Мировоззрение Иосифа Бродского

 

Мне говорят, что надо уезжать.

Да-да. Благодарю. Я собираюсь.

Да-да. Я понимаю. Провожать

Не  следует, и я не потеряюсь.

Ах, что вы говорите - дальний путь.

Какой-нибудь ближайший полустанок,

Ах, нет, не беспокойтесь. Как-нибудь.

Я вовсе  налегке, без чемоданов.

Да-да. Пора идти. Благодарю.

Да-да. Пора. И каждый понимает.

Безрадостную  зимнюю зарю

Над родиной деревья поднимают.

Все кончено, не стану возражать.

Ладони  бы пожать - и до свиданья.

Я выздоровел. Мне нужно уезжать.

Да-да. Благодарю за расставанье.

Вези  меня по родине, такси,

Как будто бы я адрес забываю,

В умолкшие поля меня неси.

Я, знаешь ли, с отчизны выбываю.

Как будто бы я адрес позабыл:

К окошку запотевшему приникну,

И над  рекой, которую любил,

Я расплачусь и лодочника кликну.

Все кончено. Теперь я не спешу.

Езжай назад спокойно, ради бога,

Я в небо погляжу  и подышу

Холодным ветром берега другого.

Ну, вот и долгожданный переезд.

Кати назад, не чувствуя печали.

Когда войдешь на родине в подъезд,

Я к берегу пологому причалю.

 

 Рано утром 4  июня 1972 года, собираясь  в  аэропорт "Пулково", будущий пятый  Нобелевский лауреат  в  русской  литературе написал  письмо,  которое подвело некоторые  итоги его жизни в России.

 

     "Уважаемый   Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной  воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к  Вам с просьбой,  право на которую мне дает твердое сознание того, что все,  что сделано мною за 15 лет литературной  работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому.

       Я  хочу просить Вас дать возможность  сохранить  мое существование, мое присутствие в литературном процессе. Хотя бы в качестве переводчика - в том качестве, в котором я  до сих  пор  и выступал. Смею думать, что работа моя была хорошей работой, и  я мог бы и дальше приносить пользу. В конце концов, сто лет назад такое практиковалось.

      Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая  перемена места  на конечный  результат повлиять  не сможет. Язык - вещь  более  древняя  и  более  неизбежная,  чем  государство.  Я принадлежу русскому языку, а что  касается государства, то, с моей точки  зрения, мерой патриотизма  писателя является  то,  как  он пишет  на  языке  народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.

    Мне горько  уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все  плохое, что выпадало на мою долю,  с лихвой перекрывалось хорошим, и  я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас.

       Ибо,  переставая  быть  гражданином СССР, я  не  перестаю  быть русским поэтом.  Я верю, что я  вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти  или на бумаге. Я хочу верить и в то, и в другое. Люди вышли из того возраста, когда прав был  сильный. Для  этого на свете  слишком  много  слабых. Единственная правота -  доброта. От  зла,  от гнева, от  ненависти -  пусть именуемых праведными - никто не выигрывает. Мы  все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы,  их читающий. Останутся  наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен  мешать друг другу делать его дело. Условия существования  слишком тяжелы,  чтобы  их еще усложнять.

       Я надеюсь,  Вы поймете меня правильно, поймете, о  чем я прошу. Я прошу дать мне возможность и дальше существовать  в русской литературе, на русской земле. Я думаю,  что  ни в чем не  виноват  перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав.  Я не знаю, каков будет Ваш ответ на мою просьбу, будет ли  он иметь место  вообще. Жаль, что не  написал Вам раньше, а теперь уже и времени не осталось. Но скажу Вам, что в любом случае, даже если моему народу не нужно мое тело, душа моя ему еще пригодится".

 

 

   

 

 

 

 

Эмиграция

 

 

         Самолет с Иосифом Бродским на борту приземлился в Вене. В аэропорту его встретил  
 Карл Проффер - известный ученый-славист, основатель американского издательства "Ардис". Бродский вспоминает об этом в интервью, данном Свену Биркертсу в декабре 1979 года: "Как только я к нему подошел, он спросил: "Ну,  
Иосиф, куда ты хотел бы поехать?" Я сказал: "О Господи, понятия не имею". И это была истинная правда. И тогда он спросил: "А как ты смотришь на то, чтобы поработать в Мичиганском университете?" У меня были уже другие предложения - из Лондона, кажется, из Сорбонны. Но я подумал: "В моей жизни наступила перемена, так уж пусть это  будет  большая  перемена!"  
      Так Бродский оказался в Америке. К 1972 году относятся "Бабочка", "Набросок",  
"Одиссей Телемаку", "Песня невинности, она же опыта", "Похороны Бобо" и другие стихотворения. Наверное, самым загадочным в этом списке является стихотворение Бродского  "Похороны  Бобо".

       В  переводе  Карла  Проффера  на  английский  язык  "Похороны Бобо" датированы январем - мартом 1972 года, то есть закончил его Бродский за два месяца до отъезда. Кто же такая Бобо, с которой он прощается в стихотворении? Ее образ - веселый, легкомысленный и прекрасный, как у Пушкина в "Евгении Онегине": "За ним строй рюмок узких, длинных, Подобно талии твоей, Зизи, кристалл души моей, Предмет стихов моих невинных, Любви приманчивый фиал, Ты, от кого я пьян бывал!".  
      Зизи, Бобо, Кики или Заза - имена, которыми в прошлом веке на французский лад называли подружек юности. Можно предположить, что Бродский прощается с одной из них. Но в стихотворении не чувствуется тех переживаний, которые обычно сопровождают смерть, даже если это смерть не очень близкого человека: "Бобо мертва. Кончается среда"; "Бобо мертва, и в этой строчке грусть"; "Бобо мертва. Вот чувство, дележу / доступное, но скользкое, как мыло". Трудно представить, что Бобо в стихотворении Бродского - это реальная женщина. Скорее всего, этот образ соотносится с Музой поэта, вдохновительницей  его  юношеских  стихов.  
      На неодушевленность Бобо указывает тот факт, что нет необходимости снимать шапку, узнав о ее смерти, и то, что, в представлении поэта, этот образ может быть содержимым жестянки - этаким своеобразным творческим капиталом. Бобо мертва, но шапки не долой.  
      Чем объяснить, что утешаться нечем. Мы не проколем бабочку иглой  
Адмиралтейства - только изувечим. Квадраты окон, сколько ни смотри по сторонам. И в качестве ответа на "Что стряслось?" пустую изнутри открой жестянку: "Видимо, вот это".  
      Бобо мертва, но автор не видит в этом особой трагедии: "шапки не долой". Второе предложение формально является вопросительным с вопросительным словом "чем". Но отсутствие вопросительного знака в конце в то же время соотносит его с утвердительным сложноподчиненным предложением: "Нечем объяснить то, что утешаться нечем.. Ничего не осталось в жизни, что могло бы вдохновить поэта: после смерти Бобо образовалась пустота,  которая  пока  ничем  не  заполнена.  
      Однако и попытки сохранить этот образ неизменным в течение всей жизни ("проколоть бабочку иглой Адмиралтейства") обречены на провал, потому что в этом случае можно "только изувечить" его. Сознание неизбежности разрыва с юношескими иллюзиями смягчает  боль  от  потери.  
Все, что было связано с юностью, оставалось в Ленинграде, вероятно, поэтому образ Бобо рисуется поэту на фоне классической перспективы улицы Зодчего Росси: Твой образ будет, знаю наперед, в жару и при морозе-ломоносе не уменьшаться, но наоборот в неповторимой перспективе Росси.  
      В начале 1972 года, когда Бродский написал это стихотворение, ему был тридцать один год. Закончился определенный этап жизни.

 

 

1

Бобо  мертва, но шапки не долой.

Чем объяснить, что утешаться нечем.

Мы  не приколем бабочку иглой

Адмиралтейства  – только изувечим.

 

Квадраты  окон, сколько не смотри

по  сторонам. И в качестве ответа

на  «Что стряслось» пустую изнутри

открой  жестянку: «Видимо, вот это».

 

Бобо  мертва. Кончается среда.

На  улицах, где не найдешь ночлега,

белым-бело. Лишь черная вода

ночной  реки не принимает снега.

2

Бобо  мертва, и в этой строчке грусть.

Квадраты  окон, арок полукружья.

Такой мороз, что коль убьют, то пусть

из  огнестрельного оружья.

 

Прощай, Бобо, прекрасная Бобо.

Слеза к лицу разрезанному сыру.

Нам с тобой последовать слабо,

но  и стоять на месте не под силу.

 

Твой  образ будет, знаю наперед,

в жару и при морозе-ломоносе

не  уменьшаться, но наоборот

в неповторимой перспективе России.

3

Бобо  мертва. Вот чувство, дележу

доступное, го скользкое, как мыло.

Сегодня мне приснилось, что лежу

  в своей кровати. Так оно и было.

 

Сорви листок. Но дату переправь:

нуль  открывает перечень утратам.

Сны без Бобо напоминают явь,

и воздух входит в комнату квадратом.

 

Бобо  мертва. И хочется, уста

слегка  разжав, произнести «не надо».

Наверно, после смерти – пустота.

И вероятнее, и хуже Ада.

4

Ты  всем была. Но, потому что ты

теперь  мертва, Бобо моя, ты стала

ничем – точнее, сгустком пустоты.

Что тоже, как подумаешь, немало.

 

Бобо мертва. На круглые глаза

вид горизонта  действует. Как нож, но

тебя, Бобо, Кики или Заза

им не заменят. Это невозможно.

 

Идет четверг. Я верю в пустоту.

В ней, как в  Аду, но более херово.

И новый Дант склоняется к листу

 и на пустое  место ставит слово.л

 

          В декабре 1972 года Бродский пишет стихотворение "1972 год" с посвящением Виктору Голышеву, в котором подводит итог своего полугодового пребывания в Америке: "Все, что я мог потерять, утрачено / начисто. Но и достиг я начерно / все, чего было достичь  назначено".  
      Поэт говорит о своем "старении": "Старение! В теле все больше смертного. / То есть ненужного жизни. С медного / лба исчезает сиянье местного / света. И черный прожектор в полдень / мне заливает глазные впадины. / Силы из мышц у меня украдены", но в начале стихотворения это не воспринимается как трагедия, потому что время от времени между строчками проступает прежний поэт, задиристый и насмешливый: Слушай, дружина, враги и  братие!  
      Все, что творил я, творил не ради я славы в эпоху кино и радио, но ради речи родной, словесности.  За  каковое  раченье-жречество (сказано ж доктору: сам пусть лечится) чаши лишившись в пиру Отечества, нынче стою в  незнакомой  местности.  
      Пародия на поэта-трибуна, властителя дум поколения, выражается в торжественно-приподнятом стиле и обилии "высоких" слов: "чаша", "пир", "словесность". "Братие и дружина"  -  так  обращались  русские  князья  к  войску.  
      Но уже в следующей строфе торжественный тон сменяется унынием и тревожными ожиданиями:  

 Ветрено. Сыро, темно. И  ветрено.  
 Полночь швыряет листву и ветви на кровлю.

 Можно сказать уверенно: здесь и скончаю я дни,

 теряя волосы, зубы, глаголы, суффиксы,

 черпая кепкой, что шлемом суздальским,

 из океана  волну, чтоб сузился,

 хрупа рыбу, пускай  сырая.  
     

 В стихотворении  "1972 год" возникают образы, которые  впоследствии прочно войдут в поэтический мир Бродского: "океана", из которого не вычерпать воду, чтобы сблизить два континента, "рыб", "знака минуса" и "вещи" как представления о самом себе:  
      Вот оно - то, о чем я глаголаю: о превращении тела в голую вещь! Ни горй не гляжу, ни долу я, но в пустоту - чем ее не высветли. Это  и к  лучшему.  
Лирический герой Бродского не тешит себя иллюзиями, а испытывает чувство ужаса, сознавая, что происходит непоправимое. Вместе с тем даже в этом состоянии поэт пытается анализировать ситуацию с присущей ему иронией, которая в контексте стихотворения приобретает оттенок "черного юмора": "Чувство ужаса / вещи не свойственно. Так что лужица / подле вещи не обнаружится, / даже если вещица при смерти".  
      Отстраненный характер описания собственного обезличивания - это попытка сохранить равновесие, удержаться на поверхности, убедить себя в том, что "это и к лучшему". Но за этой попыткой прочитывается сознание неизбежности конца, непоправимости допущенной ошибки, невозможности изменить или предотвратить что-либо в своей жизни. 

     

               В 1973 году в поэзии Бродского появляется новый герой "совершенный никто", "человек в плаще": И восходит в свой номер на борт по трапу постоялец, несущий в кармане граппу, совершенный никто, человек в плаще, потерявший память, отчизну, сына;  
по горбу его плачет в лесах осина, если кто-то плачет о нем вообще ("Лагуна", 1973).  
      Глагол "восходить" в контексте стихотворения имеет ироническое значение, выявляя диссонанс между внешней уверенностью и внутренней опустошенностью лирического героя. Наименование "постоялец" в следующей строке можно отнести и к положению пассажира на корабле, и к восприятию поэтом своей судьбы: он уже не хозяин и потому не вправе  распоряжаться  ничем   в  этой  жизни.  
      "Тело в плаще" учится обживать "сферы, / где у Софии, Надежды, Веры / и Любви нет грядущего, но всегда / есть настоящее, сколь бы горек / ни был вкус поцелуев эбре и гоек". Образ ненужных женщин "эбре и гоек" отрицает саму возможность любви.  
      Какая бы часть ни была отрезана, часть тела или часть жизни, с этим трудно смириться: "Как время ни целебно, но культя, / не видя средств отличия от цели, / саднит. И тем сильней от панацеи" ("Роттердамский дневник", 1973). Ощущение пустоты нельзя заглушить рассуждениями о благих целях, о желании обрести свободу, независимость, возможность спокойно работать. Никакие доводы не могут перевесить боль от потери как неизбежного  следствия  достижения  результата.  
      Чем эффективнее лекарство ("Америка - палладиум свобод"), тем более безнадежным кажется состояние "больного": если уж панацея бессильна, ничто не поможет. И "амальгама зеркала в ванной прячет / сильно сдобренный милой кириллицей волапюк / и совершенно секретную мысль о смерти" ("Барбизон Террас", 1974).  

         Для Бродского характерны контрасты, парадоксальные сочетания. Критики отмечают многословность и "большой объем стихотворений". Если Блок считал оптимальным объемом стихотворения 12—16 строк, то у Бродского стихи порой достигают 200 и более строк. Бродский признает в мире две силы: слово и смерть. Для того, чтобы слово жило, по его мнению, необходим безостановочный поток слов. Это и будет преградой смерти.

Исследователи отмечают в поэзии Бродского "байронические мотивы". Примером этому может служить его стихотворение "Осенний крик ястреба" (1975), насчитывающее 120 строк. Гордая одинокая птица парит над миром, с высоты ее полета все, что внизу, кажется ничтожным и суетным. Ястреб ликует: "Эк куда меня занесло!" Он еще не знает, что, достигнув апогея, он найдет свой конец. Он чувствует гордость, но все-таки "смешанную с тревогой":

Северо-западный ветер его поднимает над 

сизой, лиловой, пунцовой, алой

долиной Коннектикута. Он уже 

не  видит лакомый променад

курицы  по двору обветшалой

фермы, суслика на меже.

На  воздушном потоке распластанный, одинок,

все, что он видит – гряду покатых 

холмов  и серебро реки,

вьющейся  точно живой клинок,

сталь в зазубринах перекатов,

схожие  с бисером городки

Новой Англии. Упавшие до нуля

термометры  – словно лары в нише;

стынут, обуздывая пожар 

листьев, шпили церквей. Но для 

ястреба это не церкви. Выше

лучших  помыслов прихожан,

он  парит в голубом океане, сомкнувши  клюв,

с прижатою к животу плюсною

– когти  в кулак, точно пальцы рук –

чуя каждым пером поддув

снизу, сверкая в ответ глазною

ягодою, держа на Юг,

к Рио-Гранде, в дельту, в распаренную толпу 

буков, прячущих в мощной пене

травы, чьи лезвия остры,

гнездо, разбитую скорлупу

в алую крапинку, запах, тени

брата или сестры.

Сердце, обросшее плотью, пухом, пером, крылом,

бьющееся  с частотою дрожи,

точно ножницами, сечет,

собственным движимое теплом,

осеннюю синеву, ее же

увеличивая  за счет

еле видного глазку коричневого пятна,

точки, скользящей поверх вершины

ели; за счет пустоты в лице

ребенка, замершего у окна,

пары, вышедшей из машины,

женщины на крыльце.

Но  восходящий поток его поднимает  вверх 

выше  и выше. В подбрюшных перьях

щиплет  холодом. Глядя вниз,

он  видит, что горизонт померк,

он  видит как бы тринадцать первых

штатов, он видит: из

труб  поднимается дым. Но как раз число 

труб  подсказывает одинокой

птице, как поднялась она.

Эк  куда меня занесло!

Он  чувствует смешанную с тревогой