Особенности функционирования терминологических единиц в классических антиутопиях XX века

 В ходе настоящего исследования нами были рассмотрены произведения таких авторов, как Е.И. Замятин,   Дж. Оруэлл, Р. Брэдберри, Э. Берджесс, А.А. Зиновьев, В. Войнович, Л. Лоури и Т.Н. Толстая. Был произведен комплексный анализ языка данных романов-антиутопий и, в частности, явление употребления героями огромного количества терминов, специальной лексики и элементов искусственных языков, придуманных авторами – так называемых «новоязов». Это дало возможность проследить связь лингвистических особенностей речи героев антиутопических произведений и окружающей их реальности, выяснить истинные интенции автора, выбравшего для их выражения такие своеобразные средства реализации.   Все произведения русских и зарубежный антиутопистов, конечно, различаются между собой, но и в то же время имеют немало сходных черт в изображении общества и типа главного героя – одинокого борца с окружающей действительностью.

Рассматривая роман Е.И. Замятина «Мы», стоит упомянуть, что долгое время в отечественной литературе антиутопические произведения были под запретом. Обычно подобные романы опубликовывались за границей            (В. Войнович, А.А. Зиновьев), а потому для русских читателей были открыты лишь недавно (80-е гг. XX).

В романе Е. И. Замятина «Мы» (1920) можно найти своеобразную картину будущего: в нем Единое государство предоставляет всем «математически безоблачное счастье». И хотя люди живут под ярким солнцем, в красивых стеклянных домах, заняты общим делом, хотя им не о чем беспокоиться, потому что у них есть все: еда, одежда, работа, крыша над головой, — они лишены свободы, у них нет даже собственных имен. Люди вместо имен носят золотые бляхи с присвоенным им государством номером: Д-503, О-90, R-13, I-330. Даже само понятие «человек» заменено понятием «нумер». Люди, «счастливые нумера», спят, едят, работают в одно и то же время, по раз и навсегда установленному порядку – Часовой Скрижали, они отказались от живых чувств, собственных стремлений, естественных желаний — от всего того, что делает одного человека непохожим на другого. И многие действительно считают, что в этом их счастье. Например, главный герой романа Д-503 утверждает: «Буду вполне откровенен: абсолютно точного решения задачи счастья нет еще и у нас: два раза в день – от 16 до 17 и от 21 до 22 единый мощный организм рассыпается на отдельные клетки: это установленные Скрижалью Личные Часы. В эти часы вы увидите: в комнате у одних целомудренно спущены шторы, другие мерно по медным ступеням Марша проходят проспектом, третьи – как я сейчас – за письменным столом. Но я твердо верю – пусть назовут меня идеалистом и фантазером – я верю: раньше или позже, но когда-нибудь и для этих часов мы найдем место в общей формуле, когда-нибудь все 86 400 секунд войдут в Часовую Скрижаль [Замятин 2009: 5]».

Интересно отметить, что помимо специфического характера языка повествования (совмещение обиходно-бытовой лексики, сочетание в одном тексте художественных тропов и научной терминологии) в романе                Е. Замятина «Мы» присутствует еще одна особенность: отсутствие привычных нам личных имен, вместо них к «обезличенным» персонажам произведения обращаются по номерам. Настоящий прием не является авторским открытием Замятина. Использование номера вместо имени отсылает нас к произведениям А. Солженицына, описывающего жизнь  лагерных заключенных, вся личность   которых сводится к номеру на тюремной робе.

В текстах романов-антиутопий встречается  и полный отказ от имен (нумера у Замятина и «имена-род занятий» у А. Зиновьева – Клеветник, Сотрудник, Академик, Художник и т.д.), и промежуточный этап,  при котором у героев произведения есть имя и в то же время ему присваивается номер. Такая ситуация наблюдается в романе Л. Лоури «Дающий»: мальчика-протагониста зовут Джонас, однако имя не несет в себе эмоциональной окраски. Имя выдается в соответствии с именным списком при рождении Специалистами по уходу за детьми. Кроме стандартного имени у Джонаса есть номер «19», обозначающий, что в год своего рождения он появился девятнадцатым по счету.

Идеалом жизненного поведения для описываемого антиутопического общества является, как называет главный герой-повествователь, «разумная механичность», а все выходящее за ее пределы его пугает и относится к «дикой фантазии». Вдохновение приравнивается им к «неизвестной форме эпилепсии», а все творческое, чувственное, непредсказуемое считается отклонением от нормы, чудачеством и болезнью. Так к болезненным фантазиям Единое государство относит искусство, литературу, науку, любовь и свободу. Все это говорит о том, что данное тоталитарное государство грубо вмешалось в строение в строение личности. «Я» перестает существовать как таковое, — оно становится частью общего «мы», песчинкой коллектива, безликой составляющей толпы. И, что самое страшное, меняется язык, он больше не может выражать чувств и эмоций.  Здесь помогает передать ужасающую деградацию общества многочисленная терминология Е.И. Замятина, в том числе и авторская. Герои произведения говорят и думают математическими формулами, и даже такие интимные моменты как признание в любви отражаются в виде сухих математических отчетов: «Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий – обнимал ее – такую…» [Замятин 2009: 20].

В своем романе Е. Замятин показывает нам, как сама человеческая природа не выносит обезличенного существования. Несмотря на жесткую дисциплину и исправную работу репрессивно-карательной системы во главе с Машиной Благодетеля, в Едином государстве созревают заговор и восстание – за право на собственные чувства, за право вернуться к нормальной человеческой жизни. Но конец романа, как и многих других утопических произведений, мрачен. Нумер Д-503 излечивается от приступов «болезни» «благодаря» тому, что над ним совершают «Великую операцию» – удаление «центра фантазий» путем «троекратного прожигания Х-лучами жалкого мозгового узелка». В романе не остается «никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств, только факты».

Помимо романа-предостережения Е. Замятина «Мы» в отечественной литературе существует немало выдающихся произведений-антиутопий.

Стоит отметить роман логика и социолога А. Зиновьева «Зияющие высоты» (1976), названный им самим «социологической повестью» в котором в саркастическо-иронической и пародийной форме описывается общественная жизнь в Советском Союзе, изображается бессмысленность и напыщенность научной жизни несуществующего года Ибанска. Роман «Зияющие высоты» является уникальным и самобытным произведением из-за своего весьма оригинального построения: сюжет отсутствует как таковой, читателя даются отдельные сцены из советской реальности (совместные выпивки у пивного ларька, перетекающие в бессмысленные, но наполненные философией споры о жизни и рассказывание политических анекдотов в присутствии должностных лиц), из событийной канвы повествование плавно перетекает в многочисленные и пространные труды непризнанного гения и интеллигента Шизофреника.

Крайне интересными для анализа предстают лингвистические особенности антиутопии. Стоит упомянуть, что в тексте отсутствует оформление прямой речи и диалогов. Имена и должности равны между собой и представляют некую смесь: Шизофреник, Сослуживец, Сотрудник, Претендент, Социолог, Художник. Фамилия у всех героев произведения одна на всех – Ибанов. Под этой фамилией выходят многочисленные и чрезвычайно похожие друг на друга приказы, трактаты и научные труды. Язык пестрит многочисленными сокращениями (ИВАШП, ГЭС, ЭВМ), социальной, философской и технической терминологией, в том числе и псевдонаучного характера, которая сочетает в себе несовместимые элементы, принадлежащие к разным областям научного знания или же единицы разговорной лексики с научными наименованиями (социальная кибернетика, официальный стукач, спонтанное социальное объединение, эпохи старого и нового сортира, синхрофазоциклобетатронный пролазыр).  Все эти особенности можно проследить на примере диалога: «Болтун сказал, что есть какие-то объективные законы дезинформации вроде законов тяготения, и Шизофреник, наверняка, что-то придумал на этот счет. Шизофреник сказал, что такие законы есть. Например - тенденция свести к минимуму сведения о плохом и раздуть до максимума сведения о хорошем. А если такового нет, его следует выдумать. Врут не по злому умыслу и не по глупости, а потому, что обман есть наиболее выгодная форма социального поведения [Зиновьев 2010: 24]».

Весьма оригинальным оказывается и роман-антиутопия В. Войновича «Москва 2042», в котором автор в юмористически-трагическом виде изображает коммунистическую Москву будущего, которая становится своеобразным мини-государством, – на первый взгляд, вполне соответствующую обществу победившего коммунизма («Коммунизм в отдельно взятом городе», «Московская республика»), но по мере развития сюжета книги, становится понятным, что эти ожидания так и остались утопией [Шишкина 2001: 14]. Повествование в романе ведется от лица писателя-диссидента Виталия Карцева, попавшего в Москву будущего и убедившегося, что «московскому коммунизму» присущи те же недостатки, бывшие и при социализме: неравенство граждан, привилегированность отдельных слоёв населения, геронтократия, жёсткая политическая цензура. При всем этом московское коммунистическое общество становится еще более о бедным и одичалым даже в сравнении со знакомыми Карцеву советскими реалиями: летом граждане носят короткие штаны и юбки в целях экономии ткани, стригутся наголо и сдают волосы, а питаются суррогатами из брюквы и лебеды по талонам, которые получают за сданный «вторичный продукт» (то есть нечистоты, экспортируемые Советским Союзом на Запад взамен растраченных нефти и газа). «Но хорошо ли смеяться над нищими?» – строго спрашивает у главного героя-диссидента из прошлого писателя Карцева сам заместитель Гениалиссимуса по БЕЗО (то есть по госбезопасности). Примечательно то, что книга в целом настроена оптимистически и имеет положительный конец.

Что же касается языка произведения, то в романе-антиутопии «Москва 2042» в гипертрофированном виде даются пережитки партийного языка с многочисленными аббревиатурами и единицами партийной номенклатуры (КПГБ, МОСКОРЕП, БЕЗО, КАБЕСОТ, УПОПОТ, КК, воз вместо возможно, перезвездиться вместо перекреститься, комунянин вместо гражданин).

На основании качественного анализа лексики антиутопии мы можем утверждать, что в повседневный язык входят термины социологических и политологических наук. Вторжение этих терминологических единиц, изменение их функций в речи главных героев отражает тотальный идеологический диктат: власть устанавливает строго определенные лексемы и категорически запрещает другие: перезвездиться вместо перекреститься, слаген вместо привествия.

Несколько в стороне стоит еще одно выдающееся произведение антиутопического направления отечественной литературы  Т. Толстой «Кысь». Как и в «Москве 2042», автор демонстрирует деградацию русского общества с сохранением и преумножением существующих и неискоренимых пороков (лени, глупости, пьянства, взяточничества, преклонения перед начальством, бессмысленной жестокости). Однако в романе не только показывается падение нравов и обнищание общества в целом, автором рассказывается о том, что может произойти с Россией после ядерной войны. Поэтому многие относят «Кысь» к поджанру постапокалиптической антиутопии. Роман насквозь пропитан иронией и сарказмом, а в тексте романа чрезвычайно много просторечных и грубых слов, однако, по мнению автора, ненормативная лексика употребляется нечасто.

Главный герой романа, Бенедикт — сын «прежней», жившей до взрыва женщины Полины Михайловны. После её смерти за воспитание Бенедикта берётся другой «прежний» — Никита Иванович. Он пытается приучить его к культуре, но безрезультатно. Главный герой из мечтателя и образованного человека превращается в палача – «Санитара», который разыскивает людей, хранящих у себя книги. И даже его положительные качества – стремление к знаниям, чтение книг – превращаются в жестокость, жадность и фанатизм.

Герои романа разговаривают на характерном карикатурном диалекте, изобилующем старинными словами и выражениями, а также заимствованными из разных диалектов русского. Встречается и немало неологизмов, придуманных автором: червырь, перерожденец, огнецы, кысь, кочевряжка подкаменная, налоговый мурза, дубельт. Многие слова представляют собой нарочно исковерканные автором термины и понятия: МОГОЗИН, АРУЖЫЕ, ОНЕВЕРСТЕЦКОЕ АБРАЗАВАНИЕ, ОСФАЛЬТ, ЭНТЕЛЕГЕНЦЫЯ. Этому уродливому, безграмотному языку мутировавшей и одичалой России противопоставляется язык людей, сохранивших свою культуру, традиции и человечность – «Прежних»: превалировать, элементарный, алкоголизм, хомо сапиенс, мутант, гражданин, глава государства.

В тексте Т. Толстой встречается немало реминисценций и аллюзий на произведения русской прозы и поэзии, песни и русские народные сказки, которые выдает за свои правитель и «Набольший Мурза» Федор Кузьмич Каблуков. Например, слепцы на рынке исполняют песню А. Пугачевой «Миллион алых роз», а Бенедикт переписывает на бересту очередную «сказку Ивана Кузьмича» «Курочка ряба». Сам Федор Кузьмич говорит на странной смеси цитат, чтобы подчеркнуть свой ум и высокое положение: «Что ж мне вас учить. Думаете, мне сочинять легко? Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды, ага. Забыли? Я ж об этом сочинял. Не спи, не спи, художник. Не предавайся сну. Да и окромя искусства дел невпроворот: день-деньской изобретаешь, крутишься-крутишься, ажно мозги вспухли. На мне ж все государство. Другой раз и не присядешь. Вот сейчас Указ сочинил, на-днях получите, ага. Хороший, интересный. Спасибо скажете. [Толстая 2010: 26]» Из этих произведений остается лексика, общеупотребительная для нас, но непонятная для героев романа «Кысь» (конь, суфле), что подчеркивает отвратительность и комичность описанной ситуации.

Таким образом, лексика антиутопий отечественных авторов характеризуется большим количеством терминов, которые вносят в художественный текст научный/псевдонаучный характер и формирует определенный целостный образ. При этом качественная характеристика терминов, принадлежность их к какой-либо отрасли научного знания, традиционный характер или же окказиональность позволяет лучше понять душевный мир героя, который употребляет их в речи. А, следовательно, анализ лексики произведения и, в частности, характеристика ее терминосистемы помогает выявить интенция автора.

2.2.2.  Терминологические единицы  в речи героев зарубежных антиутопических произведений

В зарубежной литературе наиболее известными антиутопиям являются «Скотный двор» и «1984» Дж. Оруэлла, «451градус по Фаренгейту»               Р. Брэдбери, «Заводной апельсин» Э. Берджесса и «Дающий» Л. Лоури, произведение, занимающее промежуточное место между антиутопией и детским фэнтези.

Что касается «Скотного двора»/ «Скотского хутора»/ «Фермы животных» (1945) Дж. Оруэлла, то сказка-притча о животных, которые восстали против человека и решили построить свое собственное государство в пределах фермы, за многие десятилетия обросла многочисленными толкованиями. Наиболее типичное и распространенное – нахождение в тексте политических аллюзий. В СССР «Скотский хутор» был издан через 42 года после его опубликования в Англии и сразу был однозначно воспринят как сатира на Советский Союз. Многие видят в изображенных Дж. Оруэллом персонажах-животных полупрозрачный намек автора на некоторых политических деятелей и типичных представителей социальных классов. Так, например, образ борова Наполеона, после восстания животных захватившего власть благодаря выращенным им собакам, проводившего на ферме массовые репрессии  и породившего культ собственной личности, пародирует образ И. Сталина. Интеллигентный кабанчик Снежок, претворяющий в жизнь фермы различные нововведения и позже изгнанный своим политическим оппонентом Наполеоном, напоминает Л. Троцкого, высланного из СССР. Образ Старого Майера – духовного наставника и пророка революции во многом схож с реальным политическим деятелем В. Лениным. Как отмечает литературовед и критик А. Блюм,  автором «обыгрывается помещение тела Ленина в Мавзолей – в данном случае это череп Старого Майора, который животные водрузили на возвышение и каждое утро отдавали ему честь» [Блюм 2003: 14]. Конь-трудяга Боксер сопоставим с собирательным образом стахановца, говорящий ворон Мозус, проповедовавший учение о Леденцовой горе – рае для животных, – с     православной церковью и т.д.