Россия и русские во французской художественной литературе середины XIX века

  Исходя из вышеизложенного, можно заключить, что французские литераторы, в частности А. Дюма, в своих произведениях изображают русского князя как персонажа жестокого, даже варварского, презирающего людей, в особенно женщин, безнравственного, обладающего абсолютной властью и сказочным богатством.

   Еще один пример негативного изображения князя французскими авторами, деградировавшего до состояния дикого животного, представлен в романе «Локис» Проспера Мериме (1869). Главный герой произведения, граф Михаил Шемет, обладает некоторыми странностями характера и поведения: иногда ему хочется залезть на дерево, как « абсолютно дикому животному»67, совершать долгие прогулки по лесу в одиночестве или разговаривать с медведями, так как он понимает медвежий язык. Объяснение этому поведению дает доктор Фребер, некогда лечивший мать графа Шемета, который рассказывает о ее похищении медведем во время охоты. Девять месяцев спустя у женщины родился ребенок, будущий граф Михаил Шемет и, судя по всему, в нем начали проявляться родительские инстинкты. 

  К тому же, не только имя главного героя, но и литовское «lokus» обозначает «медведь». По данным Шарлотты Краус, «в немецкой мифологии персонаж с именем Локи – полу-демон, полу-бог, который являет собой двойственность, добро и зло»68. Если говорить о графе Шемете, то его имя отображает одновременно дикость и цивилизованность персонажа.

  Роман заканчивается полной деградацией главного героя до его трансформации в медведя и исчезновения в лесу.

  Совершенно противоположное изображение русского князя  - генерал Дуракин, персонаж двулогии «Пристанище ангела-хранителя»  и «Генерал Дуракин» (1863) Софьи де Сегюр, урожденной Ростопчиной.

 Генерал во время Крымской войны был спасен французским солдатом Мутье, за что Дуракин позже его отблагодарил.

  Судя по описаниям автора, несмотря на свое добродушие, генерал крайне страшен в гневе: «он вошел к нам, лицо его горело, вены на шее вздулись, он тяжело дышал,  видны были все признаки гнева…»69, и имеет в своем облике что-то диковатое, что обыкновенно приписывается французскими авторами русским князьям: « …я славный малый, не смотря на мои медвежьи уши…»  70 - говорит о себе Дуракин. Дружелюбие этого персонажа символизирует его фамилия, к которой в тексте дается объяснение: « Дуракин – это я, с кем Вы имеете честь разговаривать. Меня зовут Дуракин, глупое имя, так как по-русски оно обозначает «дурак»71.

  Генерал, как типичный русский князь в восприятия французских писателей, сказочно богат и не стесняется открыто об этом заявлять: « Я – граф Дуракин, мсье, пленный генерал, мсье: у меня 6 тысяч рублей дохода, мсье; а вот вам мой портфель, набитый купюрами в тысячу франков…»72.

  Основная функция этого персонажа в романе – решение всех проблем Мутье: он щедро одаривает своего спасителя, что позволяет тому жениться, устраивает ему огромный свадебный пир, а также дает средства к существованию. Помимо этого, Дуракин устраивает свадьбу мадам Блидо, основательницы «Приюта» и Дереньи, настоящего отца детей, спасенных некогда Мутье.

   По поводу отношения  к женщинам Дуракин, в отличие от князя Грубенского, далек от жестокости и презрения к ним, однако о женитьбе говорит с сожалением:

 « Генерал:  - У нас  в России все происходит гораздо быстрее. Например, я вижу мадам Блидо; Вы согласна, я согласен – мы идем к священнику…Теперь я Ваш муж, Вы – моя жена, я имею право Вас бить, оставить умереть от голода, холода или же в  нищете.

Мадам Блидо: - А я, какие у меня права?

Генерал: - Плакать, кричать, оскорблять меня, бить детей, рвать вещи, даже спалить дом от отчаяния…»73

  Если в «Пристанище ангелов-хранителей» писатель просто знакомит нас с генералом Дуракиным, то во второй книге графиня де Сегюр показывает, как этот персонаж приходит к осознанию своих промахов, негативных сторон характера, и желает исправиться. Так, генерал понимает, что представители его окружения, особенно один из его воспитанников, Поль, боятся вспыльчивости Дуракина:  «Они меня воспринимают как тигра, как людоеда? Мне необходимо сделаться мягким и кротким, как ягненок, потому что вы дрожите передо мной и трепещите! Кого вы боитесь? Разве я монстр, дьявол?» 74

  Таким образом, можно заключить, что образ русского князя в изображении французских писателей середины XIX в. обладает следующими приписываемыми ему чертами: жестокостью, огромным богатством, абсолютной властью своих владениях, неуважительным отношением к людям, грубостью, дикостью и даже внешней схожестью со зверем – не зря авторы сравнивают князя Михаил Шеметов и генерала Дуракин с медведем. Однако наряду с этим можно отметить, что в восприятии французских авторов образ русского князя не является однозначным: так, генерал Дуракин диаметрально противоположен князю Грубенского или Михаилу Шеметову.

  Как уже было обозначено в предыдущей главе, типичный русский зачастую изображается французами  как «варвар», как дикое существо, порой даже наделенное звериными чертами. Эта тенденция изображения русского человека как полу-животного, нецивизованного существа нашла особенное отображение в образе русского казака. Этот образ получил широкое распространение во французской литературе середины XIX в. в связи с Крымской войной, которая возобновила страх французов перед «русским вторжением».

  Роман  Эркманна-Шатриана (Erckmann-Chatrian) «Безумец Егоф» («Le fou Yégof», 1862 г.), или «Вторжение» полностью пронизан страхом перед новой, «казаческой» формой вторжением «варваров с севера» во Францию. К примеру, казаки, которые проходят в 1814 г. через одно из сел в Вогезах, представлены автором как настоящие дикие монстры, которые «едят свечи»,75 и  «купаются в ледяной воде, а чтобы просохнуть, укладываются в печь 76.

  Помимо этого, армия победителей описывается одним из персонажей как настоящая волна, захлестнувшая деревню: «Я пришел из-за Рейна. Там… русские, австрийцы, баварцы, пруссаки, казаки, гусары, там… земля от них почернела!»77. 

  Услышав «Казаки! Казаки!», жители деревни в панике разбегаются, так как наслышаны о нравах этих русских: «…другие говорили, что казаки сожгли деревню в Альзасе, потому что ее жители отказались принести им свечи на десерт после ужина…среди них ест и такие, например калмыки, которые едят мыло, словно сыр…огромное количество пьет водку из кружки…» 78

  Представление французов о том, что казаки поедают свечи, впервые появляется в «Господах Казаках» Таксиля Делурда, Клемента Каррагуэля  и Луи Уарта (1854, 1855). В этом произведении русская армия изображена как дикая орда, а русские солдаты и казаки ассимилировали полностью.

   Миниатюры, сопровождающиеся небольшим текстом, чаще всего несут в себе идею о том, что свечи являются любимым лакомством казаков. В первой миниатюре изображен казак, сидящий перед тарелкой с кусочками, на которых имеются надписи «свечи», «Кавказ», «Польша». Солдат кричит казаку: « А ну-ка, проявите благоразумие…не ешьте пока эти кусочки…их очень тяжело проглотить!» 79Карикатура передает политику России сквозь призму дикого поведения, обычно приписываемого казакам, и делает обжорство одной из главных политических характеристик России.

  В своих рассуждениях по поводу казаков авторы доходят до абсурдной мысли, что каждого, кто не ест свечи, казаки считают язычниками, и что именно по этой причине  началась Крымская война, война священная «с целью завладеть большой мечетью в Константинополе – огромным складом свечей:

« - Как распознать язычника за столом?

- По тому, что он никогда  не просит свечей на десерт.

- А что означает «комета»?

- Комета – это большая  свеча  с ручкой, которой мы  завладеем, когда придем в Константинополь.

- А что так, в этой  большой мечети?

- 180 тысяч пакетов со  свечами, которые святой Георг  припас для православных казаков»» 80.

  Помимо свечей, еще один неизменный атрибут, приписываемый как казакам, так и другим представителям «третьего сословия» в России – это кнут, вернее, удары кнутом: если казак не получил «удара кнутом или ударов палкой» от командира, то это для него равно концу света.

  На протяжении всего произведения казаки характеризуются как дикие животные, а русские – как  «нация, защищаемая теперь дикими животными, не знающими никакого языка, кроме кудахтанья, не знающие никакой архитектуры, кроме рытья отверстий в земле и жалких деревянных хижин…» 81

  Ответ на вопрос, почему русская армия столь упорно ассоциируется французскими авторами с казаками, вплоть до полной ассимиляции обоих, можно найти в романе «Ура! Или Революция от казаков» Эрнеста Кёрдеруа (1854):  « Мы не беспричинно изображаем русских под именем казаков…», - пишет автор: «Казаки – народ наиболее центральный, наиболее воинственный и дикий во всей России…»82, «Казак есть царь в России, и Царь должен быть Казаком».

  Судя по всему, привычка французских авторов ассоциировать казаков со всей русской армией происходит все от того же страха перед угрозой вторжения «варваров»,  под которыми понимаются все русские, а казаки – как наиболее мощная их сила.

  Иной собирательный, авторский образ русского представителя «третьего слоя», абсолютно противоположный воинственному и дикому казаку – русский мужик, крестьянин или даже крепостной.  Этот персонаж, скорее всего, возник у французских писателей из опыта путешествий по России и личного общения с крестьянами.

  Во французской литературе «мужик» отличается добротой и гостеприимством. Например, Жюль Верн в «Михаиле Строгове», рассказывая о деревнях на Урале, повествует, что: « в этих деревнях…путешественник может постучаться в любую дверь. И ему обязательно откроют. На порог выйдет мужик и, улыбаясь, пожмет руку своему гостю. Он ему предложит хлеб и соль, он поставит самовар на огонь, чтобы гость был как дома.  Иностранец, когда он приходит, для всех как родной. Потому что его « посылает Бог»83.

  Другой национальный типаж, который, по мнению В. Орехова, «изображался французскими писателями действительно на основании личных авторских наблюдений, а не диктовался литературным каноном» 84- это ямщик, или «извозчик». Воистину, любой путешественник в России, особенно если он перемещался на дальние расстояния,  огромное количество времени проводил в компании русских ямщиков и имел возможность изучить особенности их натуры.

  Впервые этот образ возникает в «Эмиле, или истории одного русского поэта»  (1852) Жана Александра Нибоэта, в сцене путешествия главного героя в Петербург. Эмиль в своем повествовании упоминает кучера Петровича, « в своих ботах и в своем кафтане из шерсти»85 и четырьмя низкими лошадьми. Здесь же говорится об особенности взаимоотношения Петровича со своими лошадками, которым он дает « все самые красивые имена из своего поэтического словаря» 86, что, якобы, «помогает ему удваивать их скорость во время езды». У А. Дюма в «Учителе фехтования» извозчик «питает к своей лошади отцовскую любовь, и не бьет ее, как французские кучера, он разговаривает с ней очень нежно…будто она его отец, дядя, его маленький голубок; он даже сочиняет для нее песни…» 87. О песнях русского извозчика своим лошадям упоминает А. Кюстин в «России в 1839 году»: «...эти жалобные звуки, которыми человек поверял свои горести животному, единственному верному другу, хватали за душу и наполняли ее невыразимой грустью»88.   Из трех приведенных примеров можно сделать вывод о глубоко любовном обращении русского кучера к своим лошадям как обязательном аспекте этого типажа в изображении французских авторов.

   Еще одна специфическая черта русского ямщика во французской литературе – управление своим транспортом с помощью одного лишь голоса. А. Кюстин пишет, что «…у этих людей нет кнута, а если и есть, то он настолько короткий, что им невозможно воспользоваться.  Единственное, чем они пользуются  - это голос, а не вожжи и узда…» 89, а кучер, который везет Михаила Строгова и Надю в Сибирь, у Дюма « при каждом повороте командует лошади «Направо!» или «Налево!»90.

  Из вышеизложенного можно сделать вывод, что все три образа русских, отраженных французскими авторами, несут в себе типические черты, прежде всего, российского простонародья, а потому они сильно традиционализированны и типизированы, то есть оторваны от реальности: французские литераторы приписывают этим типажам не те особенности, которыми они действительно обладают, а те, которые выгодны самим авторам.

  Во французской литературе середины XIXв. в представлении русской вселенной существуют также женские персонажи, порой диаметрально противоположные.

Одним из наиболее ярких женских русских образов является главная героиня сборника «Знаменитые преступления», который  А.Дюма перевел в 1839 – 1840гг., «Ванинки». Это произведение является интерпретацией небольшого рассказа Эмиля Дюпре де Сен Мор  «Варенька или Красный кабачок». Изменение всего лишь одной буквы в имени главной герои – «VaRinka» на «VaNinka»  - позволило Дюма по-другому охарактеризовать своего персонажа: имя «Vaninka» созвучно с французским существительным «vanite» - «тщеславие, честолюбие», и именно эти черты  Дюма сделал основными в характере своей героини.

  Дюма описывает свою героиню как  умную, но гордую и высокомерную девушку с чертами лица, которые «гармонировали с ее характером… Ванинка была красива, но какой-то холодной красотой…для тех, кто был ниже ее статусом, она оставалась гордой и неприступной богиней.» Дюма подчеркивает, что гордый характер Ванинка унаследовала у своей матери, « весьма кичившейся тем, что род ее берет начало от татарского полководца...» 91

  Противоположным характером обладает Федор, влюбленный в главную героиню сын друга отца Ванинки, генерала Чермайлова: оно добр и сострадает крепостному крестьянину Григорию, подвергшемуся по велению Ванинки наказанию кнутом.

   Несмотря на неприступность девушки и ее безразличие, Федор все равно посещает ее комнату по вечерам. В один из таких вечеров к дочери неожиданно заходит генерал Чермайлов, и Ванинка прячет Федора от отца в сундуке, где тот задыхается и умирает. Вместо того, чтобы рассказать всю правду отцу, девушка, опасаясь за себя и свою репутацию, подговаривает свою молочную сестру Аннушку и ее брата Ивана незаметно избавится от тела, выкинув его в Неву.