Россия и русские во французской художественной литературе середины XIX века

  Касательно пути между Москвой и Петербургом, Кюстин рисует не менее безрадостную картину, нежели в изображении столицы: «... Только расстояния и существуют в России. Там нет ничего, кроме пустынных равнин, тянущихся во все стороны, насколько хватает глаз. Два или три живописных пункта отделены друг от друга безграничными пустыми пространствами…оставляя только мертвое уныние, равнины без конца и без края»13.

  В гораздо большей  степени, чем русский город, французских  авторов «привлекает» русский пейзаж с его безграничностью, ощущением простора и длинными заснеженными равнинами. Регион, который отражен лучше всех остальных о французской литературе – это Сибирь.

  В «Сибирской» песне Пьера Дюпона (1847) Сибирь, по сути, является символом «русской тирании»:

«Прощай родина

И свобода!

Те, кто не обезглавлен,

Побиты кнутом

В Сибири!»14

  Угроза заключения в Сибири добавляет к русской бесконечности понятие неисчислимости и подчеркивает парадокс этой страны: одного повторения слова «Сибирь» («Sibérie»)  достаточно, чтобы символически обозначить судьбу тех, кто боролся за свои права и как мученик был сослан.

  Помимо этого, угроза ссылки в Сибирь, с точки зрения французских писателей, придает русской бесконечности оттенок непредсказуемости. Важной в оценке восприятия французами Сибири является фраза графа Меншикова, героя пьесы Эжена Скриба «Царица» (1855 г.): «Мы живем в стране, дочь моя, где… как бы ни была далека Сибирь, она всегда присутствует при дворе в Санкт-Петербурге - опала всегда рядом! Санкт-Петербург и Тобольск часто оказываются совсем недалеко друг от друга»15.  Из этого высказывания видно, насколько опасной для французских авторов представляется ссылка в регион с безграничными северными равнинами, насколько тиранской представляется им власть в России.

  С точки зрения Шарлотты Краусс, одно название этой местности у французских писателей «вызывает ассоциации удаленность от цивилизации и размещение  экстремальных климатических условиях»16.

    Самый показательный пример описания Сибири содержится в романе А.Дюма «Memoires d’un maitre d’armes» (« Мемуары учителя фехтования»), первого романа о декабристах, связанного с историей декабриста Анненкова и его жены Полины Гебль, отправившейся за своим возлюбленным в ссылку.

  Роман вводит читателей  в русскую вселенную и повествует  о французе Гризье, который приезжает  в Россию в 20-е годы XIX в. в качестве учителя фехтования. По прибытию в Санкт-Петербург он был приглашен на медвежью охоту одним из его учеников, мсье Нарышкиным.  В этой книге впервые во французской литературе середины  XIX в. возникает описание двух главных животных персонажей русской мифологизированной природы: медведя и волка.

  Охота на медведей воспринимается героем как «настоящая дуэль»17 Наблюдая за первой в своей жизни схваткой, Гризье говорит: « Я ничего не понимаю в такой храбрости»18. Тем не менее, французу в первой же схватке удается убить трех медведей с помощью своих компаньонов, которые заключили, что «это было довольно неплохо для новичка» 19.

  В одной из сцен в Санкт-Петербурге появляется другое дикое животное, типичное для России в восприятии французских авторов: в один морозный день  учитель фехтования наблюдает за одним из волков, который показался ему вполне безобидным: «однажды утром мы обнаружили одного из этих животных… в Литейном квартале. Бедный зверь не выглядел угрожающе, и мне подумалось, что он пришел попросить еды …»20. В другой сцене романа появление волка уже открыто ассоциируется с дикой окружающей средой: конвой на санях в экстремальных условиях провел три ночи в горах на Урале под снежной лавиной, и в одну из этих ночей к лагерю подошли волки, привлеченные запахом жаренного мяса. «Эти ужасные звери мне показались вдвое больше, чем в Европе»21. В схватке несколько человек получили ранения, а на следующий день конвой смог начать спуск «по обширным равнинам Сибири»22. Очевидно, что Дюма использовал диких зверей, помещенных заснеженный пейзаж для того, чтобы показать дикость русской природы, ее необузданный характер.

  Жюль Верн в романе «Михаил Строгов» дает практические такое же описание «местного колорита» России, в частности Сибири:  главные герои книги, Михаил и Надежда, при переходе через Урал попадают в снежную бурю и спасаются от медведей, пока, наконец, не добираются до азиатской части России: «Тут начиналась настоящая сибирская степь, которая простиралась до самых окраин Красноярска. Бесконечная равнина...»23.

  Из всего вышеизложенного можно сделать вывод, что описание французами русской природы, местного колорита достаточно трафаретно. Чаще всего французские авторы изображают не только Сибирь, но и всякий русский пейзаж как необъятное пространство, погруженное в вечную зиму, и изображение это нередко подкрепляется описанием заснеженных равнин, которые путешественники пересекают на санях. Также обязательно присутствуют гонки на санях, охота на медведей и опасность – стая волков, нападающая на путешественников в сильную снежную бурю.   

  Географический набросок России, представленный во французской литературе середины XIX века, не был бы полным без другого российского региона, намного более символичного, чем Сибирь - Кавказа. Основным событием, связанным в памяти французского общества с этим регионом, несомненно, является Крымская война 1853 – 1856 гг., спровоцированная  франко-русским конфликтом.  Россия начала эту войну под предлогом защиты православных христиан в Ocманской империи.  Франция же, выбирая, на чьей стороне ей выступить, хотела сохранить европейский баланс и гарантировать англо-французское влияние на Черном море. По мнению В.В.Орехова, «большое количество французских авторов воспользовалось этой конфликтной ситуацией, чтобы донести до людей, что Франции грозит неминуемое вторжение со стороны православной Российской империи »24.

  Подтверждение этой позиции можно найти в поэме Августа Корнелия «Византийцы», опубликованной в 1855 г.:

«А затем, кто знает? …ты, несущий схизму

Возможно, ты хотел бы, с твоими амбициями,

Задушить католицизм,

Проповедуя свою религию!» 25

  Исходя из приведенной выше цитаты, можно сказать, что Франция не только обвиняет русского императора в международной тирании и пытается раскрыть его планы, но также открыто заявляет об угрозе, исходящей от России.

  Текст «Византийцев» выражает страх перед Россией, «перед её гордыми сыновьями Севера» и «когортой татар» 26, который ощущается во Франции с момента поражения Наполеона и прихода в Париж русских войск, а во время Крымской войны лишь обостряется. Отсюда второй аспект «русского мифа» – опасность «неминуемого вторжения» императорской армии во Францию.

  Из многочисленных французских писателей середины XIX в, пожалуй, лишь Стендаль наиболее последовательно внедряет в свое творчество мысль о неминуемом «русском нашествии», порой даже без всякой связи с политическими переворотами. Так, в «Записках туриста» (1838) автор неоднократно высказывается о своем страхе относительно вторжения российской военной силы во Франции. Например,  в беседе с попутчиком – морским капитаном, проведшим «три года в Санкт-Петербурге», автор время от времени осведомляется:  «Не нападут ли на нас казаки?» 27

 Помимо прочего, Стендаль, судя по всему, негодует по поводу беззащитности и слабости французских войск перед русской угрозой: «Сегодня утром дорога из Парижа в Эссон была забита несколькими сотнями солдат <…>. Это меня возмущает: они походят на бредущих вразброд баранов и производят жалкое впечатление. <…> Какие-нибудь двадцать казаков легко разогнали бы весь этот батальон, направляющийся в Фонтенбло для охраны28.

   Еще одно событие, произошедшее ранее Крымской войны и наложившее долговременный отпечаток на французскую литературу, глаголющую об угрозе русского вторжения – это так называемый «польский вопрос», спровоцированный Польским восстанием 1830 г., подавленной русской армией. По мнению В.А. Мильчиной, французы после этого конфликта не упускали случая подчеркнуть, что, хотя борьбу за собственную национальную независимость ведет, прежде всего, Польша, делает она это не просто так, а по французским рецептам, под влиянием французских идей29.

В «Дневнике революционера 1830 года» Виктор Гюго, по свидетельствам Шарлоты Краусс, пишет: «В современном государственном устройстве Европы каждое государство имеет раба …»30. Далее авто перечисляет несколько держав, поработивших своих соседей, и среди них – Россия, которая (по выражению, использованному В. Гюго в сходном контексте) «душит Польшу» 31.

  В предисловии к сборнику «Осенние листья» (1831) Гюго снова затрагивает этот вопрос, заявив, что «Сибирь заселяют за счет Польши»32. Обе цитаты показывают, что упоминание «польского вопроса» является лишь политической провокацией, используемой для того, чтобы лишний раз упомянуть об угрозе «русского вторжения».

   А. Корнелий в своем произведении «Византийцы» не зря называет русские войска и самих русских «когортой татар». Ведь еще А. Кюстин в книге « Россия в 1839 году» говорит о том, что « нравы русских, несмотря на всю их претенциозность полу-дикости, есть и  еще долгое время останутся ужасными. Не менее века назад они все еще являлись самыми настоящими татарами…и под всей их современной элегантностью, многочисленными достижениями у их цивилизации все еще сохраняется медвежья шкура…» 33 Отсюда следует вывод, что французы воспринимали русских как диких варваров-татар, и, следовательно, опасались русского вторжения как варварского, нецивилизованного. По мнению Шарлотты Краусс, «после татаро-монгольского нашествия, татары и русские спутываются в воображении французов, и воспринимаются ими как потомство гуннов – это восприятие, конечно же, подразумевает угрозу вторжения в Европу»34. Таким образом, выявляется еще один аспект французского мифа о России – варварство, дикость и нецивилизованность ее народа.

   Русские часто  наделяются французскими авторами  звериными чертами. Один из примеров, иллюстрирующих эту тенденцию - книга-альбом Гюстава Доре  о «Живописной, драматической и карикатурной истории Святой Руси» (1854) . В своей работе автор изображает русских в гротескной манере и особенно заостряет внимание на «животности» типичных русских, дабы показать отсутствие цивилизованности у этой нации.  «Животность» русских автор объясняет историей появления на свет первого русского человека: «Наиболее древние летописцы сообщают, что около II – II\2 году красивый белый полярный медведь позволил себе соблазниться томной улыбкой  юной свиньи, от союза с которой и появился на свет первый русский»35.

  Варварство русских  в восприятии французских писателей  является следствием  отсутствия  у этого народа  культуры, откуда проистекают неудачные попытки  русских дворян подражать основным французским стандартам и адаптироваться под западную цивилизацию. Самый яркий пример  тому –  князь Коразов из знаменитого романа Стендаля « Черное и красное», русский дворянин, отчаянно подражающий западным стандартам и манерам поведения. Случайно повстречавшись с Жюльеном Сорелем, главным героем романа,  в окрестностях Страсбурга, князь берется провести для Жюльена экскурсию по городу. Жюльен, «наполненный глупым восхищением»36, полностью очарован молодым человеком, его поведением, манерами, речами, в то время как крестьянин, случайно проходивший мимо, отметил, что Коразов несет несусветную чушь:

 « Коразов, приехавший  накануне в Страсбург, который  ни разу в жизни не прочел  даже вывески, принялся все разъяснять Жюльену.  Немецкий крестьянин глядел на них в изумлении, так как достаточно неплохо знал французский, чтобы различить огромные неточности, произносимые князем. Жюльен же глядел в изумлении на красивого молодого человека и любовался лишь его изящество и тем, как ниспадали волосы »37 .

Когда же Жюльен попросил у Коразова совета в искусстве соблазнения женщин, тот пришел в неописуемый восторг, потому что такого с ним еще никогда не случалось: «Ну, вот я, наконец, и добился, чего хотел, — ликовал в душе князь, — мои учителя слушают меня и учатся у меня!»38.

  Коразов дарит Жюльену копии «беспроигрышных» любовных писем, которые тот, одно за другим, должен посылать маршалльше де Фервак, чтобы разжечь ревность Матильды де Ла-Моль — тактика, которую Коразов называет своей «русской политикой»39, и которая оказывается необычайно действенной. Поведение князя Коразова, его речи и успех «русской политики» лишь доказывает, насколько смешон и нелеп этот персонаж в своей попытке подражать высшему обществу на западный манер.

   Еще один пример подражания западной культуре и показной роскоши русских можно увидеть в романе А.Дюма «Учитель фехтования» в сцене, где описывается прием у одного знатного русского дворянина: ««После первого блюда в залу вошел метрдотель, неся на серебряном блюде двух неизвестных мне живых рыб… то были две стерляди. Так как стерляди водятся только в Волге, расстояние от нее до Петербурга не меньше трехсот пятидесяти лье… пришлось везти их в течение пяти дней и пяти ночей в крытом и отапливаемом возке, чтобы вода в той посудине, где они помещались, не замерзла»40.   Отсюда можно сделать вывод, что в представлении французских авторов середины XIX в. русские вельможи были готовы на любые траты, дабы произвести впечатление на иностранных гостей внешней роскошью их быта.

  Еще один тип представителя русского общества, возникший во французской литературе середины 19 века – персонаж, обладающий так называемой «русской душой», восприимчивый к культуре и искусству, чаще всего живущий в постоянной борьбе с враждебным окружением. Одним из примеров подобного образа может послужить крестьянин Иван из книги братьев Коньяр «Мужик Иван», обладающий выдающимися вокальными данными. Его хозяин, граф Базунов, зная об этом, держит Ивана в строгости: «Твой голос не принадлежит тебе, крестьянин…он мой, от «до» до «си»!»» 41 Он отвозит слугу в Петербург учиться пению и параллельно строит амбициозные планы по поводу его будущего: «А не основать ли мне в Петербурге с помощью своих крестьян небольшую консерваторию, подобно Парижской?» 42