Гендерное измерение религии в творчестве Ж. Батая

Тема тревожной тоски  постоянно переплетается у Батая  с темой «нескончаемости», «бесконечности» например в «Истории глаза»: «все, что бесконечно разрушает блаженство и благомыслие», «абсурднейшие из моих поступков до бесконечности связывались с поступками девушек»⁵⁶.

Любопытным знаком  прорыва  в течение времени служит у  Батая петушиный крик. Он является одним из эротических лейтмотивов «Истории глаза» и даже подвергается в ней ассоциативному анализу: «тошнотворный, абсурдный петушиный крик совпадал с моей жизнью – то есть отныне это был Кардинал, из-за своей надтреснутости, красного цвета, пронзительных

криков, которые он вызвал в шкафу, а еще потому, что петухов режут...»⁵⁷. Это сигнал к началу наслаждений и, в тоже время, неминуемой смерти.

Батаевское пространство и время как будто находятся  в другой вселенной. Они «пестрят»  своим присутствием на фоне профанной  действительности. Персонажи его произведений даже в обычный день могут производить на свет немыслимо аморальные и, в тоже время, сакральные поступки. И пусть это выступает в роли сексуальных извращений, зато на фоне всего остального мира – это хоть какое-то движение.

Пространство и время  выступают как наблюдатели –  молчаливые наблюдатели, которые только направляют, точнее сказать, подсказывают герою, что и когда делать. А человек, уже как устоявшийся индивид, становится свободным в своём выборе, пусть и в таком извращённом.

В большинстве текстов  Батая - «Истории глаза», «Юли», «Невозможном», «Моей матери», «Святой» - постоянно  повторяется фраза «голые, как  звери». То есть, в прозе Батая  из человеческого тела рвется наружу другое тело – бесформенное, звериное, судорожное. Конвульсивность тел, которой соответствует судорожный характер переживаемого времени, как раз и демонстрирует жизненную (или смертельную, что в данном случае одно и то же) потребность тела разверзнуться и извергнуть вовне некое внутреннее существо. Вот почему такое огромное – и, в общем, взаимозаменимое – значение имеют в этой прозе все физиологические акты, связанные с извержением: кровотечение, роды, оргазм, рвота, мочеиспускание, дефекация. Главное для Батая – это то, что человек в моменты этих «извержений» должен самоутвердиться и отчиститься, тем самым физически «замараться».

Это не удовольствие, которое  можно получить, - это самоотдача, выброс себя вовне, бурное разрушение своей самости, сравнимое со смертью  и часто идущее с ней рядом, ибо при таком акте тело обнаруживает свою внутреннюю бесформенность, вырывается наружу в виде неоформленных субстанций.

Самое благородное из телесных выделений – слезы – у Батая  скорее обесценено. Чаще всего плач представлен как истерические рыдания, слезы нередко уподобляются другим, менее почтенным выделениям: «Ее плач был подобен рвоте» («Небесная синь»)⁵⁸, «инъекция крови мешается со слезами и струится по моим бедрам» («Невозможное»)⁵⁹. В «Мадам Эдварде» еле показаны простым преддверием оргазма: «затоплявшее ее половодье выплеснулось сначала в слезах: слезы хлынули из ее глаз... И в этом грезящем взгляде сплеталось всё: голые тела, пальцы, отверзающие плоть, моя тревога и воспоминание о пене на губах... Наслаждение Эдварды – фонтан живой воды, вытекавший из нее душераздирающе, - имело еще необычное продолжение: волна вожделения не останавливалась, прославляя все ее существо»⁶⁰.

Двойственную функцию  выполняет у Батая еще одна традиционно признанная в литературе телесная субстанция – кровь. Зачастую, не считаясь с ее традиционно «благородным» статусом, писатель помещает ее на одном уровне с мочой или рвотой, иногда прямо их смешивая – например, в финале подростковой оргии в «Истории глаза» (глава «Нормандский шкаф») к моменту прихода родителей вся комната юных распутников залита мочой, спермой, блевотой, но также и кровью – порезались разбитым бокалом.

А в одной из последних  сцен «Небесной сини» героиня  признается в своей самой сокровенной мечте – прийти к кому-то вестницей беды и войны, и чтобы под ногами у нее при этом была «лужа крови»⁶¹, соответствующая непристойной луже мочи, которой она в первой сцене романа шокировала чинных слуг из шикарного отеля. Символический смысл этой «лужи» как будто «благороден», пусть и ужасен, но одновременно она заставляет вспомнить и о менструальной крови, с незапамятных времен расцениваемой многими народами как сильнейший источник скверны. Такая функциональная двойственность крови позволяет безошибочно распознать в ней сакральную субстанцию.

В итоге получается, что  любая телесная субстанция, которую  человек испускает (у Батая, это чаще женщина, чем мужчина) несёт в себе двоякий смысл: с одной стороны, это мерзкое, отвратительное, не принимаемое обществом «извержение» тела – профанное; а с другой стороны – это тайное (мистическое), почти что божественное истечение, которое освобождает человека от оков повседневной рутины,  то есть происходит сакрализация этих телесных субстанций.

2.4 Религиозный аспект в произведениях Батая

Бесчинства, творимые героями  Батая, порождаются какими-то более  или менее осознанными религиозными устремлениями, за ними скрывается двойственный жест по отношению к божеству – и поклонение и поругание одновременно.

Бога нет – не только в сознании того или иного персонажа, но вообще в художественном мире писателя – и все же поклонение остается, поклонение заведомо пустому месту. Такое поклонение равнозначно поруганию, и в этом – смысл всевозможных кощунств, описываемых Батаем. Среди его персонажей немало служителей церкви, и всякий раз они подвергаются жестокому осквернению.

Бога нет, но есть некая  абстрактная, бесформенная религиозность, разлитая в мире, и батаевские герои стараются уловить ее, упиться ею, пережить благодаря ей миг единения с миром. Разврат и безобразие для них – не самоценные наслаждения, а средства мистического опыта, способы довести себя до перехода в иной мир.

В произведениях Батая  много говорится о зле, но в  очень особенном, абстрактном смысле. Люди здесь нередко причиняют (намеренно или нет) вполне реальное зло другим, но никогда не мучаются угрызениями совести, не ощущают конкретной виновности перед кем-либо. Зло независимо от людей, оно ни на кого конкретно не направлено и никому не служит. Как сказано в одном из текстов Батая: «Зло из корысти – добро для злодея. Подлинное зло – бескорыстно».

Этическое зло предполагает личную ответственность человека за свои поступки, тогда как космобиологическое «несчастье», к которому «причащаются» герои Батая, является безличной, почти природной субстанцией. Материальными аналогами этой первичной субстанции могут считаться телесные выделения, о которых говорилось выше; физическая запятнанность человека – кровью, спермой или землей – является символом запятнанности более таинственной: «...Оскверненность относится к пятну, как ритуальное омовение к мытью; оскверненность – это не пятно, но как бы пятно; это символическое пятно»⁶².

Батай не приемлет христианскую трактовку самопожертвования –  мученическую смерть ради истинной веры. В «Истории глаза» подвергаемый издевательствам священник пытается было укрепиться мыслью о «мученичестве», но тщетно: он будет умерщвлен таким изощренно-кощунственным способом, который исключает всякую загробную святость. В отличие от этого священника, настоящий батаевский герой страдает ни для чего и ни для кого, и именно в таком «бескорыстном зле», которое он претерпевает, в результате, для него это возможность сделаться даже более чем святым.

Обожествление человека через  страдание – физическую боль, унижение и грех – является и темой «Аббата  С». Этот мистический смысл сюжета проступает сквозь уклончивые оговорки двух рассказчиков, признающих, что замалчивают нечто главное в поведанной ими истории; это «главное» недвусмысленно высказано в одной из последних сцен романа, когда аббат Робер С. Уже после смерти   является своему брату, давая понять, кто он такой:

- А что бы ты сказал  на моем месте? если бы ты  был... Бог! если бы ты имел  несчастье – быть!⁶³.

С упразднением половых различий мужчина становится ненужным для  продолжения рода. Мужчина и женщина  перестают быть заинтересованными  в продолжение рода или детях  вообще. Главное для героев Батая  становится сексуальная связь ради удовольствия, достижения псевдорелигиозного экстаза.

Мир, предлагаемый порнографическим воображением, замкнут и един. Всякое действие рассматривается тут как  звено в цепи сексуальных обменов. Тем самым причины, по которым  порнография отказывается жестко различать  между полами, пропагандировать сексуальные предпочтения или соблюдать сексуальные табу, можно объяснить в чисто «структурных» терминах. Бисексуальность, пренебрежение запретом на инцест и другие подобные, общие для порнолитературы, черты умножают возможности взаимообмена. В идеале каждый здесь может вступить в сексуальное взаимодействие с каждым⁶⁴.

Конечно, порнографическое воображение – не единственный тип  сознания, предлагающий картину единого и замкнутого универсума. Некоторые общеизвестные формы религиозного воображения действуют таким же каннибальским образом, поглощая любое сырье, чтобы перевести его на язык религиозных представлений (насытив сакральностью или профанностью и т.п.).

Батай – мистик, и в центре его сочинений некое совершенно исключительное человеческое событие, запредельное по отношению к нашим обычным знаниям и не поддающееся адекватному выражению обычным языком⁶⁵.

Мистические видения смертоносны  для профанов. Узревший Бога – гибнет, как гибнет испанский священник в «Истории глаза»: увидев запретное в окошко исповедальни, он обречен на смерть, ибо неспособен присоединиться к сообществу умеющих глядеть на то отсутствие Бога, которое выражает мадам Эдварда, говоря «я – БОГ»⁶⁶. В этом мире, где авторское слово в изнеможении распадается, не в силах передать опыт героя, персонажи как бы обращены к нам спиной, и из-за их спины мы пытаемся рассмотреть то, что открывается им в результате их исканий и страданий. Это своего рода обратная перспектива: самое главное помещается не на первом плане, а, наоборот, в абсолютной глубине. На телесном уровне аналогом этой обратной перспективы служит образ глаза вне тела – глаза «эректильного» или же «пинеального».

В последнем, дополнительном тексте цикла «Divinus Deus» - «Святая» - рассказчик идет «вдоль тюремной стены», в конце которой виднеются свежие могилы и на поверхности которой он наблюдает свои «соединенные тени» со Святой⁶⁷. Герой видит свою возлюбленную (как и себя самого) не напрямик, а лишь в виде тени на стене, он обращен к ней спиной, и такое косвенное созерцание заставляет его переживать свой абсолютный отрыв от земной жизни: ...Она была для нас как для пришельцев с другой планеты, не сумевших заявить о себе, но просто нашедших для себя на земле многочисленные удобства. Что же мне оставалось кроме того, чтобы в один прекрасный день отправить с нашей истинной родины послание, которое было настолько трудно расшифровать, что для остальных расшифровать его по-настоящему окажется не менее трудно, чем умереть⁶⁸.

Вглядевшись в эту символическую  картину, можно распознать в ней  новейшую трактовку платоновской пещеры: наблюдатель, вынужденный познавать предметы по теням на стене, тогда как их «оригинал» находится у него за спиной, закономерно оказывается узником, отчужденным от наблюдаемого им мира и связанным со смертью (у Платона это выражено в подземном заточении). Эпизод с «тюремной стеной» демонстрирует традиционную литературную задачу, которую ставит себе Батай: с помощью неверных языковых знаков намекнуть на зрительные образы чего-то запредельного, недоступного обозначению, – будь то платоновские идеи или «потроха» мадам Эдварды⁶⁹.

Чуткость к мистическому опыту и понимание проблематичности «пустого места», оставшегося после официального 6ожества; «неправильный» и в то же время по-своему изысканный и совершенно оригинальный язык. Что же касается зрения как формы самоосуществления персонажа, то вот фраза из романа «Небесная синь», где Анри Троппман описывает – а вернее, воображает, гуляя во сне по какому-то фантастическому дворцу в Ленинграде, – революционных рабочих и матросов, которые прежде жили в нем на постое и разрисовали его стены: ...своим грубым языком или еще более грубыми рисунками они запечатлели крушение старого мира, свершавшееся перед их изнуренными глазами⁷⁰.

Чувствуя распад, ненадежность мира, забывшего о своих сакральных основах, автор пытается заново научить человека переживанию первооснов существования, пытается по-своему описать ту животворящую пустоту, которую люди веками называли Богом. Так же стоит отметить уникальность батаевской прозы: а именно, использование ПКС (простого категорического силлогизма). Например, когда мадам Эдварда рассуждает на тему отсутствия конкретного изображения Бога, тем самым сопоставляя его со свиньёй (а, как известно, в христианстве свинья – это самое нечистое животное): «получается, Бог – свинья, а так как  все люди созданы по его подобию (а я – человек), то все люди свиньи!». Конечно же, это метафорический приём, но на сколько тонко автор намекает на человеческую природу (разумеется, на греховную её часть). Тем самым, Батай ставит человека во главе всего мироздания, потому что Бог – безгрешен, а мир, в котором мы живём, наполнен всеми возможными грехами, а «существо» безгрешное не могло такое создать, а человек вполне мог. Остается только один вопрос: а стоит ли гордиться человеку, тем, что он вершина творения и творец в одном лице. Конечно стоит, ведь это обычные этические категории добра и зла (хорошего и плохого). Так как человек создал искусство, развивал себя, что привело его к вершинам технического и культурного прогресса. Так что, человек вполне может быть Богом. И неважно, какого он будет пола.