Культура и человек в творчестве Ф.М.Достоевского

    В. В. Зеньковский выступает против наивной позиции конфессионального  превосходства. По мнению Зеньковского, главная мысль «Легенды» - о величайшей ценности свободы, истинной свободы, которая возможна только во Христе. Европейский человек «заболел» рационализмом, а потому отверг свободу как иррациональную составляющую личности. Западное общество отошло от Христа, и тем самым освободило хаотическую свободу, бессильную и бесплодную. Согласно Зеньковскому, писатель не случайно облачил свою критику в форму легенды: Достоевский понимал, что все католичество нельзя свести к Великому Инквизитору, так как в католичестве все же есть вера. Однако болезнь у Инквизитора и у католичества общая: внешнее понимание Церкви, стремление заменить католической церковной организацией Христа  (идея теократии). Аморализм и демократия («католический социализм» ) Западной Европы - это логическое продолжение извращения учения Христа, отказа от христианской свободы. У Достоевского, как считает Зеньковский, хватило мужества заглянуть в темную человеческую душу, охваченную хаосом. По этой причине он и сумел предсказать глубочайший кризис западной культуры: эгоизм, угасание братских отношений между людьми, аморализм, идея «насильственного рая» для человечества, забвение свободной воли, а, вместе с ней, и понятия греха, преступления и. Вместе с тем, считает Зеньковский, Достоевский пророчески предчувствует Православие: «На почве Православия сохраняется, по Достоевскому, вся правда свободы данной человеку, но преодолевается ее хаос; на почве Православия невозможно, ненужно  «уединение», одностороннее развитие личного начала; социальные противоречия разрешаются здесь не через насильственное навязывание человечеству социалистического режима, а через примирение всех и всего в Церкви». Таким образом, коренное отличие Православия от Католичества заключается в сохранении неискаженной истины. В «Легенде...» Достоевский, по мнению Зеньковского, вел речь не о конфессиональном превосходстве, но о конфессиональном различии.

    Основные  вопросы «Легенды» - о свободе, теодицее, (особенность философствования этого круга – проблеме справедливости или несправедливости мира и общества не может решаться вне религиозного контекста, поскольку атеизм немыслим, аморален, да и вообще не бывает, поскольку это по сути другая сторона религиозности – антирелигия, т.е. сананизм. К.Д. ) о сущности человека и истории - являются кардинальными философскими проблемами. В каждой эпохе они имеют свое специфическое звучание, поэтому задача мыслителя - уметь различать в современной ему действительности сиюминутное и вневременное, непреходящее.

    «Легенда  о Великом Инквизиторе» Ф. М. Достоевского с одной стороны, подвела итог секуляризации русской культуры, с другой стороны, как отмечает Зеньковский, сделала секулярность одной из религиозных установок. В то же время «Легенда» оказывается конвергентна (термин И. И. Лапшина) и основным направлениям западноевропейской мысли, что подтверждается литературно-философским анализом образа Ивана Карамазова. Иван Карамазов -  «мировая душа» - выражает сущность человека как такового, поэтому его можно назвать и диалектическим героем антиномий Канта, и наследником Фауста.

    «Легенда  о Великом Инквизиторе» отражает основное движение человека к подлинному смыслу и трагедию в случае тщетности его поисков. «Легенду» нельзя понимать просто как критику католичества. Католичество в значительной степени является образом, за которым скрывается принципиально несовершенная система земной власти. С другой стороны, католичество - это символ отчуждения и овнешнения духовной идеи. Степень объективации на уровне духовного и метафизического должен быть минимальным, в противном случае происходит овнешнение и вырождение подлинного смысла. Три искушения, на которых Инквизитор строит новый рай, являются механизмами отчуждения. По Достоевскому, любая модель земного рая оказывается в конечном итоге царством духовной смерти, без понятий греха и смысла. Основанием, на котором строится такая Вавилонская башня - отказ от личности, насильственное искажение человеческой природы, искусственное редуцирование ее к человеческим слабостям.

    Таким образом, решение поставленных проблем  лежит на пути преодоления отчуждения. Достоевский связывает этот путь с верой как возвращением к смыслу-ценности. Вера для Достоевского есть свободная вера в Христа как Личность. Характерны его знаменитые строки из письма Фонвизиной, что если докажут, что истина вне Христа, то он останется с Христом, а не с истиной. Здесь мы ясно видим разделение смысла-истины и смысла-ценности. Хотя в идеале, безусловно, они должны совпадать. Вера для Достоевского есть любовь. Любовь преодолевает отчуждение и дает чувство соприкосновение «мирам иным». Любовь выходит за границы познания, превращается в деятельную любовь. Метафизика деятельной любви является главным итогом размышлений Достоевского.

    Проблема  отчуждения, как уже было сказано, стоит не только на уровне человека, но и на уровне народа и человечества. Поэтому вопрос о смысле-ценности поставлен в общечеловеческом масштабе. По мысли Достоевского, русский народ способен сохранить неовнешненный образ Христа, способен к передать подлинную ценность духовных идеалов. Поэтому на него и возложена мировая задача преодоления отчуждения в Богочеловечестве.

    Задача  христианского мира – возродить  в человеке человеческое. А какова же задача Достоевского? А Достоевский  –реакционист, он не видит будущего России без православия. Поэтому  его Мышкин, Епанчина, Алеша Карамазов  веруют и знают, что спасение в христианстве, поэтому появляется легенда о Великом Инквизиторе, но в то же время Соня Мармеладова читает Евангелие. Поэтому здесь будет уместно обратить внимание на связь произведений Достоевского с Евангелием. Во-первых, в текстах Достоевского цитируется евангелие, во-вторых, абсолютно новое Евангелие, смоделированное литературными средствами. Итак, нам необходимо понять, почему в тексты Достоевского входит евангельский текст? 
У Достоевского есть запись: "Христос весь вошел в человечество". Свидетельство о безмерном чуде воплощения Бога, о присутствии в человечестве "сияющей личности Христа" даже важнее для писателя в Евангелии, чем само евангельское учение, поскольку только реальное соединение Бога и человека, а не учение само по себе, дает возможность реального, а не утопически-иллюзорного избавления от бесконечно множащегося греха и смерти (Достоевский говорил о христианстве как о доказательстве, что в человеке может вместиться Бог). Как отмечает философ Н.О. Лосский в своем объемном исследовании "Достоевский и его христианское миропонимание", "зло эгоистического себялюбия так проникает всю природу падшего человека, что для избавления от него недостаточно иметь перед собою пример жизни Иисуса Христа; нужна еще такая тесная связь природы Христа и мира, чтобы благодатная сила Христа сочеталась с силою человека, свободно и любовно стремящегося к добру, и совместно с ним осуществляла преображение человека". 
На протяжении всей жизни Достоевскому сопутствовало личное непосредственное ощущение присутствия Христа в земном человеческом существовании, осмысляющего и возводящего это существование к его небесной цели-итогу.

    Итак, исходный принцип непосредственного  мировосприятия Достоевского, легший в основу его художественного  творчества, - разворачивание земного человеческого существования перед лицом "миров иных", причем не абстрактного, слепого и немого "другого измерения", а конкретно пред живым "пресветлым ликом Богочеловека". (Именно этим живым чувством, а не установкой представить Бога лишь положительно прекрасной личностью, продиктован тот сложившийся у Достоевского "символ веры", о котором он поведал по выходе из каторги Н.Д. Фонвизиной, благословившей его в свое время на крестный путь каторжника Евангелием, единственной книгой, разрешенной в остроге: "Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен, в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие-то минуты я сложил в себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной".) 
Такое восприятие мира как предстоящего пред Христом, или, иначе, несущего на себе отпечаток Его присутствия, конечно, существенно корректирует формализованное М.М. Бахтиным в его популярнейшей ныне монографии о проблемах поэтики Достоевского понятие "пороговости", которое при переводе из физического пространства в личностное обозначается им термином "полифонии" - множественности самостоятельных голосов, взаимодействующих друг с другом в диалоге. По Бахтину, "порог" - граница миров "я" и "другого", причем "другой" - непременно "чужой", потенциальный или реальный соперник, враг. Диалог, происходящий на этой границе и раскрывающий, как считает Бахтин, "глубины души человеческой", по существу сводится у исследователя поэтики Достоевского к дурной бесконечности отстаивания за собой последнего слова перед лицом этого другого -чужого-врага (грубо говоря, кто последний скажет "сам дурак").

    Идея  «справедливого общества» затронута  в рассказе «Сон сешного человека», прежде чем смотреть на философский аспект рассказа, обратимся к анализу образа главного героя. «Смешной человек» – герой рассматриваемого нами рассказа – «положил» себе застрелиться, другими словами – решился на самоубийство. Человек теряет веру в себя в Бога, им овладевают тоска и равнодушие: «В душе моей нарастала тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде все равно… Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир или если бы нигде ничего не было…».

    Болезнь времени – болезнь духа и души: отсутствие «высшей идеи» существования. Это характерно и для всеевропейского  кризиса традиционной религиозности. А из нее, из этой самой «высшей идеи», из веры выходит весь высший смысл и значение жизни, само желание жить. Но для того, чтобы искать смысл и идею, нужно сознавать необходимость этого поиска. В письме А.Н.Майкову сам Достоевский заметил (март, 1870 года): «Главный вопрос … тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь – существование Божие» (XXI, 2; 117). В записной тетради 1880-1881 годов он говорил о своей вере, прошедшей через большие испытания (XXVII; 48, 81). «Смешного человека» же не посещает мысль о подобных исканиях.

    Идеи  этой «великой тоски» словно витают в  воздухе, они живут и распространяются-размножаются по непостижимым для нас законам, они заразительны и не знают ни границ, ни сословий: тоска, присущая высокообразованному  и развитому уму, может передаться вдруг существу малограмотному, грубому и ни о чем никогда не заботившемуся. Объединяет же этих людей одно – потеря веры в бессмертие души человеческой.

    Самоубийство  же, при неверии в бессмертие, становится неизбежной необходимостью такого человека. Бессмертие, обещая вечную жизнь, крепко связывает человека с землей, как ни парадоксально это может звучать.

    Возникает, казалось бы, противоречие: если есть еще, кроме земной, другая жизнь, то зачем  тогда цепляться за земную? Все  дело в том, что с верой в свое бессмертие человек постигает всю разумную цель пребывания своего на грешной земле. Без этого убеждения в собственном бессмертии связи человека с землей рвутся, становятся тонкими и непрочными.

    Бессознательная эта тоска и равнодушие «смешного человека» есть, в сущности, мертвое равновесие воли и сознания – человек пребывает в состоянии подлинной инерции. «Человек подполья» у Достоевского только говорил об инерции, а на самом деле активно отрицал мир, и для него наступает конец истории – добровольное лишение себя жизни. «Смешной человек» идет дальше – он убежден, что жизнь бессмысленна, и решает застрелиться.

    «Смешной  человек» отличается от других самоубийц  Достоевского: Кириллов застрелился, чтобы  доказать, что он – Бог; Крафт  покончил с собой от неверия в Россию; Ипполит попытался лишить себя жизни от ненависти к «слепой и наглой» природе; Свидригайлов не мог вынести собственной мерзости; «смешной человек» же не может выдержать психологической и моральной тяжести солипсизма.⁹⁸

      «Смешной человек» не выполнил своего намерения. Самоубийству помешала нищая девочка, встретившаяся ему на пути домой. Она звала его, просила о помощи, но «смешной человек» прогнал девочку и ушел к себе «в пятый этаж», в бедную маленькую комнату с чердачным окном. В этой комнате проводил он обычно свои вечера и ночи напролет, предаваясь смутным, бессвязным и безотчетным мыслям.

    Он  вынул револьвер, лежащий в ящике  стола и положил его перед  собой. Но тут задумался «смешной человек» о девочке – почему не откликнулся он на ее призыв? А не помог-то он ей потому, что «положил» через два часа застрелиться, а в таком случае не может иметь никакого значения ни чувство жалости, ни чувство стыда после сделанной подлости…

    Но  вот теперь, сидя в кресле перед  револьвером, он понял, что «не все равно», что девочку-то жалко. «Я помню, что я ее очень пожалел, до какой-то даже странной боли, и совсем даже невероятной в моем положении… и я был очень раздражен, как давно уже не был» (XXV; 108).

    В сознании «смешного человека» образовалась моральная брешь: его идеально выстроенная концепция равнодушия дала трещину в тот самый момент, когда, казалось бы, должна была восторжествовать.

      «Сон смешного человека» –  рассказ о нравственном прозрении  героя посредством сна, об обретении  им истины. Сам сон можно назвать собственно фантастическим элементом в рассказе, но рожден он сердцем и рассудком героя, обусловлен реальной жизнью и многими понятиями с ней связан. Сам Достоевский в письме к Ю.Ф.Абаза от 15 июня 1880 года писал: «Пусть это фантастическая сказка, но ведь фантастическое в искусстве имеет предел и правила. Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что вы должны почти верить ему» (XXV; 399).

    Начался сон с вполне реальных (долгожданных для героя) событий – он застрелился, его похоронили. Далее же он был «взят из могилы каким-то темным и неизвестным существом», и они «оказались в пространстве» (XXV; 110). Существом этим «смешной человек» был вознесен на ту самую звезду, которую он видел в просвете облаков, когда вечером возвращался домой. А звезда эта оказалась планетой, совершенно подобной нашей Земле.