Культура и человек в творчестве Ф.М.Достоевского

    В ранние годы Достоевский много думал  о “назначении христианства в  искусстве”. В этой обращенности его  духа к вопросам эстетики нельзя не видеть влияния Шиллера с его  культом эстетического начала в  человеке и с его глубокой верой  в единство добра и красоты. Возможно, что здесь сильно было и влияние Ап. Григорьева, бывшего сотрудником “Времени”. Как раз тогда Достоевский писал такие, например, строки: “мы верим, что у искусства—собственная, цельная и органическая жизнь... Искусство есть такая же потребность для человека, как есть и пить. Потребность красоты и творчества неразлучна с человеком... человек жаждет красоты, принимает ее без всяких условий, а потому только, что она красота”. “Красота присуща всему здоровому... она есть гармония, в ней залог успокоения”. “Красота уже в вечности...”⁵⁴. И еще отметим одну мысль, которую позже развивал Достоевский в “Бесах”: “если в народе сохраняется идеал красоты, значит, в нем есть потребность здоровья, нормы, а следовательно, тем самым гарантировано и высшее развитие этого народа”. “Без науки можно прожить человечеству—заявляет старик Верховенский (“Бесы” ), без хлеба, —без одной только красоты невозможно. Вся тайна тут, вся история тут”⁵⁵.   Воплотимость идеала, возможность его осуществления в исторической реальности, по Достоевскому, “гарантируются” тем, что в мире есть красота. “Народы движутся—читаем так же в “Бесах” — силой, происхождение которой неизвестно и необъяснимо. Это... есть начало эстетическое, как говорят философы, начало нравственное, как они же отожествляют; — искание Бога, как называю я его проще”. Эстетические переживания оказываются по существу мистическими, поскольку они движут нашу душу к Богу. В новых материалах, ныне публикуемых, находим такую мысль: “Дух Святой есть непосредственное понимание красоты, пророческое сознание гармонии и. стало быть, неуклонное стремление к ней”.

    Эта религиозная интерпретация эстетических переживаний побеждает все соблазны мира, ослабляет всю его неправду, придает всему содержанию культуры высший, религиозный смысл. Это не есть только приятие культуры, это уже ее религиозное освящение, в котором начинается и ее преображение. До Достоевского в России так мыслил только архимандрит Бухарев, но после Достоевского тема религиозного осмысления культуры, выросшей из “слепого” процесса истории, тема ее освящения станет одной из важнейших тем историософских построений. И уже у Достоевского мы находим типичную для этих исканий черту, — признание, что ключ к преображению культуры дан в ней самой, заключается в ее глубине и лишь закрыт от нас грехом.

    В 1834 г. Достоевский поступил в пансион  Германа, где особенно увлекался  уроками словесности. Читал он в  это время Карамзина  (особенно его историю), Жуковского, В. Скотта, Загоскина, Лажечникова, Нарежнаго, Вельтмана  и, конечно, "полубога" Пушкина, поклонение которому осталось у него на всю жизнь. 16 лет Достоевский лишился матери и вскоре был определен в инженерное училище. Он не мог мириться с казарменным духом, царившим в школе, мало интересовался и предметами преподавания; с товарищами не сходился, жил уединенно, приобрел репутацию ""нелюдимого чудака"". Он весь уходит в литературу, много читает, еще больше думает Гете, Шиллер, Гофман, Бальзак, Гюго, Корнель, Расин, Жорж Занд - все это входит в круг его чтения, не говоря уже обо всем оригинальном, появлявшемся в русской литературе. Жорж Занд пленяла его как "одна из самых ясновидящих предчувственниц более счастливого будущего, ожидающего человечество". Достоевский писал: «Я думаю, я не ошибусь, если скажу, что Жорж Занд, по крайней мере по моим воспоминаниям судя, заняла у нас сряду чуть не самое первое место в ряду целой плеяды новых писателей, тогда вдруг прославившихся и прогремевших по всей Европе. Жорж Занд — одна из самых ярких, строгих и правильных представительниц того разряда тогдашних западных новых людей, явившихся и начавших прямым отрицанием тех "положительных" приобретений, которыми закончила свою деятельность кровавая французская (а вернее европейская) революция конца прошлого столетия»⁵⁶. Осенью 1844 г. Достоевский подает в отставку, решив жить только литературным трудом и "адски работать". "Бедные люди" уже готовы, и он мечтает о крупном успехе: если мало заплатят в "Отечественных Записках", то зато прочтут 100000 читателей. Белинский горячо приветствовал Достоевского как одного из будущих великих художников гоголевской школы. Это был самый счастливый момент в молодости Достоевского. Впоследствии, вспоминая о нем на каторге, он укреплялся духом. Достоевский был принят в кружок Белинского, как один из равных, часто посещал его, и тогда, должно быть, окончательно укрепились в нем социально- гуманические идеалы, которые столь страстно проповедовал Белинский. Хорошие отношения Достоевского с кружком очень скоро испортились. Члены кружка не умели щадить его болезненного самолюбия и часто над ним посмеивались. С Белинским он еще продолжал встречаться, но его очень обижали плохие отзывы о последующих его произведениях, которые Белинский называл "нервической чепухой". Успех "Бедных людей" повлиял на Достоевского крайне возбуждающе. Он работает нервно и страстно, хватается за множество тем, мечтая "заткнуть за пояс" и самого себя, и всех других.

    У Достоевского его прежний романтизм  сильно  накренился в сторону  социализма; особенно сильно было в  это время влияние Жорж  Санд и французского утопического социализма. Этот ранний социализм  Достоевского надо считать очень важным, а отчасти даже решающим, фактором в духовных исканиях его: социализм этот был не чем иным, как тем самым “этическим имманентизмом”, который лежал и лежит в основе всякой теории прогресса, в том числе и той философии жизни, которую мы видели у Толстого.

    Идеалистически  окрашенный социализм связал Достоевского с “петрашевцами”. “Я уже в 1846-ом году был посвящен (Белинским) во всю  “правду” грядущего “обновленного мира” и во всю “святость будущего коммунистического общества”⁵⁷. “Я страстно принял тогда все это учение”, — вспоминает Достоевский в другом месте ту же эпоху. Как увидим дальше, Достоевский всю жизнь не отходил от этого “христианского натурализма” и веры в скрытое, не явленное, но подлинное “совершенство” человеческой натуры, —это один из двух центров его духовного мира.

    До  ареста в 1849 г. Достоевский написал 10 повестей, кроме разных набросков  и незаконченных вещей. Все печатались в "Отечественных Записках" (за исключением "Романа в 9 письмах", - "Современник" 1847 г.): "Двойник" и "Прохарчин" - 1846 г.; "Хозяйка" - 1847 г.; "Слабое сердце", "Чужая жена", "Ревнивый муж", "Честный вор", "Елка и свадьба", "Белые ночи" - 1848 г., "Неточка Незванова" - 1849 г. Последняя повесть осталась неоконченной: в ночь на 23 апреля 1849 г. Достоевский был арестован и посажен в Петропавловскую крепость, где пробыл 8 месяцев (там был написан "Маленький герой"; напечатан в "Отечественных Записках" 1857 г.). Причиной ареста была причастность его к делу Петрашевского. Достоевский сошелся с кружками фурьеристов, всего ближе - с кружком Дурова (где был и его брат Михаил). Ему ставилось в вину, что он бывал на их собраниях, принимал участие в обсуждении разных социально-политических вопросов, в частности - вопроса о крепостном праве, восставал вместе с другими против строгости цензуры, слушал чтение "Солдатской беседы", знал о предложении завести тайную литографию и читал несколько раз на собраниях знаменитое письмо Белинского к Гоголю. Его присудили к смертной казни, но государь заменил ее каторгой на 4 года. 22 декабря Достоевский вместе с другими осужденными был привезен на Семеновский плац, где над ними проделали церемонию объявления приговора о смертной казни через расстреляние. Приговоренные пережили весь ужас "смертников", и лишь в последнее мгновение им объявили, как особую милость, настоящий приговор. Близость к смерти не могла не потрясти Достоевского, — но это потрясение было только вступлением ко всему тому страшному, что пришлось еще пережить на каторге. Здесь то и совершился глубокий внутренний и идейный перелом в Достоевском, который определил все его дальнейшие духовные искания. В ночь с 24 на 25 декабря Достоевский был закован в кандалы и отправлен в Сибирь. В Тобольске его встретили жены декабристов, и Достоевский получил от них в благословение Евангелие, с которым потом никогда не расставался. Затем он был отправлен в Омск и здесь в "Мертвом доме" отбыл срок наказания. В "Записках из Мертвого дома" и еще точнее в письмах к брату (22 февраля 1854 г.) и Фонвизиной  (начало марта того же года) он передает о своих переживаниях на каторге, о своем душевном состоянии сейчас же после выхода оттуда и о тех последствиях, которые она имела в его жизни. Ему пришлось испытать "все мщение и преследование, которыми они (каторжане) живут и дышат к дворянскому сословию"⁵⁸. "Но вечное сосредоточение в самом себе, - пишет он брату, - куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды"⁵⁹. Они состояли - как видно из второго письма - "в укреплении религиозного чувства"⁶⁰, погасшего было "под влиянием сомнений и неверия века"⁶¹. Это же он и разумеет, очевидно, под "перерождением убеждений", о котором говорит в "Дневнике писателя". Надо думать, что каторга еще более углубила надрыв его души, усилила его способность к болезненному анализу последних глубин человеческого духа и его страданий. По окончании срока каторжных работ (15 февраля 1854 г.) Достоевский был определен рядовым в сибирский линейный № 7 батальон в Семипалатинске, где пробыл до 1859 г. В 1860 г. Достоевский уже основался в Петербурге. Все это время он терпел крайнюю материальную нужду; Мария Дмитриевна уже тогда была больна  чахоткой, а литературой Достоевский зарабатывал очень мало. С 1861 г. он вместе с братом начинает издавать журнал "Время", программа которого заключалась в развитии новой идеологии “почвенничества” и в упразднении распри западников и славянофилов. В объявлении о подписке на журнал было сказано: “Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача— создать себе форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей”. “Мы предугадываем, что... русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, какие развивает Европа”. Журнал сразу приобретает большой успех и вполне их обеспечивает. В нем Достоевский печатает своих "Униженных и оскорбленных" (61 г., книги 1 - 7), "Записки из Мертвого дома" (61 и 62 года) и небольшую повесть "Скверный анекдот"  (62 г., 11 книга). Вскоре журнал был закрыт за невинную статью Н. Страхова о польском вопросе (1863 г., май). Достоевские хлопотали о разрешении издавать его под другим названием, и в начале 64 г. стала выходить "Эпоха", но уже без прежнего успеха. 16 апреля 1864 г. умерла жена; 10 июня неожиданно скончался Михаил Достоевский, а 25 сентября умер один из самых близких сотрудников, горячо любимый Достоевским, Аполлон Григорьев. Удар за ударом и масса долгов окончательно расстроили дело, и в начале 1865 г. "Эпоха" прекратила свое существование (Достоевский напечатал в ней "Записки из подполья", книги 1 - 2 и 4, и "Крокодил", в последней книге). У Достоевского остались 15000 рублей долгу и нравственная обязанность содержать семью покойного брата и сына жены от первого мужа. В начале июля 1865 г., уладив кое-как на время свои денежные дела, Достоевский уезжает за границу, в Висбаден. Нервно расстроенный, у пределов отчаяния, в жажде ли забвения или в надежде на выигрыш, он пробовал там играть в рулетку и проигрался до копейки. Пришлось прибегнуть к помощи старого приятеля Врангеля, чтобы кое-как выпутаться из тяжелого положения. В ноябре Достоевский вернулся в Петербург и продал свое авторское право Стелловскому, с обязательством прибавить к прежним произведениям новое - роман "Игрок". Тогда же он закончил "Преступление и наказание", которое вскоре начало печататься в "Русском Вестнике". Впечатление от этого романа было огромное. Снова имя Достоевского было у всех на устах. Этому способствовало, помимо великих достоинств романа, и отдаленное совпадение его сюжета с действительным фактом: в то время, когда роман уже печатался, в Москве было совершено убийство с целью грабежа студентом Даниловым, который мотивировал свое преступление несколько сходно с Раскольниковым. Достоевский очень гордился этой художественной проницательностью своей. Осенью 1866 г., чтобы исполнить к сроку свое обязательство перед Стелловским, он пригласил к себе стенографистку Анну Григорьевну Сниткину и диктовал ей "Игрока". 15 февраля 1867 г. она стала его женой, и через два месяца они уехали за границу, где пробыли до июля 1871 г. Это заграничное путешествие было бегством от кредиторов, которые уже подали к взысканию. На дорогу он взял у Каткова 3000 рублей под задуманный роман "Идиот"; из этих денег он большую часть оставил семье брата. Подгоняемое нуждой, творчество Достоевского шло очень интенсивно; написаны "Идиот", "Вечный муж" и большая часть "Бесов". В 1867 г. задуман "Дневник писателя", в конце 68 г. - роман "Атеизм", легший потом в основу "Братьев Карамазовых". По возвращении в Петербург начинается самый светлый период в жизни Достоевского. Умная и энергичная Анна Григорьевна взяла в свои руки все денежные дела и быстро поправила их, освободив его от долгов. С начала 1873 г. Достоевский делается редактором "Гражданина". Там он ведет обзор иностранной политики и печатает фельетоны: "Дневник писателя". В начале 1874 г. Достоевский уже оставляет "Гражданин" для работы над романом «Подросток». В этот период Достоевские проводили летние месяцы в Старой Руссе, откуда на июль и август он часто уезжал в Эмс для лечения; один раз они остались там и на зиму.

    С начала 1876 г. Достоевский начинает издавать свой "Дневник писателя" - ежемесячный  журнал без сотрудников, без программы  и отделов. В материальном отношении  успех был большой: количество расходившихся экземпляров колебалось от 4 до 6 тысяч. "Дневник писателя" находил горячий отклик как среди приверженцев, так и среди порицателей его, по своей искренности и редкой отзывчивости на волнующие события дня. По своим политическим взглядам Достоевский очень близок в нем к славянофилам правого толка, порой даже сливается с ними, и в этом отношении "Дневник писателя" особого интереса не представляет; но он ценен, во-первых, по воспоминаниям, во-вторых, как комментарий к художественному творчеству Достоевского: нередко находишь здесь намек на какой-нибудь факт, который дал толчок его фантазии, а то и более детальное развитие той или иной идеи, затронутой в художественном произведении; немало также в "Дневнике" превосходных повестей и очерков, порой лишь намеченных, порой вполне дорисованных. С 1878 г. Достоевский прекращает "Дневник писателя", как бы уходит из жизни, дабы приступить к своему последнему сказанию - "Братьям Карамазовым". "Много в нем легло меня моего", - говорит он сам в письме к И. Аксакову. Роман имел огромный успех. Во время печатания 2 части Достоевскому суждено было испытать момент наивысшего торжества на пушкинском празднике  (8 июня 1880 г.), на котором он произнес свою знаменитую речь, приведшую многочисленную публику в неописуемый восторг. В ней Достоевский с истинным пафосом высказал свою идею о синтезе между западом и востоком, путем слияния обоих начал: общего и индивидуального. В этой речи Достоевский дает определение русскому народу: «Народ наш заключает в душе своей склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению уже проявил ее во все двухсотлетие петровской реформы не раз. Главное, я обозначил то, что стремление наше в Европу, даже со всеми увлечениями и крайностями его, было не только законно и разумно, в основании своем, но и народно, совпадало вполне с стремлениями самого духа народного, а в конце концов бесспорно имеет и высшую цель. Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной. Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия»⁶². В этой статье Достоевский отстаивает именно русскую душу и русскую нравственность, называя нелепостью то, что многие считают, будто бы наша «нищая земля» не может заключать высоких стремлений пока не уподобится Западу, Достоевский провозглашает: «Наша нищая неурядная земля, кроме высшего слоя своего, вся сплошь как один человек. Все восемьдесят миллионов ее населения представляют собою такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет нигде и не может быть, а, стало быть, уже по сему одному нельзя сказать, что наша земля неурядна, даже в строгом смысле нельзя сказать, что и нищая»⁶³. Достоевский показывает, что, несмотря на все накопленные богатства Европой однажды рухнут и рухнет Европа и уже ничто ее не сможет спасти, в свою очередь Россия сохраняет способность иметь высокое нравственное богатство при нищете экономической, даже после нашествия Батыя, даже после Смутного времени. Далее Достоевский рассматривает «событие», которое заключается в том, что славянофилы сделали шаг к примирению с западниками «ибо славянофилы заявили всю законность стремления западников в Европу». Достоевский это связывает с тем, что в народе русском, видят лишь косную массу, у которой нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать, «— если уж невозможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков. А чтобы достигнуть сего послушания, вот и необходимо усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях, о котором именно теперь пошла речь. Собственно же народ наш нищ и смерд, каким он был всегда, и не может иметь ни лица, ни идеи. Вся история народа нашего есть абсурд, из которого вы до сих пор черт знает что выводили, а смотрели только мы трезво. Надобно, чтоб такой народ, как наш, — не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, всё целиком. Надобно, чтоб имело историю лишь одно наше интеллигентное общество, которому народ должен служить лишь своим трудом и своими силами»⁶⁴. Достоевский беспощадно критикует европеизацию и стремление, выучив мужика грамоте, заставить его нюхать Европу. Конечная цель, которую ставил Достоевский в этой речи такова: «…моя речь послужила бы к основанию нового события. Не она сама, повторяю в последний раз, была бы событием (она не достойна такого наименования), а великое Пушкинское торжество, послужившее событием нашего единения — единения уже всех образованных и искренних русских людей для будущей прекраснейшей цели»⁶⁵.

    Это была его лебединая песнь, 25 января 1881 г. он сдал в цензуру первый № "Дневника писателя", который хотел  возобновить, а 28 января в 8 часов 38 минут  вечера его уже не было в живых. Смерть Достоевского поразила своей неожиданностью русское общество; искренняя и глубокая печаль охватила сердца всех. На похоронах Достоевского, принявших совершенно небывалый характер, приняли участие дети, студенчество, различные литературные, научные, общественные круги...

    В основе всей идейной жизни, всех исканий  и построений Достоевского были его  религиозные искания. Достоевский  всю жизнь оставался религиозной  натурой, всю жизнь “мучился”, по его выражению, мыслью о Боге. Поэтому  в лице Достоевского больше, чем в лице кого-либо другого, мы имеем дело с философским творчеством, выраставшим в лоне религиозного сознания. Но вся исключительная значительность идейного творчества Достоевского заключалась как раз в том, что он вскрывает религиозную проблематику в темах антропологии, этики, эстетики, историософии. Именно в осознании этих проблем с точки зрения религии и состояло то, о чем он говорил, что его “мучил Бог”. В “записной книжке” Достоевского читаем: “и в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Не как мальчик же я верую во Христа и Его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла”⁶⁶. Но эти сомнения рождались из глубин самого религиозного сознания; все они связаны с одной и той же темой— о взаимоотношении и связи Бога и мира. У Достоевского никогда не было сомнений в бытии Бога, но перед ним всегда вставал (и в разные периоды по-разному решался) вопрос о том, что следует из бытия Божия для мира, для человека и его исторического действования. Возможно ли религиозное (во Христе) восприятие и участие в ней культуры? Человек, каков он в действительности есть, его деятельность и искания могут ли быть религиозно оправданы и осмыслены? Зло в человеке, зло в истории, мировые страдания могут ли быть религиозно оправданы и приняты? Если угодно, можно все это рассматривать, как различные выражения проблемы теодицеи. Не только “Бог мучил” всю жизнь Достоевского, но он и всю жизнь боролся с Богом, —и этот интимный религиозный процесс и лежал в основе диалектики всего духовного процесса в нем. Но Достоевский не со стороны, а изнутри носил в себе и всю проблематику культуры, все ее мечты и идеалы, ее вдохновения и радости, ее правду и неправду. Внутренней разнородности христианства и культуры Достоевский никогда не утверждал, наоборот, в нем была всегда глубочайшая уверенность в возможности их подлинного сочетания. Поэтому мы не найдем у него нигде той вражды к культуре, какую, например, мы видели у Толстого. Но с тем большей силой Достоевский отталкивался от секуляризма—от разъединения Церкви и культуры, от радикального индивидуализма (“обособления”, как любил он выражаться), от “атеистической” культуры современности. Когда Достоевский увлекся социализмом, то он “страстно” принял его, но и тогда он не отделял этой “страстной” веры в осуществление правды на земле от веры во Христа. Без преувеличения можно сказать, что увлечение социализмом было связано у Достоевского с его религиозными исканиями. Раннее увлечение социализмом вплотную подвело религиозное сознание Достоевского к основным проблемам культуры. И здесь же надо искать ключа и к тому, что называется “христианским натурализмом” Достоевского—к вере в добро в человеке, в его “естество”. В довольно позднем отрывке дневника Достоевский писал: “величайшая красота человека... величайшая чистота его... обращаются ни во что, проходят без пользы человечеству... единственно потому, что всем этим дарам не хватило гения, чтобы управить этим богатством”⁶⁷. В этих словах очень ясно выражен один полюс в основной историософской антиномии у Достоевского — вера в “естество”, его скрытую “святыню”, но и признание, что для плодотворного действия этой “святыни” не хватает “умения” “управить” ее богатством. Мысль Достоевского не удержалась на позиции христианского натурализма и с исключительной глубиной приблизилась к противоположному тезису о внутренней двусмысленности человеческого естества, к учению о трагизме “естественной” свободы, уводящей человека к преступлению. Неверно утверждать, как это делает, например, Шестов, что у Достоевского после каторги произошло полное перерождение его прежних взглядов, что “от прошлых убеждений у Достоевского не осталось и следа”. Его мысль до конца дней движется в линиях антиномизма, — в частности христианский натурализм, с одной стороны, и неверие в “естество”, с другой, продолжают все время жить в нем, так и не найдя завершающего, целостного синтеза. Почвенничество (как одно из проявлений христианского натурализма) и в то же время высокий идеал вселенского христианства, переступающего границы народности; страстная защита личности, этический персонализм в высшем и напряженнейшем его выражении, —и рядом разоблачения “человека из подполья”; вера в то, что “красота спасет мир”, а рядом горькое раздумье о том, что “красота, это—страшная и ужасная вещь”, —все эти антиномии не ослабевают, а, наоборот, все больше заостряются к концу жизни Достоевского. И все это было имманентной диалектикой религиозного сознания Достоевского. Вся философская значительность Достоевского, все его идейное влияние в истории русской мысли в том и заключались, что он с изумительной силой и глубиной раскрыл проблематику религиозного подхода к теме культуры. Историософская установка в этом смысле доминирует над всей мыслью Достоевского, —и его глубочайшие прозрения в вопросах антропологии, этики, эстетики всегда были внутренне координированы с его историософскими размышлениями. Философское творчество Достоевского имеет не одну, а несколько исходных точек, но наиболее важной и даже определяющей для него была тема о человеке. Вместе со всей русской мыслью Достоевский—антропоцентричен, а его философское мировоззрение есть, прежде всего, персонализм, окрашенный, правда, чисто этически, но зато и достигающий в этой окраске необычайной силы и глубины. Нет для Достоевского ничего дороже и значительнее человека, хотя, быть может, нет и ничего страшнее человека Человек—загадочен, соткан из противоречий, но он является в то же время — в лице самого даже ничтожного человека — абсолютной ценностью. Поистине—не столько Бог мучил Достоевского, сколько мучил его человек, —в его реальности и в его глубине, в его роковых, преступных и в его светлых, добрых движениях. Обычно—и справедливо, конечно, —прославляют то, что Достоевский с непревзойденной силой раскрыл “темную” сторону в человеке, силы разрушения и беспредельного эгоизма, его страшный аморализм, таящийся в глубине души. Да, это верно. Антропология Достоевского, прежде всего, посвящена “подполью” в человеке. Было бы однако, очень односторонне не обращать внимания на то, с какой глубиной вскрывает Достоевский и светлые силы души, диалектику добра в ней. В этом отношении Достоевский, конечно, примыкает к исконной христианской (то есть святоотеческой) антропологии; Бердяев совершенно не прав, утверждая, что “антропология Достоевского отличается от антропологии святоотеческой”. Не только грех, порочность, эгоизм, вообще “демоническая” стихия в человеке вскрыты у Достоевского с небывалой силой, но не менее глубоко вскрыты движения правды и добра в человеческой душе, “ангельское” начало в нем.