Изучение творчества Виктора Пелевина на уроках-обзорах и факультативных занятиях

Кинематографическая реальность входит в текст В.Пелевина широко и свободно: упомянутая река и содержательная расшифровка напоминают о фильме Н.Михалкова «Урга — территория любви» (1991), описания Чапаева в конце романа с рукой на перевязи, равно как и другие детали, разбросанные по повествованию, — о знаменитой кинокартине братьев Васильевых.

В первом романе В. Пелевина, несомненно, проявилось умение автора парадоксальным образом выворачивать текст. Однако если в рассказе подобный прием воспринимается как забавная несуразность, развлекающая читателя, то в романе из подобных разнообразных отрывков должно организовываться нее повествование. В притчу с пересказом сна о «красной бабочке» китайскою коммуниста Цзе Чжуана вводится упоминание о бронепоезде. Налицо аллюзия — намек па В. Иванова, для которого китайские реалии также были одной из множества масок. Традиционно вставные конструкции вводятся для оживления повествования, сообщения дополнительных сведений (в частности, связанных с системой действующих лиц или событийным рядом), вынесения авторских оценок. В.Пелевин сознательно отказывается от подобных функций вставных элементов.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1.3. Жанрово-тематическая парадигма

В повести «Омон Ра» история советской космонавтики представлена как грандиозная и садистская фальсификация. Подлинное назначение советской космической системы, по Пелевину – совершение кровавых жертвоприношений, питающих магическую структуру государства. Курсантам летного училища им. А.Мересьева, например, ампутируют ступни. Но не всем. Омону и его другу Митьке повезло: их зачисляют в элитный отряд космонавтов-камикадзе, которым уготована великая миссия – крутить педали в «Лунаходе-1» и «Лунаходе-2». Естественно, что при таком уровне «высоких технологий», никакие ракеты никуда лететь и не собираются. Да и зачем, если «достаточно одной чистой и честной души, чтобы на далекой Луне взвилось красное знамя победившего социализма». Однако в финале Омон обреченный на ритуальное заклание, вдруг сознает, что действительность – лишь кошмар, который советская система навязала его воображению, и божественным усилием очищает свое сознание. Двойная сущность героя видна в его прозвище: вступив в ряды космонавтов, Омон получает позывной Ра (Бог солнца в древнеегипетской мифологии).

Повесть Жизнь насекомых (1993), вышедшая вслед за Омоном Ра, была уже не столь эпатажна, но имела гораздо более сложный замысел и конструкцию, а по мнению некоторых критиков и беспрецедентно сложную – своеобразный перефраз дантовского Ада, где в качестве адских мук фигурирует безысходное переживание специфических состояний ума. Критик Александр Генис так комментирует насекомых и людей: «Собственно между ними вообще нет разницы, насекомые и люди суть одно и тоже. Кем их считать в каждом отдельном эпизоде, решает не автор, а читатель». [22, с. 111].

Можно сказать, что основная тема произведений Пелевина – иллюзорный характер реальности, другие миры и альтернативные версии российской истории. Это и центр  управления советской Россией, который находился в подземельях под Кремлем ( Повесть огненных лет), и версия перестройки, якобы возникшей в результате мистических упражнений уборщицы Веры Павловны, сосланной после смерти в роман Чернышевского в наказание за «солипсизм на третьей стадии».

Грань между жизнью и смертью, как  правило, размыта: герои Вестей из Непала и Синего фонаря вдруг начинают понимать, что они – мертвецы, а старая шаманка легко вызывает из «нижнего мира» погибших на войне немецких летчиков, чтобы русские девушки, выйдя за них замуж, могли уехать заграницу (Бубен Верхнего Мира, 1993).

Но, по мнению Пелевина, в наших  силах осознать иллюзорность своей  жизни и выйти навстречу подлинному Бытию. Так это и происходит с  героями большинства его книг: цыплятами, которые вырвались за окна инкубатора, развив свое самосознание и врожденные способности. (Хотя Пелевин и намекает, что «настоящий» мир имеет и свои минусы: с какого-то момента цыплятам на крылья приходится нацеплять гайки: в процессе упражнения ноги почему-то отрываются от земли… (Затворник и Шестипалый)). Освобождается от иллюзорного мира и мотылек Митя, превратившись в светлячка (Жизнь насекомых), и сарай с душой велосипеда, обретающий истинную жизнь после, устроенного им самим, пожара (Жизнь и приключения сарая № ХХII). Рассказчик Желтой стрелы (1993) сходит в конце концов с бесконечного поезда, двигающегося к «разрушенному мосту», а Чапаев, Анна и Петр погружаются в финале романа в «Условную реку абсолютной любви» – сокращенно «Урал». [24, с. 127].

Но не верно будет относить произведения Пелевина только к мистической литературе. С таким же успехом их можно прочитать и как философскую притчу, и как юмористическую повесть, и даже как самоучитель Publik Relations – роман Поколение «П» (1998), самим Пелевиным названный в одной из запротоколированных бесед (поскольку интервью он не дает из принципа) – «производственным романом о рекламе».

Действие романа начинается в ельцинскую эпоху. Бедствующий  выпускник Литинститута Вивлен Татарский  устраивается по знакомству в рекламную фирму. Природный талант и «проясняющие ум» наркотические видения, в которых, в частности, галлюцагенный Че Гевара озвучивает глубинный и порабощающий смысл рекламных и пиаровских технологий, продвигают Татарского вверх по карьерной лестнице, пока он не достигает ее апогея – телевизионной рекламы. Но оказавшись в Останкино, Вивлен неожиданно для себя и читателя узнает, что телевидение – средство вовсе не массовой информации, а дезинформации. Так, например, политические деятели, включая президента, давно уже заменены анимацией. Реальность, тексты рекламы, комичные ситуации с компьютерными политиками все более переплетаются с мухоморными галлюцинациями и древнеегипетскими мифами. В конце романа Татарский получает титул мужа великой богини Иштар и венчается с ней на вершине Вавилонской башни, после чего его личность подлежит копированию и распространению через средства массовой дезинформации, превратившись в татарского с маленькой буквы.

0Многие критики относят  Пелевина к постмодернистской школе, для которой характерны эсхатологические умонастроения, тотальная ирония, игровое начало, обращение к интерактивной виртуальности, эстетика чужого замысла, и другие приличные синонимы плагиата, оправданного виртуальным информационным пространством, где «все добро колхозное, все добро мое». В той или иной степени все эти элементы действительно можно увидеть в творчестве Пелевина. Например, в «Жизни насекомых» есть откровенные заимствования (а точнее переосмысления) замыслов Превращения Кафки и «Из жизни насекомых» Карела и Йозефа Чапеков. [6, с. 270].

Однако, вряд ли огромная популярность Пелевина объясняется  только его принадлежностью к  постмодернизму и даже его особым даром «пеленговать нашу ирреальность», как сказал о нем Андрей Вознесенский. На уровне языка Пелевин никогда не играет с читателем: он чувствует и видит то, что рассказывает, и делает это со свойственной ему доверительной интонацией. Что же до обращения к слэнгу, просторечию, «языку братков» (который, по убеждению Пелевина, вернул русскому языку понятия жизни и смерти), поп-артовским элементам, к постмодернизму это имеет не больше отношение, чем «башмаки и пиджаки» Окуджавы и «блатные» песни Высоцкого.

Так, например, критик Тарас  Бургомистров заметил не столько  имитацию и пародирование Окаянных дней Бунина в романе «Чапаев и пустота», сколько собственное видение бунинских образов.

«Новая литературная низость, ниже которой падать, кажется, уже некуда, открылась в гнуснейшем кабаке какая-то „Музыкальная табакерка“ – сидят спекулянты, шулера, публичные девки и лопают пирожки по сто целковых штука, пьют ханжу из чайников, поэты и беллетристы (Алешка Толстой, Брюсов и так далее) читают им свои и чужие произведения, выбирая наиболее похабные». (И.Бунин, Окаянные дни).

«За круглым столиком сидело по трое-четверо человек; публика была самая разношерстная, но больше всего было, как это всегда случается в истории человечества, свинорылых спекулянтов и дорого одетых б... За одним столиком с Брюсовым сидел заметно потолстевший с тех пор, как я его последний раз видел, Алексей Толстой с большим бантом вместо галстука. Казалось наросший на нем жир был выкачан из скелетоподобного Брюсова. Вместе они выглядели жутко». (Чапаев и Пустота). [12, с. 320].

Постмодернизм пелевинского юмора еще более спорен. Он слишком многообразен: от мрачного, черного соцарта, до мягкой, искрящейся душевным здоровьем, но всегда глубокой шутки: «Истина так проста, что за нее даже обидно» (Затворник и Шестипалый). Одна из лучших и самых известных острот Пелевина – слоган: «Солидный Господь для солидных господ» (Поколение «П ») навеяна не столько столкновением полярных клише, сколько заурядным уличным впечатлением. И у этой улицы даже есть «настоящее» название – Волхонка, где по Пелевину расположен самый «престижный» российский храм.

В России же, огромная (и  по определению некоторых критиков «бульварная») популярность Пелевина прекрасно уживается с тем, что  практически каждая его вещь, будь то роман, повесть или рассказ, стала  лауреатом самых престижных литературных премий. А некоторые его произведения награждались дважды. Так, например, Омон Ра был удостоен и «Бронзовой улитки» и «Интерпресскона».

И даже благоговейное  отношение к классической литературе Пелевин высмеивает как буддист, нежели как постмодернист, подвизавшийся на ниве Русарта (перепрочтение хрестоматийных текстов русской литературы с целью разрушения их стереотипного восприятия).

Для Пелевина превращение  культурного пространства в Братскую могилу – лишь один из многочисленных вариантов подмены «настоящей»  реальности иллюзией. «Кастанеда, Грофф, Фрейд и Борхес служат для Пелевина объектом пародирования даже в большей степени. Отношение к авторитетам для Пелевина ближе к тому же дзен-буддизму, в котором непочтительное обращение с изображением или именем Будды только подчеркивает верность его учения» (по словам С.Кузнецова).

Один из самых актуальных вопросов, который можно сегодня  задать не только модному писателю, но и модному политику, – насколько  он «постмодернист» в отношении  к революционному террору, войне, фашистской идеологии. Ответы многих известны.

Характерно, что говорит  Пелевин по поводу образа Че Гевары, портретным брендом которого оформлен трехтомник, изданный «Вагриусом».

«Насколько я себе представляю, Че Гевара что-то вроде  Шамиля Басаева, различаются лишь идеологии, их вдохновившие. Мне могут нравиться романтические порывы, но когда их реализацией становится стрельба по людям, это не вызывает ничего, кроме тоски и ужаса». Окуджава называл это знанием точного расстояния между добром и злом. Примета скорее классики, чем постмодернизма.

И не случайно на сегодняшний  день Виктор Пелевин один из самых  популярных современных отечественных  прозаиков за рубежом, где переведены все его книги, а самого его  сравнивают с Хемингуэем и Кафкой.

Ирония Пелевина не столько тотальна, сколько утонченна и беспощадна. «Часто бывает проезжаешь в белом „Мерседесе“ мимо автобусной остановки, видишь людей… И на секунду веришь, что этот украденный у бюргера аппарат, еще не до конца растаможенный в братской Белоруссии, но уже подозрительно стучащий мотором с перебитыми номерами, и правда, трофей, свидетельствующий о полной и окончательной победе над жизнью. И волна горячей дрожи проходит по телу; гордо отворачиваешь свое лицо от стоящих на остановке и решаешь в своем сердце, что не зря прошел через известно что и жизнь удалась» (Поколение «П »).

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

1.4.Особенности стиля Пелевина

В поисках  собственной философии В. Пелевин  обращался к самым разным системам, по его текстам видно, что он пережил  увлечение антропософией и теософией, буддизмом и суфизмом, стоицизмом и другими учениями об «альтернативной реальности». В результате появился «пелевинский мир», который стал для поклонников писателя определенным обозначением реальности. Он часто выстраивается на оппозиции, противопоставлении конкретного и воображаемого (описание Конькова в рассказе «Проблема верволка в средней полосе»).

По своему подходу В.Пелевин ближе к представителям соцарта, которые следовали традициям  русского авангарда и затевали игру со зрителем, построенную на легко узнаваемых аллюзиях. Пародируя современную им действительность, авторы предлагали зрителю взглянуть на нее «голыми глазами». В творчестве В. Пелевина встречаются и отдельные приемы постмодернизма: игра цитатами, штампами, речевыми клише, использование чужого текста (прежде всего мифологического, притчевого и анекдотического).

Структурированности повествования способствует и разветвленная система временных ориентиров. Автор всегда привязывает действие к определенному периоду, точно датируя его, упоминая то о французском авангардном фильме, шедшем в сельском клубе, то о «мятых ЗИЛах» с подвешенным у бензобака ведром, то о гипсовых памятниках Ленину, то о магазине «Березка» на Дорогомиловской. Иногда используется оппозиция «тогда—теперь». [6, с. 260].

Интересно выстраиваются  временные ассоциативные связи,  когда деталь не только обозначает время и пространство, но и позволяет  уйти в прошлое.

Фиксация  в пространстве обозначается через  предметную де- 
таль, мир вещей важен для автора так же, как и подробное описа- 
ние топоса, места действия.

Обычно В.Пелевин  пользуется простыми и несложными фразами, больше напоминающими постулаты  или догмы. Простота организации  текста не исключает разнообразия лексики, автор широко использует философские и научные термины, англицизмы, неологизмы, профессионализмы. Он также часто употребляет жаргонные и сленговые слова. В одном из интервью по поводу новорусского бандитского жаргона писатель говорит следующее: «Меня восхищает энергетически емкий язык "понятий". Почему сегодня востребован не тот, кто "ведет дискурс", а тот, кто "держит базар¹"' ...В речи братков есть невероятная сила, потому что за каждым поворотом их базара реально мерцают жизнь и смерть». Ср. в рассказе «Ника»: «У меня мелькнула мысль, что даже дети в американских кепках говорят у нас на погранично-лагерном жаргоне».