Цицерон и его античная риторика

Между тем, как заветы Платона, Аристотеля, Исократа переходили от учителей к их ученикам, в истории Греции наступала новая эпоха: эллинизм. На Востоке, в странах, завоеванных  Александром Македонским, выросли  огромные греко-македонские монархии. Центры экономической, политической, культурной жизни сдвинулись на Восток – в  Александрию, Антиохию, Пергам. Городские  республики старой Греции начинали хиреть. Последствия этих политических изменений  не замедлили сказаться и на красноречии.

Древность знала три рода красноречия: политическое, торжественное  и судебное. Судебные речи были наиболее многочисленны, [с.13] но наименее самостоятельны: образцами для их тона и стиля служили или политические, или торжественные речи. Пока Греция была свободной и сильной, ведущую роль играло политическое красноречие; с упадком политической жизни в греческих городах эта роль перешла к торжественному красноречию. А это означало серьезные изменения во всей системе античной риторики. В этих изменениях наибольшую важность представляют два аспекта.

Во-первых, изменился эстетический идеал красноречия. Политическая речь стремится прежде всего убедить слушателя, торжественная речь – понравиться слушателю. Там важнее всего была сила, здесь важнее всего красота. И греческое красноречие ищет пафоса, изысканности, пышности, блеска, в речах появляются редкие слова, вычурные метафоры, подчеркнутый ритм, ораторы стараются щегольнуть всем арсеналом школьных декламаций. Наибольшую известность среди ораторов нового стиля имел Гегесий, имя которого впоследствии стало синонимом дурного вкуса. Позднее, когда приевшаяся пышность нового стиля стала ощущаться как упадок красноречия после древнего величия, возникло мнение, что причиной этого упадка было перемещение аттического красноречия на Восток, в среду изнеженных жителей греческой Азии, усвоивших тамошние "варварские" вкусы; отсюда за всем новым стилем закрепилось наименование "азианство". Однако такое объяснение было неверным: новый стиль был подготовлен всем развитием классического стиля – от простоты и скромности Лисия к богатству и сложности Демосфена; переход от классического стиля к новому был плавным и постепенным (лишь условно стали потом связывать этот переход с именем философа-оратора Деметрия Фалерского, ученика Феофраста); сами ораторы нового стиля считали себя истинными наследниками аттических ораторов и даже дробились на несколько направлений в зависимости от избираемого классического образца. Так, одни старались подражать сухой отчетливости Лисия ("рубленый слог": сам Гегесий считал себя продолжателем Лисия), другие воспроизводили плавную пространность Исократа ("надутый слог"), третьи – напряженную выразительность Демосфена. Впрочем, это последнее направление, центром которого был Родос, обычно не причисляли к азианству и выделяли в особую родосскую школу, промежуточную между азианским и аттическим красноречием: об этом постарался Цицерон, который сам учился на Родосе и не хотел, чтобы его наставников позорили именем азианцев.

Во-вторых, повысилось значение теоретических предписаний для  красноречия. Если в политическом красноречии  содержание и построение речи целиком  исходит из неповторимой конкретной обстановки, то содержание торжественных  речей всегда более однообразно  и, следовательно, легче поддается  предварительному расчету. Поэтому  риторическая теория, заранее рассчитывающая все возможные типы и комбинации ораторских приемов, оказывается в  высшей степени необходимой оратору. Начинается усиленная разработка теоретической  системы риторики, существующие положения  и предписания умножаются новыми и новыми, [с.14] классифицируются на разные лады, достигают небывалой дробности и тонкости, стараясь охватить все возможные случаи ораторской практики. Высшим достижением риторической теории эпохи эллинизма была система "нахождения", разработанная Гермагором около середины II в. до н.э.: Гермагор сумел свести все многообразие судебных казусов и соответствующих им мотивов в речах к единой схеме видов и разновидностей ("статусов"), необычайно разветвленной и сложной, но логичной, точной и ясной. Современники и потомки порицали его педантическую мелочность, заставлявшую предусматривать даже случаи, заведомо нереальные, но признавали удобство и пользу его систематики. В этих и подобных классификациях и разделениях теоретикам приходилось, разумеется, опираться на опыт логики как классической аристотелевской, так и позднейшей, усиленно разрабатываемой стоиками. Следы стоических влияний часто заметны в сохранившихся до нас остатках эллинистической риторики; однако преувеличивать их значение не следует, ни о каком глубоком влиянии философии на риторику этого времени говорить не приходится. Скорее напротив, эллинистическая риторика все дальше отстраняется от философских интересов. Возводя свое происхождение к Исократу, восприняв от него культ слова и заботу о красоте речи, эллинистические школы все более и более отходили от исократовского гуманистического идеала, все более и более сосредоточивались на искусстве слова в ущерб искусству мысли. В этих риторических школах постепенно вырабатывался тот тип ритора-краснобая, ремесленника слова, способного говорить обо всем, не зная ничего, который стал впоследствии таким распространенным и навлекал насмешки лучших писателей эпохи Римской империи.

При таком состоянии риторики трудно было ожидать серьезного сближения  между риторикой и философией. Правда, внешне отношения между ними смягчились. Из четырех философских  школ, деливших власть над умами  в эпоху эллинизма, только эпикурейцы с их отрицанием всякой науки и  проповедью ухода от общественной жизни  относились к риторике непримиримо  враждебно. Академики, продолжатели Платона, на первых порах за своим учителем отвергали риторику; но в начале II в. до н.э. на смену "древней Академии" Платона пришла "средняя Академия" Аркесилая, и на смену объективному идеализму Платона – скептицизм; и представители этого младшего поколения академиков, по-прежнему отвергая риторику в принципе, тем не менее стали охотно прибегать в преподавании к ходовым риторическим приемам – "о всяком предмете рассуждать и за и против", подводя слушателя к требуемым скептическим выводам. Крупнейший философ средней Академии Карнеад (II в. до н.э.) даже стяжал себе такими рассуждениями славу замечательного оратора. Перипатетики, продолжатели Аристотеля, также охотно пользовались риторическими методами преподавания; более того, вслед за своим учителем они с готовностью признавали за риторикой ее право на место в системе наук и уделяли ей внимание в своих эмпирических исследованиях. Наконец, стоики пошли еще дальше: исходя из внутреннего единства риторики и диалектики (Цицерон [с.15] не раз упоминает о том, как Зенон, основатель стоицизма, демонстрировал это единство одним движением руки¹), они объявили, что риторика составляет такую же необходимую часть познаний истинного мудреца, как диалектика, этика, физика, политика и теология; более того, со своим обычным экстремизмом они объявили, что только истинный мудрец и может считаться красноречивым оратором. Однако на практике все речи стоиков, полные диалектических тонкостей и непривычных парадоксов, сознательно избегающие возбуждения сильных чувств, не могли иметь никакого успеха у публики; а по поводу попыток стоических философов создать собственную систему теоретической риторики даже деликатный Цицерон говорил, что хороший оратор скорее онемеет, чем будет следовать риторикам Клеанфа и Хрисиппа².

Такое более или менее  мирное сосуществование риторики и  философии продолжалось около полутора столетий: в III в. и в первой половине II в. до н.э. Обе науки, как мы видим, заимствовали друг у друга отдельные  приемы, из-за этого бывали мелкие споры, но серьезных разногласий не возникало. С новой силой вспыхнула ожесточенная борьба между риторикой и философией лишь во второй половине II в. до н.э. – в то самое время, когда на сцену античной культуры впервые выступил Рим.

Уважение к ораторскому  слову было в Риме древним и  традиционным. Считалось, что как  на войне римлянин служит своему отечеству  с оружием в руках, так в  мирное время он служит ему речами в сенате и народном собрании. "Vir bonus dicendi peritus" – "достойный муж, искусный в речах", – так определяет идеал древнего римского оратора  Катон Старший. Однако чтобы правильно  понять его, следует помнить, что "достойный  муж" в латинском языке тех  времен – синоним аристократа. Идеал  красноречия был тесно связан с политическим идеалом, и когда  был брошен вызов отжившему свой век политическому идеалу древней  римской аристократии, заколебался  и ораторский идеал. К новому красноречию  греческого типа Рим пришел в бурный век гражданских войн. Поднимающаяся  римская демократия – всадники и  плебеи – в своей борьбе против сенатской олигархии нуждалась  в действенном ораторском искусстве. Фамильных традиций сенатского красноречия  всадники и плебеи не имели –  с тем большей жадностью набросились  они на эллинистическую риторику, которая бралась научить ораторскому  искусству всякого желающего. В  Риме появились школы греческих  риторов – сперва вольноотпущенников, потом свободных приезжих учителей. Обеспокоенный сенат стал принимать меры. В 173 и 161 гг. были изданы указы об изгнании из Рима греческих философов и риторов. Это не помогло: поколение спустя в Риме вновь свободно преподают греческие риторы, и появляются даже латинские риторы, [с.16] преподающие на латинском языке и довольно удачно перерабатывающие греческую риторику применительно к требованиям римской действительности. Их уроки более доступны и этим более опасны, поэтому сенат оставляет в покое греческих риторов и обращается против латинских: в 92 г. лучший сенатский оратор Луций Лициний Красс (будущий герой диалога Цицерона "Об ораторе") в должности цензора издает указ о закрытии латинских риторических школ как заведений, не отвечающих римским нравам. Этим удалось временно покончить с преподаванием латинской риторики, но с тем большим усердием обратились римляне к изучению риторики греческой. С каждым днем все больше молодых людей отправлялось из Рима в Грецию, чтобы у лучших преподавателей учиться греческой культуре слова и мысли.

Легко понять, что из этой толпы римских учеников, нахлынувших  в Грецию, десятки и сотни шли  в обучение к риторам и лишь единицы – к философам. Легко  понять также, с каким раздражением смотрели философы на эти успехи своих  конкурентов. В этой обстановке и  возобновляется давняя вражда между  риторикой и философией. Вновь  идут в ход старые доводы: риторика не наука, все ее положительное содержание украдено у философии, только философ может быть истинно красноречив. В диалоге Цицерона "Об ораторе" (I, 82-93) Марк Антоний не без юмора вспоминает, как в 102 г., когда он по пути в свою провинцию задержался в Афинах, местные философы, узнав, что он известный оратор, завели перед ним бурный спор, доказывая, что для оратора философия гораздо важней риторики. Вновь начинаются опыты создания новой, философской риторики; так как стоикам это не удалось, теперь за это берутся академики. Филон Ларисский, возглавлявший эту школу в начале I в. до н.э., открыто порывает с традиционным для платоников отрицанием риторики и сам берется преподавать теорию красноречия: "Уже на нашей памяти Филон... завел обычай в одни часы преподавать наставления риторов, в другие часы – наставления философов", – пишет Цицерон¹.

Из сочинений Цицерона можно понять, каков был тот  раздел риторики, которым предполагал  воспользоваться Филон, чтобы подчинить  риторику философии. Это было учение об "общем вопросе" (quaestio, – θέσις ) – отвлеченной проблеме, к которой следовало возводить каждый разбираемый конкретный случай: так, если разбирался конкретный случай "По велению Аполлона Орест убил свою мать", то обсуждению подлежал прежде всего общий вопрос "должно ли ставить веления богов выше родственных чувств?", – а о таком вопросе, действительно, лучше всего мог судить философ. Плохо было то, что такие общие вопросы были преимущественно достоянием учебного, а не практического красноречия: в фиктивных казусах, служивших материалом для школьных декламаций, конкретные подробности избегались, и общие вопросы оставались единственным источником ученического красноречия, в действительных же [с.17] судебных делах, где конкретные обстоятельства были важнее всего, об общих вопросах говорить приходилось мало, и помощь философа была оратору не нужна. Однако Филона это не останавливало.

Стремясь подчинить себе риторику, Филон и его единомышленники  стремились прежде всего повысить практическое значение философии в общественной деятельности, вывести ее из отрешенности "созерцательной жизни". Объединение Средиземноморья под властью Рима побуждало искать в римском строе и в римских правителях задатки того идеального государственного устройства, о котором мечтали все философы, начиная с легендарных семи мудрецов и кончая Полибием. Философы вспоминали о законодательстве первых мудрецов, о деятельности Платона в Сиракузах, о наставлениях Аристотеля Александру Македонскому. Когда ученик и преемник Филона Антиох сопровождал римского полководца Лукулла в его завоевательном походе по Малой Азии, он, должно быть, мечтал о роли Аристотеля при новом Александре.

Все эти мечты, конечно, были утопией. Нового Александра академикам воспитать не пришлось: зато они  воспитали Цицерона. Цицерон был  учеником Филона и Антиоха; высшим его  желанием было воплотить политический идеал греческих философов в  римском государстве; но ему удалось  лишь воплотить их духовный идеал  в своих риторических сочинениях. Эти сочинения – "Об ораторе", "Брут" и "Оратор".

II

Поборник новой, философской  риторики, Цицерон смотрел свысока  на традиционную догматическую риторику, процветавшую в эллинистических  школах; но сам он ее знал и знал прекрасно. В своих сочинениях он больше всего  заботится о том, чтобы не воспроизводить шаблонов риторических учебников; однако при этом он имеет в виду читателя, который сам отлично знаком с  содержанием этих учебников. Не зная современной Цицерону школьной риторической системы, невозможно правильно понять содержание и связь мыслей в сочинениях Цицерона. Поэтому необходимым предисловием к толкованию риторических сочинений Цицерона неизбежно должен быть самый сжатый очерк основных понятий традиционной античной риторики.

Почти все дошедшие до нас  источники по античной риторике относятся  к позднему времени, к периоду  империи; кроме того, теоретики риторики в отдельных вопросах часто противоречат друг другу, по-разному определяя  и классифицируя те или иные понятия. Сам Цицерон, излагая учение о "статусах" в двух своих сочинениях – "Топике" и "Ораторских разделениях", –  оба раза дает им различную классификацию. Оставляя в стороне эти разноречия и не касаясь также очень спорной проблемы возникновения тех или иных риторических концепций, мы изложим здесь лишь самые основные положения школьной риторики, общие для всех или почти для всех поколений и направлений.

[с.18] Как уже было сказано, античные теоретики различали три рода красноречия: 1) торжественное (ἐπιδεικτικὸν γένος, genus demonstrativum), 2) совещательное (т.е. политическое: συμβουλευτικόν, genus deliberativum) и З) судебное (δικανικὸν γένος, genus iudiciale или forense). Торжественное красноречие включало речи хвалебные и порицательные, совещательное – речи убеждающие и разубеждающие, судебное – речи обвинительные и защитительные. В торжественном красноречии оратор должен был исходить из категорий хорошего и дурного, в совещательном – из категорий полезного и вредного, в судебном – из категорий справедливого и несправедливого.

Различалось три источника  красноречия и три цели красноречия. Тремя источниками красноречия  считалось природное дарование (natura, ingenium), теоретическое обучение (ars, doctrina) и практическое упражнение (exercitatio). В этом же ряду чем дальше, тем  чаще занимало место подражание (imitatio), обычно как вид обучения или упражнения, но иногда и как самостоятельный  пункт. Три цели красноречия были: убедить, усладить и взволновать (docere, probare; delectare, conciliare; movere, flectere). К достижению этих трех целей и вела риторическая наука.