли. И они не врали, они  и на самом деле так думали. Но он не  только

был самый умный  в  нашей  семье.  Он  был  и  самый  хороший,  во  многих

отношениях.  Никогда  он  не разозлится,  не вспылит.  Говорят, рыжие чуть

что - начинают злиться, но Алли никогда  не злился, а он был ужасно  рыжий.

Я вам расскажу, до чего он был рыжий. Я начал играть в гольф с  десяти лет.

Помню, как-то весной, когда мне  уже было лет двенадцать, я  гонял  мяч,  и

все время у меня было такое чувство, что стоит мне обернуться - и  я  увижу

Алли. И я обернулся и вижу: так оно и есть - сидит он на своем  велосипеде

за забором - за тем забором, который  шел вокруг всего поля, -  сидит  там,

ярдов за сто пятьдесят от меня, и смотрит, как я бью. Вот до чего  он  был

рыжий! И ужасно славный, ей-богу. Ему  иногда за столом что-нибудь придет в

голову, и он вдруг как начнет хохотать, прямо  чуть  не  падал  со  стула.

Тогда мне было тринадцать лет, и  родители хотели показать меня  психиатру,

потому что я перебил все  окна в гараже. Я их понимаю, честное  слово.  В ту

ночь,  как Алли умер,  я ночевал  в гараже  и  перебил  дочиста  все стекла,

просто кулаком,  не знаю зачем. Я даже хотел выбить стекла в машине - в то

лето  у  нас был "пикап",  -  но уже разбил себе руку  и  ничего не мог.  Я

понимаю, что это было глупо,  но я сам не соображал,  что  делаю,  а  кроме

того,  вы не знаете, какой был  Алли.  У меня до сих пор иногда болит рука,

особенно в дождь,  и кулак  я не могу сжать крепко, как следует, но в общем

это ерунда.  Все равно я не собираюсь стать ни каким-то там  хирургом,  ни

скрипачом, вообще никем таким.

     Вот об этом я  и написал сочинение  для   Стрэдлейтера.  О  бейсбольной

рукавице нашего Алли. Она  случайно  оказалась  у  меня в чемодане,  я  ее

вытащил и переписал все стихи, которые на ней были.  Мне  только  пришлось

переменить фамилию Алли, чтоб никто  не догадался, что он мой  брат,  а  не

Стрэдлейтера.  Мне  не  особенно  хотелось  менять  фамилию,  но я не  мог

придумать ничего другого. А кроме  того, мне даже нравилось писать про это.

Сидел  я  битый  час,  потому  что  пришлось  писать  на  дрянной  машинке

Стрэдлейтера, и она все время  заедала. А свою  машинку  я  одолжил  одному

типу в другом коридоре.

     Кончил я около  половины одиннадцатого.  Но не  особенно устал и  начал

глядеть в окошко. Снег перестал,  издали  слышался  звук  мотора,  который

никак не заводился.  И еще слышно  было,  как  храпел  Экли.  Даже  сквозь

душевую был слышен его противный  храп. У него был гайморит, и он не мог во

сне дышать как следует. Все у  него было: и гайморит,  и  прыщи,  и  гнилые

зубы - изо рта пахнет, ногти ломаются. Даже как-то жаль его, дурака.

 

 

 

 

6

 

 

     Бывает, что нипочем  не можешь вспомнить, как это  было. Я все думаю  -

когда же Стрэдлейтер вернулся со свидания с Джейн? Понимаете, я  никак  не

вспомню, что я делал, когда вдруг  услышал его  шаги  в  коридоре,  наглые,

громкие. Наверно, я все еще смотрел  в окно, но вспомнить  точно  не  могу,

хоть убей. Ужасно я волновался, потому и не могу вспомнить, как было. А уж

если я волнуюсь, так это не притворство. Мне даже хочется в  уборную, когда

я волнуюсь.  Но я не иду. Волнуюсь,  оттого и не иду.  Если  бы  вы  знали

Стрэдлейтера, вы бы тоже волновались. Я  раза  два  ходил  вместе  с  этим

подлецом на свидания. Я знаю, про  что говорю. У него совести нет  ни капли,

ей-богу, нет.

     А в коридоре у  нас  -  сплошной линолеум, так  что издали было слышно,

как он, мерзавец, подходит к нашей  комнате. Я даже не помню,  где  я сидел,

когда он вошел, - в своем кресле,  или у окна,  или в его  кресле.  Честное

слово, не могу вспомнить.

     Он вошел и сразу  стал жаловаться, какой холод.  Потом спрашивает:

     - Куда к черту все  пропали? Ни живой души - форменный  морг.

     Я ему и не подумал  отвечать. Если он,  болван,  не  понимает,  что  в

субботу вечером все ушли, или  спят, или уехали к  родным,  чего  ради  мне

лезть вон из кожи объяснять ему. Он стал раздеваться. А  про  Джейн  -  ни

слова. Ни единого словечка. И я  молчу. Только смотрю на него.  Правда,  он

меня поблагодарил за куртку. Надел  ее на плечики и повесил в шкаф.

     А когда он развязывал  галстук, спросил меня, написал  ли я за него это

дурацкое сочинение. Я сказал, что  вон оно, на его собственной кровати.  Он

подошел и стал читать, пока расстегивал  рубаху. Стоит читает, а сам гладит

себя по голой груди с самым  идиотским выражением  лица.  Вечно  он  гладил

себя то по груди, то по животу. Он себя просто обожал.

     И вдруг говорит:

     - Что за чертовщина, Холден? Тут про какую-то дурацкую  рукавицу!

     - Ну так что же? - спрашиваю я. Ледяным голосом.

     - То есть как это  - что же? Я же тебе говорил,  надо  описать  комнату

или дом, балда!

     - Ты сказал, нужно   какое-нибудь  описание.  Не  все   ли  равно,  что

описывать - рукавицу или еще что?

     - Эх, черт бы тебя  подрал!  -  Он  разозлился  не  на  шутку.  Просто

рассвирепел. - Все ты делаешь через  ж... кувырком. - Тут он  посмотрел  на

меня. - Ничего удивительного, что  тебя  отсюда  выкинули,  -  говорит.  -

Никогда ты ничего не сделаешь по-человечески. Никогда! Понял?

     - Ладно, ладно, отдай  листок! - говорю. Подошел, выхватил  у него этот

треклятый листок, взял и разорвал.

     - Что за черт? - говорит. - Зачем ты разорвал?

     Я ему даже не  ответил. Бросил клочки в корзинку, и все. Потом лег  на

кровать,  и  мы оба долго молчали.  Он  разделся,  остался в трусах,  а  я

закурил, лежа на кровати. Курить  в  спальнях  не  полагается,  но  поздно

вечером, когда одни спят, а другие ушли,  никто  не  заметит,  что  пахнет

дымом. И потом мне хотелось позлить  Стрэдлейтера.  Он  из  себя  выходил,

когда нарушали правила. Сам он никогда  в спальне не курил. А я курил.

     Так он и не сказал  ни единого словечка про Джейн,  ничего. Тогда я сам

заговорил:

     - Поздно же ты явился, черт  побери,  если  ее  отпустили   только  до

девяти тридцати. Она из-за тебя не опоздала, вернулась вовремя?

     Он сидел на краю  своей койки и стриг ногти  на ногах, когда  я  с   ним

заговорил.

     - Самую малость опоздала,  -  говорит.  -  А  какого  черта  ей  было

отпрашиваться только до половины десятого, да еще в субботу?

     О господи, как  я его ненавидел в эту минуту!

     - В Нью-Йорк ездили? - спрашиваю.

     - Ты спятил? Как мы  могли попасть в Нью-Йорк,  если  она  отпросилась

только до половины десятого?

     - Жаль, жаль! - сказал  я.

     Он посмотрел на  меня.

     - Слушай, если тебе  хочется курить, шел бы ты в  уборную. Ты-то отсюда

выметаешься, а мне торчать в  школе, пока не окончу.

     Я на него даже  внимания  не  обратил,  будто   его  и  нет.  Курю  как

сумасшедший, и все. Только повернулся на бок и смотрю, как он стрижет  свои

подлые ногти. Да, ничего себе школа! Вечно при тебе  то  прыщи  давят,  то

ногти на ногах стригут.

     - Ты ей передал  от меня привет? - спрашиваю.

     - Угу.

     Черта лысого он  передал, подонок!

     - А что она сказала?  Ты ее спросил, она по-прежнему  ставит все  дамки

в последний ряд?

     - Нет. Не спросил.  Что мы с ней - в шашки   играли  весь  вечер,  как,

по-твоему?

     Я ничего ему не  ответил. Господи, как я его  ненавидел!

     - Раз  вы не ездили  в Нью-Йорк,  где же вы с  ней были?  -  спросил  я

немного погодя.  Я  ужасно  старался,  чтоб  голос  у меня не дрожал,  как

студень.  Нервничал я здорово. Видно, чувствовал, что что-то неладно.

     Он наконец обрезал  ногти. Встал с кровати в  одних  трусиках  и  вдруг

начал  дурака  валять.  Подошел  ко мне,  нагнулся  и  стал  меня толкать в

плечо - играет, гад.

     - Брось, - говорю, - куда  же  вы  девались,  раз  вы  не  поехали  в

Нью-Йорк?

     - Никуда. Сидели в  машине, и все! - Он  опять  стал  толкать  меня  в

плечо, дурак такой.

     - Брось! - говорю. - В чьей  машине?

     - Эда Бэнки.

     Эд Бэнки был наш  тренер по баскетболу. Этот Стрэдлейтер  ходил у  него

в любимчиках, он играл центра в  школьной команде, и Эд Бэнки всегда  давал

ему  свою  машину.  Вообще  ученикам  не  разрешалось   брать   машину   у

преподавателей, но эти скоты спортсмены всегда заодно. Во всех школах, где

я учился, эти скоты заодно.

     А Стрэдлейтер все  делает вид, будто боксирует  с  тенью,  все  толкает

меня в плечо и толкает. В  руках у него была зубная щетка, и  он сунул ее  в

рот.

     - Что ж вы с ней  делали? Путались в машине Эда  Бэнки? - голос у  меня

дрожал просто ужас до чего.

     - Ай-ай-ай, какие гадкие  слова! Вот я сейчас намажу  тебе язык мылом!

     - Было дело?

     - Это профессиональная  тайна, братец мой!

     Дальше я что-то  не очень помню. Знаю только, что я вскочил с постели,

как  будто мне  понадобилось кое-куда,  и  вдруг  ударил его  со всей силы,

прямо по зубной щетке, чтобы она  разодрала его подлую  глотку.  Только  не

попал.  Промахнулся.  Стукнул  его по голове,  и  все.  Наверно,  ему было

больно, но не так, как мне хотелось. Я бы его мог ударить больнее,  но бил

я правой рукой. А я ее как следует  не могу сжать. Помните,  я вам  говорил,

как я разбил эту руку.

     Но тут я очутился  на полу,  а  он  сидел   на  мне  красный  как   рак.

Понимаете, уперся коленями мне в  грудь, а весил он целую тонну.  Руки  мне

зажал, чтоб я его не ударил. Убил бы я его, подлеца.

     - Ты что, спятил? - повторяет,  а морда у него  все краснее и краснее,

у болвана.

     - Пусти, дурак! - говорю. Я чуть не ревел, честное  слово. -  Уйди  от

меня, сволочь поганая, слышишь?

     А он не отпускает.  Держит мои руки, а я его  обзываю сукиным  сыном   и

всякими словами часов десять подряд. Я даже не помню, что ему  говорил.  Я

ему сказал, что он воображает, будто  он может путаться с кем ему  угодно. Я

ему сказал,  что ему безразлично,  переставляет девчонка шашки или  нет,  и

вообще ему все безразлично,  потому что он идиот и кретин.  Он  ненавидел,

когда  его  обзывали  кретином.  Все кретины ненавидят,  когда  их называют

кретинами.

     - Ну-ка  замолчи,   Холден!  -  говорит,   а   рожа  у  самого  глупая,

красная. - Замолчи, слышишь!

     - Ты  даже  не  знаешь,  как  ее  зовут  -  Джин  или  Джейн,  кретин

несчастный!

     - Замолчи, Холден, тебе  говорят, черт подери! - Я его  таки  вывел  из

себя. - Замолчи, или я тебе так  врежу!

     - Сними с меня свои  вонючие коленки, болван, идиот!

     - Я тебя отпущу - только  замолчи! Замолчишь?

     Я ему не ответил.

     Он опять сказал:

     - Если отпущу, ты замолчишь?

     - Да.

     Он слез с меня, и я тоже встал. От его  паршивых коленок  у  меня  вся

грудь болела.

     - Все равно ты кретин, слабоумный идиот, сукин сын! - говорю.

     Тут он совсем взбесился.  Тычет мне под нос свой толстый  палец, кретин

этакий, грозит:

     - Холден, в последний  раз предупреждаю, если ты не  заткнешь глотку, я

тебе так дам...

     - А чего мне молчать? - спрашиваю, а сам уже ору  на него: - В  том-то

и беда с вами,  кретинами.  Вы  и  поговорить  по-человечески  не  можете.

Кретина за сто миль видно: он даже поговорить не умеет...

     Тут он развернулся  по-настоящему, и я  опять   очутился  на  полу.  Не

помню, потерял я сознание или  нет, по-моему, нет.  Человека  очень  трудно

нокаутировать - это только в кино легко. Но кровь у  меня  текла  из  носу

отчаянно. Когда я открыл глаза, дурак Стрэдлейтер стоял прямо  надо мной. У

него в руках был умывальный прибор.

     - Я же тебя предупреждал, - говорит. Видно, он  здорово   перепугался,

боялся, должно быть, что я разбил голову, когда грохнулся  на  пол.  Жаль,

что я не разбился.

     - Сам виноват, черт  проклятый! - говорит. Ух, и перепугался  же он!

     А я и не встал.  Лежу на полу и ругаю его  идиотом, сукиным сыном.  Так

был зол на него, что чуть не ревел.

     - Слушай, пойди-ка умойся! - говорит он. - Слышишь?

     А я ему говорю, пусть сам пойдет умоет свою  подлую  рожу  -  конечно,

это было глупо, ребячество так говорить, но уж очень  я  был  зол,  пусть,

говорю, сам пойдет, а по дороге в умывалку пусть шпокнет  миссис  Шмит.  А

миссис Шмит была жена нашего швейцара, старуха лет под семьдесят.

     Так я и сидел  на полу, пока дурак Стрэдлейтер  не ушел. Я слышал,  как

он идет по коридору в умывалку. Тогда я встал. И никак не мог  отыскать эту

треклятую шапку. Потом все-таки нашел. Она закатилась под  кровать.  Я  ее

надел, повернул козырьком назад - мне так больше нравилось -  и  посмотрел

на свою дурацкую рожу в зеркало.  Никогда  в  жизни  я  не  видел  столько

кровищи! Весь рот у меня был  в крови  и  подбородок,  даже  вся  пижама  и

халат.  Мне и страшно было и интересно.  Вид  у  меня  от  этой крови  был

какой-то прожженный. Я и всего-то дрался раза  два  в  жизни  и  оба  раза

неудачно. Из меня драчун плохой. Я  вообще пацифист, если уж  говорить  всю

правду.

     Мне казалось, что  Экли не спит и все слышит. Я прошел через душевую в

его комнату посмотреть, что он там делает. Я к нему редко заходил.  У него

всегда чем-то воняло - уж очень  он был нечистоплотный.