Цицерон и его античная риторика

Итак, развитие римского красноречия  определяется, по Цицерону, прежде всего  внутренними причинами – широтой  и глубиной усвоения греческой культуры; сам Цицерон представляет вершину  этого развития, аттицизм – неразумное отклонение от общего пути этого развития. Однако Цицерон не оставляет без  внимания и внешних, политических обстоятельств  развития красноречия; ему, опытному политику, значение этих обстоятельств хорошо известно. Он не забывает упомянуть  ни об учреждении постоянно действующих  судов при Гракхах, ни об установлении закрытого голосования в судах (106); он называет законопроект Мамилия 110 г. и закон Вария 90 г., повлекшие  за собой особенно много судебных процессов (127-128, 205, 304); он говорит и  о недавнем законе Помпея 52 г., ограничившем число защитников и продолжительность  речей в суде (243, 324).

Красноречие для Цицерона – по-прежнему не самоцель, а лишь форма политической деятельности, и  судьба красноречия неразрывно связана  с судьбой государства. "Ни те, кто заняты устроением государства, ни те, кто ведут войны, ни те, кто  покорены и скованы царским владычеством, неспособны воспылать страстью к  слову. Красноречие – всегда спутник  мира, товарищ покоя и как бы вскормленник благоустроенного государства" (45). Читатель книг "Об ораторе" и "О  государстве", конечно, уловит в этих словах тоску [с.55] Цицерона о том идеальном государственном деятеле, который своим словом сплотил бы народ вокруг вожделенного "согласия сословий", этого залога общественного мира. Современность тем и страшна для Цицерона, что оружие красноречия служит уже не гражданскому миру, а гражданской войне, и влиянием на государственные дела пользуются не люди разумные и красноречивые, а коварные интриганы (7, 157). Свой разговор об истории римского красноречия Цицерон, Брут и Аттик завязывают именно затем, чтобы отвлечься мыслью от безотрадных событий современности; но горькая участь ораторов недавнего прошлого все время напоминает им о бедствиях настоящего, и осторожному Аттику приходится сдерживать слишком опасные повороты разговора (157, 251). Лучшие ораторы Рима гибнут в гражданской войне (227, 266, 288, 307, 311), другие оказываются в изгнании (250-251), третьи вынуждены молчать, форум безмолвствует, красноречие бессильно, и будущее сулит еще горшие несчастья (266, 329).

Смерть Гортензия, последнего в ряду великих ораторов прошлого, старшего современника, соперника и  друга Цицерона, представляется на этом фоне символической. Цицерон скорбит  о смерти талантливого человека в  эту пору, когда государство так  оскудело талантливыми людьми; но он признает, что Гортензий умер вовремя, что  даже если бы он остался жив, он мог  бы лишь оплакивать беды государства, но был бы бессилен им помочь (1-4). Гортензий, предтеча Цицерона, смолкнул после  того, как прошел свой ораторский путь до конца; сам Цицерон вынужден смолкнуть  на середине своего пути; наследник  Цицерона, Брут, от которого Цицерон  ждет еще большей славы для  римского красноречия, смолкает в самом  начале своего пути к славе и должен искать утешения в философии (329-333). Роковым образом внешние причины  приводят римское красноречие к  гибели в то самое время, когда  внутреннее развитие приводит его к  расцвету. В этом – жестокий трагизм  участи латинского слова. Эта трагическая  атмосфера пронизывает весь диалог, придавая значительность и важность даже такому событию, как спор о стиле  между Цицероном и аттицистами.

VI

Закончив "Брута", Цицерон  поспешил послать книгу ее герою, Марку Юнию Бруту, который в это  время был наместником Цизальпинской  Галлии, а сам взялся за сочинение  похвального слова Катону, весть  о гибели которого только что донеслась  из Африки. Брут живо откликнулся на сочинение Цицерона. Переписку Цицерона с Брутом о вопросах красноречия  читал еще Квинтилиан¹; если бы она дошла до нас, нам многое стало бы яснее и в составе, и в плане следующего риторического сочинения Цицерона. Однако ясно, что Брут соглашался далеко не со всеми оценками старых и [с.56] новых ораторов, предложенными Цицероном. Отказываясь их принять, он просил Цицерона разъяснить те критерии, на которых он основывается в своих суждениях, – главным образом, разумеется, в области словесного выражения и, в частности, по вопросу об ораторском ритме ("Оратор", 1, 3, 52, 174). В ответ на эту просьбу Цицерон тотчас по окончании слова о Катоне принимается за сочинение трактата "Оратор", завершающего произведения своей риторической трилогии. Трактат был начат, по-видимому, летом того же 46 г. и закончен до конца года.

Разъяснить критерии художественных оценок – это значило для Цицерона обрисовать идеальный образ, совмещающий  в себе высшую степень всех достоинств и служащий мерилом совершенства для всех конкретных произведений искусства. "Так как нам предстоит рассуждать об ораторе, то необходимо сказать об ораторе идеальном, – ибо невозможно уразуметь суть и природу предмета, не представив его глазам во всем его  совершенстве как количественном, так  и качественном", – писал Цицерон  еще в сочинении "Об ораторе" (III, 85). Там этот образ идеального оратора появлялся лишь мимолетно  в речи философствующего Красса; здесь  он стал центром всего произведения. Цицерон без конца подчеркивает идеальное совершенство рисуемого  образа (2, 3, 7, 17, 43, 52 и т.д.), разъясняет его как платоновскую идею красноречия, несовершенными подобиями которой  являются все земные ораторы (8-10, 101), напоминает сентенцию Антония: "я  видел многих ораторов речистых, но ни одного красноречивого": вот о таком воплощении истинного красноречия и будет идти речь (18, 19, 33, 69, 100). Этот идеал недостижим, поэтому все дидактические наставления полностью исключаются из трактата: "мы не будем давать никаких наставлений, но попытаемся обрисовать вид и облик совершенного красноречия и рассказать не о том, какими средствами оно достигается, а о том, каким оно нам представляется" (43, ср. 55, 97); "пусть видно будет, что я говорю не как учитель, а как ценитель" (112, ср. 117, 123). Именно этот недостижимый идеал есть цель и стимул развития красноречия. Книги "Об ораторе" рисовали индивидуальный путь к этой цели – образование оратора, "Брут" показывал общий путь к этой цели – становление национального красноречия, "Оратор" должен был, наконец, раскрыть самое существо этой цели, завершив тем самым картину риторической системы Цицерона.

В "Ораторе" Цицерон  окончательно отказывается от диалогической  формы. Все сочинение написано от первого лица, за все высказываемые  суждения автор принимает полную ответственность. Повторяющиеся обращения  к Бруту придают произведению вид пространного письма. Из уважения к аттицистическим симпатиям  Брута Цицерон не пытается строить  свое сочинение как последовательно  полемический памфлет против "младоаттиков" и кладет в основу книги композиционную схему риторического трактата. Однако содержание "Оратора" не вполне соответствует  этой схеме: одни разделы для целей  Цицерона мало существенны, и он их касается лишь мимоходом, другие, напротив, исключительно важны в его споре [с.57] с аттицистами, и он их разрабатывает с непропорциональной подробностью. Это заставляет его вносить многие коррективы в традиционный план, и в результате возникает композиция совершенно своеобразная, не находящая соответствия ни в каком другом произведении Цицерона. После книг "Об ораторе", отчетливо распадающихся на большие самостоятельные куски – речи персонажей, после "Брута" с его простым нанизыванием материала на хронологическую нить, искусная сложность композиции "Оратора" особенно останавливает на себе внимание. Так как в научной литературе этот вопрос до сих пор освещен недостаточно, мы остановимся на нем немного подробнее.

"Оратор" Цицерона явственно  разделяется на пять частей. Эти  пять частей представляют собой  пять ступеней, пять уровней последовательного  углубления в предмет. Первая  ступень – вводная: вступление, понятие об идеальном образе  оратора, самые общие требования  к нему: со стороны содержания  – философская образованность, со  стороны формы – владение всеми  тремя стилями (1-32). Вторая ступень  – специально-риторическая: ограничение  темы судебным красноречием, рассмотрение "нахождения", "расположения" и – в нарушение обычного  порядка – "произнесения"; словесное  выражение временно отложено  для более подробного анализа  (33-60). Этот более подробный анализ  словесного выражения представляет  собой третью ступень: опять  происходит отмежевание ораторского  от неораторского слога, опять  разбираются три стиля красноречия,  опять говорится о философской  и научной подготовке оратора  и дополнительно рассматриваются  некоторые частные вопросы слога  (61-139). Из трех разделов учения  о словесном выражении для  дальнейшей разработки выбирается  один – раздел о сочетании  слов; это – четвертая ступень  углубления в предмет (140-167). Наконец,  из вопросов, составляющих раздел  о сочетании слов, выделяется  один и исследуется с наибольшей  тщательностью и подробностью  – это вопрос о ритме и  его рассмотрение по четырем  рубрикам (происхождение, причина,  сущность, употребление) представляет  собой пятую и последнюю ступень,  предел углубления темы (168-237). После  этого краткое заключение (237-238) замыкает  трактат. Переходы между этими  пятью уровнями заботливо отмечены  Цицероном. Первая часть открывается  вводным посвящением Бруту, после  чего Цицерон предупреждает о  трудностях темы (1-6). Точно такое  же посвящение и напоминание  о трудностях темы повторено  в начале второй части (33-36). Третья часть, о словесном выражении,  снабжена своим маленьким введением  (61). На стыке третьей и четвертой  частей вдвинуто отступление:  к лицу ли государственному  деятелю рассуждать о риторике, углубляясь в такие мелкие  технические подробности? (140-148). И,  наконец, пятая часть, о ритме,  опять вводится особым вступлением,  своеобразной апологией ритма,  за которой даже следует отдельный  план последующего изложения (168-174). Так, в пять приемов совершается постепенное раскрытие темы трактата: автор быстро разделывается с вопросами, мало его занимающими, чтобы переходить к вопросам все [с.58] более и более важным и, наконец, углубиться в тему ораторского ритма, подробный разбор которой служит венцом сочинения. При этом вопросы, занимающие автора неотступно, возникают, повторяясь, на нескольких уровнях исследования: так, о философском образовании и о трех стилях красноречия подробно говорится дважды: в разделе вступительном (11-19, 20-32) и в разделе о словесном выражении (113-120, 75-112).

Легко заметить, что из пяти разделов "Оратора" объемом и  обстоятельностью выделяются два: третий – о словесном выражении, пятый  – о ритме; вместе взятые, они  занимают почти две трети всего  сочинения. Это объясняется тем, что именно по этим вопросам спор Цицерона с аттицистами достигал наибольшей остроты. Мы видели это по приведенным  выше сообщениям Тацита и Квинтилиана: когда аттицисты упрекали Цицерона в напыщенности, расплывчатости и  многословии, речь шла именно о словесном  выражении, а когда говорили об изломанности и развинченности, имелся в виду именно ритм. Квинтилиан упоминает  и еще одно обвинение против Цицерона – в натянутых и холодных шутках; но на этом Цицерон почти не останавливается (ср., впрочем, 87-90).

В вопросе о словесном  выражении главным для Цицерона было отстоять свое право на величественный и пышный слог, отведя упреки в азианстве  и обличив недостаточность и  слабость проповедуемой аттицистами  простоты. Своим оружием в этой борьбе Цицерон выбирает эллинистическое  учение о трех стилях красноречия: высоком, среднем и простом. В диалогах "Об ораторе" и "Брут" он почти  не касался этой теории, тем подробнее  он говорит о ней здесь. Учение о трех стилях красноречия Цицерон  ставит в прямую связь с учением  о трех задачах красноречия: простой  стиль призван убедить, средний  – усладить, высокий стиль –  взволновать и увлечь слушателя. Такая зависимость формы от содержания определялась в античной эстетике понятием уместности (πρέπον, decorum); Цицерон принимает феофрастовское понятие уместности, но от узкориторического значения он возвышает его до общефилософского, имеющего отношение ко всем областям жизни (72-74). Собственно, для него оно является ключом ко всей эстетике "Оратора": как умопостигаемый идеал един в своей отвлеченности от всего земного, так уместность определяет его реальный облик в конкретных земных обстоятельствах. Такое философское осмысление понятия уместности было делом стоиков, в особенности Панэтия; вместе со стоицизмом оно входило в практическую философию Цицерона и нашло наиболее полное выражение в его позднейшем трактате "Об обязанностях".

В дошедшей до нас античной риторической литературе сближение  трех задач и трех стилей красноречия  встречается здесь в первый раз: может быть, оно было введено самим  Цицероном, может быть, почерпнуто из какой-нибудь не получившей распространения  теории эллинистических риторов. Во всяком случае, для Цицерона этот ход был выигрышным. Так как речь, по общему признанию, должна отвечать всем трем стоящим перед красноречием задачам, то идеальный оратор должен владеть всеми тремя стилями, [с.59] применяя то один, то другой, в зависимости от содержания (22-23, 100-101). Примеры такого использования всех трех стилей Цицерон приводит из Демосфеновой речи о венке и из собственных речей (101-103, 107-108). Имя Демосфена служит для него залогом "аттичности", и он не устает повторять, что только это господство над всеми ораторскими средствами и есть настоящий аттицизм. Римские ораторы, притязающие на это имя, ограничивают себя одним лишь простым стилем, вместо всемогущего Демосфена берут за образец одностороннего Лисия и тем бесконечно суживают свое понятие об аттическом красноречии (23, 28-29, 234). Более того, Цицерон отказывает аттицистам даже в совершенном владении этим простым стилем. В своей классификации трех стилей (20) он выделяет и в простом, и в высоком стиле по два вида: один естественный, грубый и неотделанный, другой искусный, рассчитанный и закругленный. Это деление также нигде более не встречается и явно придумано Цицероном ad hoc. Красноречие римских аттицистов Цицерон относит к низшему виду, красноречие их греческих образцов – к высшему виду: простота Лисия и Фукидида была результатом продуманного и тонкого искусства (подробную характеристику этого искусства дает Цицерон, описывая идеальный простой стиль в § 75-90), а простота их римских подражателей – результат недомыслия и невежества. Не в силе, а в слабости подражают римские ораторы греческим образцам: "ведь у нас теперь каждый хвалит только то, чему сам способен подражать" (24, ср. 235).

Осуждая римских аттицистов, Цицерон заботится и о том, чтобы отмежеваться от крайностей традиционного  пышного стиля, заклейменного прозвищем "азианства". Действительно, многое в речах Цицерона, особенно в ранних, легко могло навлечь упреки в азианской вычурности и претенциозности. Чтобы избежать этого, Цицерон еще в "Бруте" отрекся от своей ранней стилистической манеры, описав, как в своих занятиях на Родосе он избавился от всех юношеских излишеств и вернулся в Рим "не только более опытным, но почти переродившимся" ("Брут", 316). В "Ораторе" он повторяет это отречение, что не мешает ему, однако, приводить примеры из своих ранних речей в качестве образцов ("Оратор", 107). Более того, говоря о различии аттического и азианского красноречия, он заботливо ограничивает термин "азианский" его географическим значением (25-27), отрицая применимость этого термина даже к родосскому красноречию: он не хочет, чтобы точный термин стал безответственной кличкой.

Параллельно теме словесного выражения в "Ораторе" развивается  другая тема, непосредственно со спором об аттицизме не связанная, но для  Цицерона неизбежная при характеристике идеального оратора: тема философского образования (11-17, 113-120). Он перечисляет философские проблемы, знакомство с которыми необходимо для оратора, вновь требует от оратора познаний в области истории и права, вновь ссылается на предания о том, что Перикл учился у Анаксагора, а Демосфен у Платона и, наконец, апеллирует к собственному опыту: "если я оратор, то сделали меня [с.60] оратором не риторские школы, а просторы Академии" (12). В произведении, обращенном к Бруту, эти рассуждения играют особую роль: они должны напомнить Бруту о философских интересах, роднящих его с Цицероном (Брут усердно изучал ту академическую философию, приверженцем которой считал себя Цицерон), и этим привлечь его к Цицерону от аттицистов. Следует заметить, что на протяжении всего трактата Цицерон разговаривает с Брутом об аттицистах так, словно Брут к ним заведомо не имеет никакого отношения и является полным единомышленником Цицерона.

С этими двумя сквозными  темами – словесным выражением и  философским образованием – тесно  связаны два экскурса, расположенные  в самой середине трактата и на первый взгляд слабо связанные с  окружающими разделами. Первый из них  посвящен общему вопросу и амплификации – это как бы иллюстрация пользы философских знаний для красноречия (125-127). Второй из них говорит об этосе  и пафосе (128-133), т.е. об искусстве  возбуждать страсти – это как  бы описание действенности того высокого стиля, которого Цицерон требует  от истинного оратора и от которого отказываются аттицисты. Здесь Цицерон  всего прямее говорит от собственного лица и всего откровеннее прославляет  собственные успехи в красноречии, недвусмысленно намекая, что его  собственные речи и представляют наибольшее приближение к недостижимому  идеалу "Оратора". Это место  подготовлено другим, незадолго до него расположенным, где Цицерон цитирует примеры из своих речей и заявляет: "Ни в одном роде нет такого ораторского достоинства, которого бы не было в наших речах, пусть не в совершенном виде, но хотя бы в виде попытки или наброска" (103). В нашем месте Цицерон восхваляет себя уже почти без оговорок: "Нет такого средства возбудить или успокоить душу слушателя, какого бы я не испробовал; я сказал бы, что достиг в этом совершенства, если бы не боялся показаться заносчивым..." (132).