Мировоззрение Иосифа Бродского

гордость. Перевернувшись на

крыло, он падает вниз. Но упругий слой

воздуха его возвращает в небо,

в бесцветную ледяную гладь.

В желтом зрачке возникает злой

блеск. То есть, помесь гнева 

с ужасом. Он опять

низвергается. Но как стенка – мяч,

как паденье грешника – снова в  веру,

его выталкивает назад.

Его, который еще горяч!

В черт-те что. Все выше. В ионосферу.

В астрономически объективный ад

птиц, где отсутствует кислород,

где вместо проса – крупа далеких 

звезд. Что для двуногих высь,

то  для пернатых наоборот.

Не  мозжечком, но в мешочках легких

он  догадывается: не спастись.

И тогда  он кричит. Из согнутого, как крюк,

клюва, похожий на визг эриний,

вырывается  и летит вовне 

механический, нестерпимый звук,

звук  стали, впившейся в алюминий;

механический, ибо не

предназначенный ни для чьих ушей:

людских, срывающейся с березы

белки, тявкающей лисы,

маленьких полевых мышей;

так отливаться не могут слезы 

никому. Только псы

задирают  морды. Пронзительный, резкий крик

страшней, кошмарнее ре-диеза 

алмаза, режущего стекло,

пересекает  небо. И мир на миг

как бы вздрагивает от пореза.

Ибо там, наверху, тепло

обжигает  пространство, как здесь, внизу,

обжигает  черной оградой руку

без перчатки. Мы, восклицая «вон,

там!»  видим вверху слезу 

ястреба, плюс паутину, звуку 

присущую, мелких волн,

разбегающихся по небосводу, где 

нет эха, где пахнет апофеозом 

звука, особенно в октябре.

И в  кружеве этом, сродни звезде,

сверкая, скованная морозом,

инеем, в серебре

опушившем перья, птица плывет в зенит,

в ультрамарин. Мы видим в бинокль отсюда

перл, сверкающую деталь.

Мы  слышим: что-то вверху звенит,

как разбивающаяся посуда,

как фамильный хрусталь,

чьи осколки, однако, не ранят, но

тают  в ладони. И на мгновенье 

вновь различаешь кружки, глазки,

веер, радужное пятно,

многоточия, скобки, звенья,

колоски, волоски –

бывший  привольный узор пера,

карту, ставшую горстью юрких 

хлопьев, летящих на склон холма.

И, ловя их пальцами, детвора 

выбегает  на улицу в пестрых куртках 

и кричит по-английски «Зима, зима!

 

                Стихотворение из книги Бродского "Части речи"  (1977) написано в форме фрагмента,  которая  заставляет вспомнить, что он принадлежит к школе Ахматовой:

 

...и при слове  "грядущее" из русского языка

выбегают мыши и всей оравой

отгрызают от лакомого куска

памяти, что  твой сыр дырявой.

После скольких зим уже безразлично, что

или кто стоит  в углу у окна за шторой,

и в мозгу  раздается не неземное "до",

но ее шуршание. Жизнь, которой,

как даренной вещи, не смотрят в пасть,

обнажает зубы при каждой встрече.

От всего  человека вам остается часть

речи. Часть  вообще. Часть речи.

 

     Стихотворение  так и начинается у Бродского  со строчной  буквы после отточия.  При слове "грядущее" по прихоти   ассоциаций  из языка возникают другие слова с присущими им шлейфами  настроений, эмоций, чувствований. Они, как мыши, вгрызаются в память,  и  тут выясняется, что память стала дырявой, что  многое  уже  забылось. Слово влечет за собой другое слово не только  по  смыслу,  многие ассоциации возникают по созвучию:  грядуЩее  -  мыШи  -  Шторой  - ШурШание. За этой звуковой темой  следует  другая:  Жизнь  -  обнаЖает - в каЖдой. Далее развивается третья: встреЧе - Человека - Часть - реЧи - Часть - реЧи - Часть - реЧи. Это не просто инструментовка на три темы шипящих согласных  звуков,  это  слова-мыши, которые выбегают и суетятся при одном только слове "грядущее".

     Из  мышиной суеты с ее шуршанием   возникает  образ,  неясный,  колеблющийся. Когда-то за шторой  стоял Полоний, выдал себя шумом,  и Гамлет с возгласом "Крысы!" проткнул его шпагой. Когда-то  Петр Степанович Верховенский предложил  Кириллову  смотреть  на  него, Петра Степановича, как на мышь, а вскоре уже стоял против окна, в углу, между стеною и шкафом, Кириллов, и был готов к тому,  чтобы через минуту застрелиться. Когда-то в светелке, не за  шторой,  а за дверцей, не стоял, а висел Николай Ставрогин, гражданин кантона Ури... ("Бесы" Достоевского). Слово следует за словом по  звуковым и смысловым ассоциациям, слова вызывают образ,  за  которым тянутся другие и приводят к мысли об умирании.    

       Конфликт между временем и пространством принимает часто форму противостояния былого и черного. Белый -  цвет  пустоты,  цвет смерти, цвет - ничто. В занесенном снегом  мире  остаются  только черные следы:

 

Если что-то чернее, то только буквы.

Как следы уцелевшего чудом зайца.

 

     Поэт сводит картину мира к белому листу бумаги и черным буквам. Зачернить стихами бумагу - единственный способ придать смысл пустоте.

     Отсюда и понимание стиха как понятия временного, вечного.

    

             В США, где поэт поселился, все, что выходит из-под его пера, тут же попадает в печать, однако число его читателей теперь падает до не многих сотен иммигрировавших и изгнанных любителей поэзии и западных литературных специалистов. Это достаточно мучительная для литератора коллизия осложняется еще и тем, что Иосиф вывез с собой из России совершенно расшатанное здоровье.

            В 1978 Бродский переносит первую операцию на сердце, после которой целый год новые стихи не появляются

           О болезни сообщают родителям поэта : "Ваш сын,  Иосиф Бродский, является моим  пациентом в  пресвитерианской больнице, 5 декабря 1978 года он перенес тяжелую операцию на открытом сердце в связи  с коронарной болезнью сердца... Сейчас его могут выписать из больницы. Но поскольку  у Вашего сына в США нет семьи,  а  сам  он  о  себе заботиться  не  сможет,  наш  отдел  социального обслуживания просит Вас принять меры  для  приезда в Нью-Йорк с целью помочь его выздоровлению.  Оставить его одного  в  настоящем  ненадежном  состоянии значило  бы подвергнуть его серьезной опасности.  Наш директор  медицинского центра подписал мое заключение и оно  отправлено Вам  отдельным письмом. Его надлежит предъявить  соответствующим советским учреждениям с целью получения визы для краткосрочного посещения".

     Родители  Иосифа   дождались   вышеупомянутого   официального   письма, предъявили  его "соответствующим советским властям"  -  и получили отказ... Мария Моисеевна несколько раз пыталась добиться разрешения посетить сына. Ей отвечали, что, по сведениям  ОВИРа,  ее  сын находится вовсе не в  США, а  в Израиле, и если  она хочет, она  может ехать в Израиль насовсем.  А в США ей делать нечего...

         Мать и отец Бродского умирают в Ленинграде, так и не увидев сына. Смерть родителей для поэта — это удар по детству и основам бытия, удар по главному орудию поэта, родной речи, русскому языку. Трагический образ искаженного реальностью языка — как метафора испорченного зеркала — становится одним из важнейших в позднем творчестве поэта.

 

Учитель поэзии

 

          При всех не благоприятных обстоятельствах отрадно, что И. Бродский нашел в Америке уважение культурного общества, доброжелательную обстановку для работы, широкое признание. Он пишет на русском и английском языках, преподает литературу в университетах и колледжах.

Бродский  относился к своей преподавательской  деятельности без особого восторга. Если бы обстоятельства позволили заниматься только литературой, не исключено, что  он бросил бы регулярное преподавание, как это сделал Набоков после своего бестселлера. Бродский умел и любил говорить о литературе, но этим всегда приятнее заниматься не в тисках академического календаря, а в свободное от главной, литературной работы время. И потом в обязанности преподавателя входят не только разговоры о предмете. Тот же Набоков в одном из писем жалуется: "Сорок сочинений о Достоевском лежат в углу и угрюмо смотрят на меня исподлобья". Радости прирожденного педагога - отыскать жемчужное зерно в юношеской невнятице, заставить недоумка впервые в жизни задуматься - были чужды Бродскому. Он легко сходился с талантливыми, оригинально мыслящими студентами. Некоторые из них становились навсегда его друзьями. Но таких, разумеется, в каждом классе меньшинство. Невежество, готовность пользоваться заученными формулами его раздражали, и он своего раздражения не скрывал. Про одну особенно неудачную группу он рассказывал:

       "Я вхожу в класс и говорю: "Опять вы?" - они смеются, думают, что это я так шучу".

Так или иначе, он был преподавателем в американских университетах в течение двадцати четырех лет. Начал в большом Мичиганском университете. Преподавал в Колумбийском и Нью-Йоркском университетах в Нью-Йорке. В 1980 году принял постоянную профессорскую должность в так называемых "пяти колледжах".Преподавательская работа стала существенной частью его жизни. В характере Бродского не было богемности - он просто не умел быть халтурщиком и разгильдяем. Когда в молодости ему "устраивали халтуру" – сделать фоторепортаж для детского журнала или написать текст к научно-популярному кинофильму о Рембрандте - он привозил груду снимков, над которыми тщательно работал в лаборатории, и писал серьезные стихи о великом голландце. Так же всерьез он и преподавал.

         Хотя "преподавал" в его случае нуждается в пояснениях. Ибо то, что он делал, было мало похоже на то, что делали его университетские коллеги, в том числе и поэты. Прежде всего, он просто не знал, как "преподают". Собственного опыта у него в этом деле не было - в отличие от американских поэтов-профессоров, в отличие от Набокова, он не учился ни в американском, ни в каком другом университете. Он и среднюю-то школу вытерпел только до восьмого класса. Каждый год из двадцати четырех на протяжении по крайней мере двенадцати недель подряд он регулярно появлялся перед группой молодых американцев и говорил с ними о том, что сам любил больше всего на свете - о поэзии. Его курсы обозначались в университетских каталогах как "Русская поэзия XIX века", или "Русская поэзия XX века", или "Римские поэты", или, чаще всего, "Сравнительная поэзия", но как назывался курс, было не так уж важно: все его уроки были уроками медленного чтения поэтического текста, и если он читал стихотворение Пушкина, то к разговору о строке, строфе, образе или композиции стихотворения привлекались тексты Овидия, Цветаевой или Норвида, и если он читал Томаса Харди, то сопоставления могли быть с Пастернаком, Рильке, Кавафисом или Вергилием. Его поэтическая эрудиция была огромна.

          Российскому читателю не так просто представить себе американское студенчество. Профессорская кафедра досталась Бродскому в то время, когда Америка переживала глубокий кризис в области образования. Интеллектуальный багаж среднего американского студента совершенно не соответствовал ожиданиям и представлениям человека традиционной европейской культуры. Причин тому несколько. Прежде всего, во второй половине XX века американская средняя школа отказалась от общеобязательной программы знаний. Либеральная реформа образования, основанная на социально-ориентированной прагматической философии Джона Дьюи, осуществилась. Краеугольным камнем новой педагогики было представление о двойной роли школы, которая состоит в

социализации, воспитании коммунальных добродетелей, а также в том, чтобы помочь юному существу раскрыть свой природный потенциал. Последнее на практике сплошь и рядом сводилось к тому, что девочкам и мальчикам советовали заниматься тем, "что их интересует". Тут как-то вдруг оказывалось, что математика, естественные науки, иностранные языки, то есть все, что требует усидчивости, долговременного труда и дисциплины, почему-то мало интересует школьников. Почему-то их интересы больше были направлены на разные творческие классы, где - опять же согласно принципам новой

педагогики - их на все лады хвалили за все, что бы они ни сочинили, разыграли или вылепили из глины. К тому же это были первые поколения, из жизни которых телевидение стало активно вытеснять чтение книг. К тому же и до средней школы уже стали докатываться революционные протесты борцов с европоцентризмом, феминистов, деконструкционистов против любых канонов.

          Итак, когда профессор Бродский входил в класс, перед ним сидели (вставать при входе преподавателя не принято) доброжелательные, хотя и не слишком почтительные, на редкость разношерстные по уровню знаний, но в основном вполне взрослые молодые люди. Кое-кто был начитан, любил поэзию, возможно даже поэзию Бродского, но трудно сказать, чего ожидали остальные. Может быть - что Бродский научит их писать стихи. Или как стать нобелевским лауреатом. А многих, скорее всего, приводило сюда простое любопытство - они слышали, что этот знаменитый русский профессор совсем не похож на

других  профессоров. Этой компании Бродский должен был объяснять, как работает эклога Вергилия или лирическое стихотворение Мандельштама. Но ни то, ни другое невозможно, если у слушателей нет хотя бы общих представлений о последних двух тысячелетиях культурной истории человечества и начитанности в каноне западной цивилизации. И Бродский предлагал своим студентам восполнить пробелы как можно быстрее. Делал он это в довольно агрессивной форме. Американских студентов, которых никто никогда ни в чем не упрекает и не стыдит, особенно прилюдно, он ошеломлял заявлениями вроде "народ, который не знает своей истории, заслуживает быть завоеванным". Но он и указывал им путь к спасению.

           Лиам Маккарти, который был студентом Бродского в 1995 году, пишет из Амхерста: "В первый день занятий, раздавая нам список литературы, он сказал: "Вот чему вы должны посвятить жизнь в течение следующих двух лет". Лиам прилагает список: "Бхагавадгита",

"Махабхарата", "Гильгамеш", Ветхий Завет... И  еще сто книг. Тридцать из них греческая и латинская классика (трагики, поэты, философы). Далее - Блаженный Августин, Св. Франциск, Св. Фома Аквинский, Мартин Лютер, Кальвин... Данте, Петрарка, Боккаччо, Рабле, Шекспир, Сервантес, Челлини... Декарт, Спиноза, Гоббс, Паскаль, Локк, Юм, Лейбниц, Шопенгауэр, Кьеркегор (но не Кант и не Гегель). Де Токвиль, де Кюстин, Ортега-и-Гасет, Генри Ацамс, Оруэлл, Ханна Арендт... Никакого пристрастия к соотечественникам, в списке только "Бесы" Достоевского, проза Мандельштама и мемуары его вдовы. Из прозы XX века - "Человек без свойств", "Молодой Торлесс", "Пять женщин"