Гендерное измерение религии в творчестве Ж. Батая

Но, не стоит забывать: всё, что запретно – всегда интересно. Так и в православной культуре: сфера сексуально-эротического характера существовала, но только в «низах» (крестьяне). Всё это отражалось в фольклоре, а именно частушки, песни-прибаутки, сказки, свадебные ритуалы, народные ритуалы (Иван-Купала), суеверия и другие. Особенно ярко это выражалось в добрачных ритуалах. Речь идет о «посиделках», «вечерках» и других формах группового общения молодежи.

Подводя итог, мы можем заключить, что все авторитарные режимы тяготеют к репрессивной половой морали. Интеллигенция и вслед за ней все другие слои общества перестают видеть в сексуальности нечто постыдное и мерзостное. Эротизм находит разнообразные проявления, как в элитарной, так и в массовой культуре.

Репрессивная половая  мораль – один из важнейших элементов  тоталитарной психологии. Духовное освобождение требует освобождения от страхов табу и запретов в этой сфере, «выведения эроса из подполья, из области татуированного – вверх, на уровень того, что достойно осознания, спокойного осмысления и, конечно же, очеловечения, освоения в своих высших формах»³⁸.

Как известно, в «половом символизме» большинства культур  «мужское» отождествляется с  духом, логосом, культурой, активностью, силой, рациональностью, светом, наполненностью, формой и т. д. «Женское» - с материей, хаосом, природой, пассивностью, слабостью, эмоциональностью, тьмой, пустотой, бесформенностью. Нетрудно заметить, что «женский» символьный ряд представляет собой по преимуществу ряд «неопределенностей», по сравнению с которым «мужской» являет собой нечто гораздо более «определенное».

В гностических евангелиях, часть из которых, по мнению ряда исследователей, созданы не позже, а раньше вошедших в канонический новозаветный текст, мы встретим другое представление о поле Божества, нежели то, которое имеем сейчас: «Он был [единством] многих форм в свете, и формы открывались одна в другой. Будучи [одним], почему он был в трех формах? Он сказал мне: Иоанн, Иоанн... не будь малодушным! Я тот, кто [с вами] все время. Я – [отец], я – мать, я – сын» («Апокриф Иоанна»)³⁹.

В раннехристианский период существовало ряд сект (монтанисты и маркиониты), которые «не только почитали женщин как апостолов, пророков и основателей веры... они включали женщин в руководство сект»⁴⁰.

В большинстве религий  прослеживается взаимосвязь между  понятиями «женское начало» и  «смерть». Например, в христианстве запретный плод берет и предлагает попробовать Ева. Но тут не обходимо обратиться этимологи имени. Ева – жизнь дающая. Тогда, почему в Библии она выступает как посредник изгнания из рая, всё потому, что Ева это всего лишь «сосуд для жизни», она была сделана из ребра Адама. То есть женщина всего лишь вынашивает «жизнь», в то время как мужчина «закладывает фундамент» для появления и зарождения жизни. Если и происходит, что мужчина забирает чью-то жизнь, то это лишь для того, чтобы защитить других. А женщина виновата в первородности своего греха, то если мужчина и виновен, то локально, а женщина (по мнению Библии) виновата перед всей историей.

Какой контраст это составляет с современной западной культурой, в которой, как пишет известный американский танатолог Э. Кюблер-Россе, «смерть – табу, обсуждение этой темы считается тягостным... Мы употребляем эвфемизмы, мы гримируем мертвых под живых, мы отсылаем детей, чтобы оградить их от беспокойства и тревог в доме, если больному посчастливилось умереть именно там, мы не пускаем детей в больницу навещать умирающих родителей... Умирание становится одиноким и деперсонализированным...»⁴¹.

Опять возникает взаимосвязь  между женщиной и чем-то недолжным. Точнее, вовлечение в это «недолжное»  состояние является следствием якобы  изначально присущих женщине качеств. «Змей начал искушение с Евы,- пишет С. Булгаков – Почему с Евы? Разумеется... вследствие особенностей ее пола, его иерархического значения для человека. Жене свойственна пассивная  восприимчивость, она есть чувственность, рождающая, но не зачинающая...»⁴².

Если женское начало отождествляется  со смертью, то, как быть с процессом зачатия. Отцы капподакийцы (например, Григорий Нисский) писал, что Бог «промышляет для естества способ размножения, сообразный для поползнувшихся в грех... Ибо подлинно стал скотен... этот текучий способ размножения»⁴³. Здесь явно видна двойственная природа женского и мужского начал. Этот процесс одновременно и греховен и священен: женщина – по природе своей греховна, а мужчина – греховен потому, что позволяет ей быть таковой. Но оба они священны в том, что дают жизнь другому человеку, который может быть будет более праведным, чем прежние люди.

Существовали, так же, представления, что половой акт может быть и безгрешным, но только в раю. По мнению Блаженного Августина, в раю размножение должно бы совершаться иным способом, нежели у падшего человечества: «Тогда половые члены приводились бы в движение мановением воли... и тогда супруг прильнул бы к лону супруги без страстного волнения, с сохранением полного спокойствия души и тела и при полном сохранении целомудрия»⁴⁴. То есть, мужчина, как говорилось выше остался бы рационально спокойным и эмоционально не пристрастным, так же как и женщина, но это только в раю.

Но, есть факты, подтверждающие существование в Средние века тайных обществ, где считалось, что  процесс соития позволяет мужчине  напрямую общаться с Богом, то есть у них считалось, что женщина это некий «проводник» между миром земным и небесным. Есть мнения, что такие тайные общества существуют, и по сей день.

Особого рассмотрения, так  же требуют и другие символы «женского» ряда – пустота, бесформенность, пассивность, эмоциональность. Ярким примером здесь является понятие «Дао».

Образ Дао, как женственного, материнского начала является ключевым понятием в даосизме. Культ богини-матери: Дао – пустой сосуд, пустота, сокровенный мрак, нерожденное.

Дао уподобляется воде; ложбине  или долине, порождающее всё сущее  в пустоте своей низины.

Дао оказывается источником бытия и жизни, что существенно  для понимания даосского учения о бессмертии, растворяющее Дао как животворящее начало.

Что касается эмоциональной составляющей, то Дао находится в гармоничном спокойствии и тишине; женская его половина пассивна и внимает в себя мужскую.

Как мы видим, отношению к  полу на Востоке и на Западе существенно  не различаются. Самое большое различие заключается именно в экспрессивности  по отношению к женскому полу. Если на западе Бог-Отец, то на востоке –  Бог-Отец-Мать.

Батай в своей философии  трансгрессии, которая привела его  к разрушению моральных принципов, по средством литературных трудов; будет придерживаться точки зрения восточной философии в большей степени, чем западной, только образ женщины у него будет переплетаться с образом смерти.

2.3 Взаимодействие  мужского и женского начал  в творчестве Батая

Для начала необходимо сказать  про понимание человека как такового в философии Батая. И если у  других философов человек – это  существо религиозное; публичное; символичное и т.д. То у Батая, человек – это существо-фобия.

Человек, по мнению Батая, это  животное, которое боится всего естественного (природного). Поэтому он пытается всё переделать по средством своей трудовой деятельности. Ставя перед собой определённые границы запретов, он тем самым ограничивает себя от естественных благ.

«Человек – это животное, которое отрицает природу, оно отрицает природу по средством труда, который разрушает и заменяет её искусственным миром; оно отрицает её и как созидательную деятельность жизни; оно и отрицает её как смерть»⁴⁵.

Из выше сказанного, можно  сделать вывод, что человек, когда  занимается какой-либо физической деятельностью (по Батаю), то он сублимирует. Ограждая себя бытовыми заботами; табу на инцест, менструальную кровь и прочее – он пытается убежать от своего естества – своей природной сущности. Тем самым, лишает себя удовольствия природных благ. То есть, что для человека считается нормой (чистым), то, по сути, является всего лишь вырождение его запретов и социальных установок.

Батай считает, что вся  сексуальная составляющая жизни  человека – это единственная природное  благо, которое человек использует. И чем более она откровенна, тем естественней она выглядит, потому что это освобождает человека – возвышает его над всеми бытовыми заботами, над всеми социальными установками и запретами.

Батай, так же высмеивает человеческие фобии по отношению  к «грязи»: кишечных испражнений, половых  нечистот. Тогда почему человечество не стыдиться своих половых функций – восклицает писатель⁴⁶.

Получается абсурдная  картина: то, что человек из себя «извергает» - он отрицает, относится  негативно; а то, чем он это делает, считается, чуть ли не святым органом. Забавно, что только в крайних  формах сексуального извращения человек использует свои «нечистоты» как предмет крайнего наслаждения и сексуальной возбудимости.

В эти моменты человек  сакрализует свои половые органы и органические выделения, что может  способствовать как процесс инициации  или проведенческого акта. В такие моменты человек в падает в состояние религиозного экстаза или транса. Батай в своих произведениях напрямую не пишет об этом, но как бы намекает, что именно такое состояние для человека более естественно, чем, то в котором он находится в повседневности.

В результате, человек –  это животное, которое само себя заковало в рамки социума, нравственных законов. Но при всём при этом постоянно  хочет из них вырваться. И самый наилучший способ это сделать, это заняться различными сексуальными извращениями.

Географическое пространство у Батая отличается абстрактностью. Чаще всего действие локализовано в  более или менее определенных местах, в точно названных европейских  городах – Париже, Севилье, Лондоне, Барселоне.

Нередко пространство вообще лишено каких-либо точных признаков, сводится к одному абстрактному наименованию.

Абстрактные, нереальные точки  на карте батаевского мира связаны  столь же абстрактными линиями перемещений. Чаще всего о передвижениях героев сообщается в двух словах: «Чтобы избежать докучных расследований, мы решили уехать в Испанию»⁴⁷.

Если географическое человеческое пространство остается у Батая скудным, проходит мимо внимания людей или, в лучшем случае, воспринимается через отдельные и опять-таки абстрактно-субъективные переживания, то иначе обстоит дело с пространством астрономическим, точнее, мистическим, в котором помещаются небеса и небесные светила, звезды и солнце.

«Звездное небо, пустое и  безумное»⁴⁸, фигурирует почти во всех текстах Батая, в самые напряженные их моменты. В «Мадам Эдварде» оно своим присутствием превращает Париж в мистическую пустыню: «...у меня, стоящего в самом сердце города, возникло ощущение, будто я ночью в горах, в самом сердце безжизненных пустынь»⁴⁹. В «Невозможном» герой видит звезды в последний, самый отчаянный миг своего странствия сквозь снег к замку: «звезды, появившиеся в зените среди облаков, измучили меня окончательно»⁵⁰.

Самая внушительная картина  звездного неба встречается в  романе «Небесная синь», где она  опять-таки служит предвестием беды: Анри Троппман смотрит на звезды в ночь накануне кровопролитного восстания в Барселоне и накануне встречи с подругой, от которой он тоже ждет не счастья, а беды: «я ждал Доротею так же, как ждут смерть»⁵¹.

«Абсурдное» звездное небо – пустое, лишенное трансцендентности, не выражающее собой никакого «божьего величия», - пугает и влечет человека. Слабый свет звезд предвещает другой, пьяняще яркий свет солнца, который  в художественной мифологии Батая  связывается с кровью, смертью, бойней, закланием.

В книге Батая «История глаза» «небесные» мотивы связаны не столько с грозами и бурями, сколько в образах ясного неба, солнечного или звездного. «Геометрически правильный и всепожирающий накал» звезд⁵² сопровождает героев в сцене возвращения на велосипедах; несколькими страницами ниже после очередной эротической сцены рассказчик смотрит на Млечный Путь – «странную просеку из астральной спермы и небесной урины сквозь черепной свод созвездий… разврат, знакомый мне, оскверняет... звездное небо»⁵³.

Солнечное и звездное небо равно служат в прозе Батая  знаками мистического отрицания, преодоления человеческой личности, но отсылают к двум разным культурным традициям и к двум разным архаическим комплексам.

Солнечное сияние способно концентрироваться в предметах  и существах земного мира –  например, «Истории глаза», или в  «солнечном» бродяге, который своим взором гипнотизирует героя «Небесной сини».

В «Моей матери» оно  прямо сакрализируется и сближается со смертью: «Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор»⁵⁴.

Один из главных отрывков, объясняющих различие между «звездной» и «солнечной» эротикой (и вообще переживанием мира), содержится в повести  «Юлия»: «теперь уже не звездная пыль ночи – лес огней этого  мира – предстает мне как продолжение, магическое зеркало меня самого, - но в самом разгаре дня ослепительный, жестокий блеск солнца! И вот! Вот – отныне – я уже не один!».

«Жестокий блеск солнца»  в батаевском мире осмысляется как  необходимое условие неодиночества человека, общения с другим и любви. Батаевские герои – не солнцепоклонники, для них солнце не содержит в себе никакой божественной трансцендентности, не олицетворяется в каком-либо божестве.

Время в текстах Батая  обращено не назад, а вперед. Его  содержанием является не припоминание, а предчувствие. В душевных переживаниях персонажей эта беспокойная устремленность к будущему проявляется в «фирменной» батаевской эмоции, которая обозначается как тревога, тоска, томление. Часто эта эмоция вводится уже в первых словах произведения, чтобы настойчиво подчеркиваться в дальнейшем: «я рос в одиночестве, и с тех пор, как себя помню, меня тревожило все сексуальное...»⁵⁵.