Петербург Ахматовой

А где-то там мятутся  средь огня

 Такие ж я, без  счета и названья,

 И чье-то молодое  за меня 

Кончается в тоске  существованье. 

Там тюремный тополь качается,

 И ни звука, —  а сколько там 

Неповинных жизней кончается...

Образ пушкинского Петербурга — находящегося «где-то над нами»  «града», возможно, отразился в последних двух строках ахматовского четверостишия об «Онегине»:

«Онегина» воздушная  громада,

Как облако, стояла надо мной.

Это четверостишие представляет собой своего рода «анти-образ» к  пушкинскому «...пыльные громады // Лежалой прозы и стихов // Напрасно ждут себе чтецов...» ( «Читателя» Ахматовой). Мотив «громады», вместе с тем, прямо ассоциируется с картинами Петербурга у Пушкина, например, в «Медном всаднике»: «Громады стройные теснятся // Дворцов и башен...».

 

Выводы по первой главе

 

          Итак, подводя итоги первой главы можно прийти к следующим выводам:

Петербургский текст  есть текст не только и не столько  через связь его с городом  Петербургом (экстенсивный аспект темы), сколько через то, что образует особый текст, текст par excellence, через  его резко индивидуальный («неповторимый») характер, проявляющийся в его внутренней структуре (интенсивный аспект). Если бы все элементы Петербургского текста («объектный» состав, «природные» и «культурные» явления, «душевные» состояния) и все связи между этими элементами были закодированы с помощью некоего набора символов (чисто условных, т.е. не отсылающих к «содержательному») и если бы семантика текста оставалась неизвестной, то все-таки сам набор элементов, связей был бы ясен. Более того, при остающейся «неинтерпретируемости» текста в отношении его содержания с известной вероятностью вырисовывались бы лейтмотивы текста (не говоря уж о весе отдельных элементов в целом текста). Несомненно, можно было почувствовать некие тенденции, сгущение напряженности, остроту или «расслабление, синкопы, по которым можно было бы судить об «абстрактно-содержательных» ореолах текста, о трагических и/или эйфорических ритмах его, о распределении некоей внутренней энергии — силы, определяющей структуру текста. Уже на этом уровне так закодированный текст обнаруживает состояние известной близости к воплощению, «вот-вот-проявлению» неких «предсмыслов», отсылающих к соответствующим «музыкальным», «энергетическим» структурам, оказывающим определенное — на уровне подсознания — влияние на состояние души и вызывающим чувство угнетенности, беспокойства, страха, страдания или бодрости, легкости, радости, эйфории, а иногда и ощущение близости к некоей последней тайне, способной открыть высшие смыслы.

 Именно в этом, между прочим, и можно видеть «сверх-семантичность» Петербургского текста, смыслы которого (или, точнее, смысл) превышают эмпирически-возможное в самом городе и больше суммы этого «эмпирического». Этот высший смысл — стрела, устремленная в новое пространство всевозрастающего смысла, который говорит о жизни и о спасении. Это и делает Петербургский текст самодостаточным и суверенным внутренне, хотя эти свойства текста объясняются исходным и постоянно возобновляющимся компромиссом-договором «петербургского» с текстом: складывающийся текст ставил городу свои условия — в обмен на поставляемое ему «эмпирическое» текст требовал для себя (и получил) независимости, проявляющейся в том, чтó он собирался делать с этим «эмпирическим». И в этой сфере текст диктует «петербургскому», а принимающее этот диктат «петербургское» помогает оформить сам этот текст в то, что здесь называется Петербургским текстом.

У ахматовского Петербурга три ипостаси - алтарь любви, подтачивающая его река забвенья и уготованный всем и каждому ад - сосуществуют в противоречивом единстве. Каждая стремится утвердиться в человеческой душе как единственно истинное лицо Петербурга, однако истинно петербургское самосознание не выбирает что-либо одно. Предельная полнота бытия достигается в безумном с точки зрения здравого смысла стремлении испить до дна чашу блаженной незабвенной любви, и ниспосланную судьбой чашу греха и возмездия, и чашу забвенья, приникнув к которой, человек оказывается по ту сторону добра и зла. Единственное состояние, в коем это стремление вполне осуществимо, - поэтическое, художественное творчество. И никакой другой город не позволяет творческой личности с такой ясностью видеть себя «на пороге как бы двойного бытия». Воистину, Петербург - это и обреченный Вавилон, и «город райского ключаря».

 Таков ахматовский  Петербург, в трех ипостасях  которого расподоблено подлинное  «Я» Ахматовой 10-х годов. В  созданных ею образах Петербурга  читатель находит источник возвышенно-трагического  переживания бытия как бы на границе жизни и смерти, блаженства и гибели, памяти и забвения. Это переживание и по сей день накладывает особую печать на духовный облик жителей Северной Пальмиры.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА ВТОРАЯ. Особенности петербургского текста в лирике А.Ахматовой

 

§2.1.Анти-Петербург А.А.Ахматовой

 

В воспоминаниях современников  запечатлен образ Ахматовой практически  неотделимый от города: от внешнего вида и манеры поведения до стихов их тематики и структуры.

«С самого детства, точнее, с шести лет, когда я впервые увидел Ахматову, её образ накрепко соединился в моём сознании с Ленинградом. … Уже само появление Ахматовой в моей мальчишеской жизни было необычайно  значительно и впечатляюще. Может быть, отчасти причиной тому послужило и поведение старших, и постоянное упоминание её имени в разговорах о Ленинграде. … Она не только приезжала из Ленинграда, но и сама вся, по  моим понятиям, была ленинградская. Её причёска с длинной аккуратной чёлкой, какие-то особенно просторные длинные платья, позволяющие легко располагаться на диване, огромный платок, медленные движения, тихий голос - всё было совершенно ленинградское» (Баталов А., 1991: С. 556-568)

«…В её глазах, и в  осанке, и в её обращении с людьми»  была  одна «главнейшая черта  её личности: величавость», так похожа она на одну из важнейших черт города (Чуковский К., 1985. С. 45). Эта черта «величавость» отмечается многими современниками и касается не только внешнего вида поэтессы, но и её творчества: напевности, ритмики стиха, языка…  «…Ахматова навсегда отравлена классическими ритмами этого города - «Медного всадника», «Белых ночей» и «Незнакомки». Она напоминает мне  молчаливую начётчицу когда-то славного, но покинутого всеми скита,  оставшуюся в нём, несмотря ни на что»( Басалаев Н.М., 1990: с.65).

Анна Ахматова уже  первыми своими книгами снискала славу поэта по  преимуществу петербургского. «Певцом нашего города она оставалась  всегда, как бы этот город не назывался - Петербургом, Петроградом. Ленинградом. «А я один на свете город знаю/ И ощупью его во сне найду…  - такими словами на все времена передала Ахматова своё отношение к городу». При этом Ахматова никогда не была поэтом  «местного, ленинградского значения», хотя город на Неве всегда оставался главным героем её поэзии. (Хмарский И. Д., 1974: с. 45)

 Ахматовская поэзия, строгая и классически соизмеримая,  во многом глубоко родственная  самому облику города - торжественным  разворотам его улиц и площадей, плавной симметрии знаменитых  набережных, окаймлённых  золотой  каллиграфией фонарей, мраморным и гранитным дворцам, его бесчисленным львам, крылатым грифонам, египетским сфинксам, античным атлантам, колоннадам, соборам, морским рострам и блистающим шпилям.

 «Петербургский архитектурный  стиль, ярко отразившийся в  облике всего русского искусства,  не только в архитектуре, но и в словесности зрительно выявился в поэзии Ахматовой: он, можно сказать, предопределил  её духовно-поэтический мир, то есть образность, метрику, мелодику, акустику и многое-многое другое.

 Родство, духовное  и кровное, между ахматовским стихом и городом усугублялось свойственным только Ленинграду сочетанием нежности и твёрдости, водно-воздушного мерцания и каменно-чугунной материальности» (Павловский А.И., 1991: с.9).

 Любимое изречение  Ахматовой о себе было: «Я - как петербургская тумба». «Только теперь, - пишет З.Б.Томашевская, - я понимаю весь могучий смысл этой формулы. Они, эти петербургские тумбы, гранитные и чугунные, охранявшие наши дома, врастали в землю, в тротуары, в булыжные мостовые, в асфальт… Теперь это называется «культурным слоем». Но редко кому удавалось вынуть такую тумбу из петербургской земли»( Томашевская З.Б., 1990: с. 417)

 Также как сама  Ахматова и её поэзия стали  неотъемлемой частью Петербурга, его «культурным слоем», частью  петербургского текста русской  литературы, так и Петербург, в свою очередь, стал одним из культурных  слоёв её творчества, одним из составляющих поэтического текста Ахматовой.

 Петербург занимает  в поэтическом тексте Ахматовой  определённое семантическое пространство  или топическое содержание, являющееся, в свою очередь, частью общего образного содержания её поэзии. Петербургское содержание возникает в результате наличия в тексте определённых семантических однородностей, которые в  совокупности дают нам целостное представление о городе Ахматовой, который она часто называла «своим»: «мой город».

Образ города складывается постепенно. В первом сборнике стихов «Вечер» (1912) петербургских реалий практически  нет. Но начало формирования мира города здесь можно увидеть через  топос интерьера, природы, душевного состояния героини.

Каков же этот анти-Петербург  Ахматовой? Зная, какое большое значение придавала она композиции своих  стихотворных книг, нельзя, пройти мимо того факта, что, составляя свой последний  прижизненный сборник «Бег времени» (1965), Ахматова поместила первым номером книги «Вечер» (а следовательно, и всего сборника) стихотворение «Молюсь оконному лучу...», написанное в 1909 году, но не входившее в прежние издания «Вечера». Заметим, что в автографе оно идет под заглавием «Interieur», а в «Беге времени» заголовок снят. По-видимому, тема интерьера, интерьерности настолько важна для постижения начального момента «Бега времени», что, открывая ею этот сборник, Ахматова сочла нужным предоставить читателю право понять эту тему без подсказки.

 Молюсь оконному лучу -

 Он бледен, тонок,  прям.

 Сегодня я с утра  молчу, 

 А сердце - пополам. 

 На рукомойнике  моем 

 Позеленела медь.

 Но так играет  луч на нем, 

 Что весело глядеть. 

 Такой невинный  и простой 

 В вечерней тишине,

 Но в этой храмине  пустой

 Он словно праздник  золотой 

 И утешенье мне. 

 «Оконный» луч не  столько освещает, сколько освящает  интерьер, превращает его в храмину,  вызывает молитву и, в своей  невинности и простоте, дарует  на исходе дня праздник и  утешение. Единственный высвеченный лучом предмет - старинный символ девственной чистоты, как в благовещенских иконах. В Петербурге все напоказ, все публично, а здесь - целомудренное уединение. Петербург весь, в барабанном бое, а здесь царит тишина. Там тебя постоянно сопровождает мысль о смерти, а здесь дарован на исходе дня золотой праздник. Там столичная церемониальная пышность, а здесь все пусто и просто. Для полноты противопоставления здесь, правда, недостает зелени, травы, цветов. Но с 1911 года в стихах Ахматовой за белым окошком, за полуоткрытой дверью интерьера расстилается тенистое великолепие царскосельских парков. Источником страдания является здесь лишь любовь, и как ни зла бывает любовная мука, душа находит исцеление в ощущении непосредственного родства с умирающей и воскресающей природой и с населяющими безлюдные сады мраморными изваяниями. Время человеческой жизни сливается с вечностью очеловеченного камня:

...А там мой мраморный  двойник, 

 Поверженный под  старым кленом,

 Озерным водам отдал  лик, 

 Внимает шорохам  зеленым.

 

 И моют светлые  дожди 

 Его запекшуюся  рану...

 Холодный, белый, подожди, 

 Я тоже мраморною  стану. 

 Сопоставим первое  стихотворение «Вечера» с заключительным  стихотворением этой книги, впервые  поставленным на свое место  тоже не сразу, а только в  1914 году, когда стихи «Вечера» были включены в качестве последнего раздела в сборник «Четки»:

 Туманом легким  парк наполнился,

 И вспыхнул на  воротах газ. 

 Мне только взгляд  один запомнился 

 Незнающих, спокойных  глаз.

 Твоя печаль, для  всех неявная, 

 Мне сразу сделалась близка,

 И поняла ты, что  отравная 

 И душная во мне  тоска. 

 Я этот день люблю  и праздную,

 Приду, как только  позовешь.

 Меня, и грешную  и праздную,

 Лишь ты одна  не упрекнешь..

(апрель 1911).

 Это первое стихотворение  Ахматовой, посвященное конкретному лицу - Вере Ивановой-Шварсалон. Посвящение переносит читателя из замкнутого круга переживаний «пастушки», «королевны», «монашенки» в объективное «здесь» и «сейчас». Сердечная тайна открывается не мраморному двойнику, а подруге-сверстнице, чей пароль - «для всех неявная» печаль. Парк упомянут лишь как место встречи. Вместо чудесного луча, заглянувшего в пустую храмину, - вспыхнувший на воротах парка газ. И если в начальном и заключительном стихотворениях сборника сказано о празднике, то благодаря этому лишь сильнее чувствуется противоположность душевных состояний: в начале «Вечера» - молитвенное утешение, в конце - утешение в грехе и праздности. Все это, как мы сейчас увидим, предвещает вторжение Петербурга в поэзию Ахматовой. (Чуковский К., 1985. С. 292-315.)