Мировоззрение Иосифа Бродского

С колонн как будто капли свеч свисали.

Сад с колоннадой, полный зал стволов...

Всех  прогони, повсюду стражу выставь...

Лишь  звери смотрят изо всех углов,

да  птицы - изо всех просветов в листьях...

Плоды срывают сотни разных лиц.

И ты не раз и сам сей труд повторишь.

Куда  б их ни несли - несут их вниз,

и кто  б ни нес - гонец, гонец всего лишь.

Адам  и Ева, тот, кто изгнан прочь,

а также  тот, кто здесь успеть не чает

к чуткой войне, и блудный сын, и дочь -

два смысла "гнать" они в семью  венчают.

Солдат, юнец, не всяк, кто чист лицом,

садовник тот, что тронул пальцем пестик,

и ангел  этот - всякий стал гонцом...

и путник в Фермопилы - тоже вестник...

Вода  бормочет. Все как будто спят,

пируют  волк и вран на дальней тризне.

Конь  крепко спит. Вода дошла до пят.

Вокруг  лишь дождь. Совсем не слышно жизни.

 

Не  ангел ли и я... О нет, увы.

Еще возможно, чтоб весь воздух замер.

Еще возможно бледный лик травы

до  Божьего поднять... Но я не ангел.

Нет, знаю сам (пора краснеть лицом)

кто в битве враг, кто раб и кто  Виновник...

Садовника я смог назвать "гонцом",

но  о гонце нельзя сказать: садовник.

Нет, я не ангел... Брезжит свет зари,

две тучи отразились в темной луже.

Вот лучший довод: нет в земле "внутри".

-- "Да, точно так же, как и нет "снаружи" -

Кто здесь сказал! Я сам... я сам сказал.

Хоть  сам сюда я изнутри явился.

Но  там, внутри, не сад был - только зал

и темный трон одной рукой ветвился.

А рядом  ангел, в царский сад лицом

стоял повернут, чуть кося мне глазом.

Но  он, как я, с Началом, как с Концом,

как истинный гонец, почти не связан.

Совсем  не связан... вот и дунет прочь...

А может  быть, тогда он только... мнился.

Темнеет здесь... темнеет... будто ночь...

уснуть  бы мне..." И он ко сну склонился.

 

Когда же он проснулся, вкруг себя

увидел  он столбы такого рода

каких ему в  его путях судьба

не  ставила, не слала в дар природа.

Он  оглянулся: сон его они

обстали точно так, как вишню - чаша,

а та - на дне, мелькали в них огни

но  это был не зал, не сад, не чаща.

Деревья - нет, колонны - нет, тогда

со  сталактитом это было схоже,

но  нет, не сталактит, на дне гнезда

он  заметался в страхе: что же, что  же!

Удар  меча - и он нашел проход.

И вправду  лед со сталактитом сходен.

А это  лед. Повсюду желтый лед

под ложем из попон и тонких седел.

Ледовый потолок над ним навис

и на стенах узор холодный вышил

Того  гляди, все это рухнет вниз.

Он  разрубил проход и в поле вышел.

Пред  ним земля была белым-бела

белы  холмы, нигде не видно леса

белы  кусты, покрыла дали мгла,

но  и она, увы, была белеса.

Уже погас дневной последний луч

в горах  незримых быстро солнце село

над ним луна за стаей белых туч -

за  тонкой занавеской - здесь висела.

Унылый  ждал гонца в шатре ночлег

Души  живой не видно в самом деле.

Все мертвецы ушли по горло в снег

Их  кони к небесам копыта вздели.

Куда  все делись, где, куда ушли

И как  же он назад вернуться сможет.

Следа здесь нет -- но слышит стон вдали

и вдаль  бежит, хоть сердце ужас гложет.

Вокруг  него сверкает белый ад

скользит  сапог по всем телам убитым.

Он  подбежал. В крови лежал солдат,

разбита грудь мечом, копьем, копытом.

Он  в красный снег уже по горло  врос

сейчас  умрет, спросить дорогу нужно

Как ехал ты - спросил он - был ли оз.

"Гора... была..." - ответил тот натужно.

Потом умолк. Но вдруг хрипит: "Смотри"

Гонец взглянул наверх и в страхе замер

как прежде белый, только раза в три

чем прежде больше вился в небе ангел.

Так значит он пришел узреть Конец

Так значит не насытил взгляд Началом

И лук  схватив, что бросил в снег мертвец,

гонец уж сам не слышал, как вскричал он:

"Беги  же к черту!" И пустил стрелу

вложив  в нее весь страх, усталость, ярость

всю злость свою - и та в ночную мглу,

минуя цель, как челн к земле, помчалась.

 

Ступая  в свой же след, побрел он вспять.

Белым-бело, лишь десять черных точек

маячат  там, где сном последним спят...

Лишь  скрип шагов. Не слышно звуков прочих.

Белым-бело... Поземки снег мели.

Кружился  снег в пустом пространстве этом.

Белым-бело. Все спят. Шатер вдали

один  сверкал, залитый лунным светом.

Он  шел к нему, и снег скрипел у ног

Луна, как лампа, била светом слепо.

Завеса  туч ушла куда-то вбок,

как будто кто-то сдвинул штору влево.

Куда идти. Где  север здесь, где юг.

Где запад, где  восток, где нуль, где полюс.

Лишь лунный свет царит один вокруг,

лишь белый  лед, да всюду снег по пояс.

Шатер стоит. Куда ж идти, куда.

Голодный волк разрыл в снегу воронку.

Гонец мечом отбил  огрызок льда

и что есть сил  швырнул ему вдогонку.

 

Одна земля, одна у нас земля.

Ее должны мы чтить, лелеять, прятать,

Ее  холмы, кусты, леса, поля,

ее  равнины, горы, сумрак, слякоть,

ее  моря, ручьи, зрачки озер

покой равнин, потоков горных ярость

а также  тьма, куда не вникнет взор

как безвозмездный дар нам все  досталось.

Мы  к ней пристали, как челны к  земле,

рассыпались по ней себе на го'ре

и вот друг друга весь свой век во мгле

мы  ищем здесь, как будто лодки в  море.

Но  нет, уж мы не лодки - острова,

меж нас вода - на метры, версты, мили.

Стволы  стоят, шумит на них листва,

прибой  выносит к скалам бездны гнили.

ВсЈ острова - поля, кусты, холмы,

дома, ручьи, огни, кресты погостов,

их  метры, акры, грезы, сны, умы,

глаза, уста и  сердце - остров, остров.

Материки, атоллы, банки, риф,

бегущий зверь, летящий  вран в просторе...

А все что между  ними - есть пролив,

тогда пролив - когда (б) не бездна моря.

Всеострова - что новь, что сны, что явь

Всеострова - и в каждом облик друга.

Но тот, кто  к ним решил пуститься вплавь,

тот должен знать: нет Норда здесь, нет юга.

Востока нет, заката также нет

Все страны света - только остров дальний

Здесь каждый день с другого места свет

как прежний дар, струит свой луч бескрайний.

Пусть помнит тот: чем дальше брег родной,

чем больше стран мелькнет в упорном  взоре,

чем дальше дом, тем ближе край иной,

чем больше островов - тем больше море.

 

Одна земля, одна земля всегда

была  у нас - и вот ее не стало.

Мы  острова - вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало.

Что ж видим, братья. Кто в воде возник.

Что зрит вода в упорном нашем взгляде.

Как остров в ней дрожит наш смутный  лик 

и ветер гонит тучи в небе сзади.

 

Суд. Ссылка.

       

         В другой стране и в другие времена стремительно растущая известность принесла бы поэту через несколько лет достаток и возможность спокойно работать. Однако в Совдепии эпохи так называемой хрущевской оттепели эта известность не только лишала последних шансов опубликовать в печати свои стихи, но и привлекала внимание органов идеологического надзора и подавления. С их точки зрения, поэт, углубленный в собственный мир, поглощенный собственными взаимоотношениями с бытием, временем, вечностью, посягал чуть ли не на основы имперской системы.

           В конце 1963 Бродский укрывался в Москве; попытался «спрятаться» и в психиатрической больнице, однако сбежал оттуда. Его арестовали в Ленинграде 12 февраля 1964. Поэт был «избран» центральной фигурой для показательного процесса по обвинению в тунеядстве. В прессе появились симптоматичные статьи: «Окололитературный трутень», «Тунеядцу воздается должное». Бродский был признан вменяемым после насильственного помещения в больницу для судебно-психиатрической экспертизы. 13 марта 1964 состоялся суд над поэтом, он был приговорен к 5 годам ссылки с привлечением к тяжелой работе по указу ПВС СССР «Об ответственности за тунеядство». Тунеядством именовалась литературная работа, которую судившая поэта торжествующая серость расценивала как правонарушение, особенно серьезное в молодом возрасте. Правление ленинградского отделения Союза Советских писателей, собранной из отборных экземпляров этой торжествующей серости, рьяно способствовала тому, чтобы организованный КГБ гнусный суд завершился соответствующим приговором.

Бродский  был  отправлен по этапу  в деревню  Норинское Коношского района Архангельской  области.

 

Это трудное время.

Мы должны пережить,

перегнать эти годы,

с каждым новым страданьем забывая 

былые невзгоды

и встречая, как новость, эти раны

и боль поминутно,

беспокойно  вступая в туманное новое утро.

            

          

Деревня находится километрах в  тридцати от  железной дороги, окружена болотистыми северными лесами.  Иосиф делал там самую разную физическую работу. В ссылке продолжает писать: "Шум ливня...", "Песня", "Зимняя почта", "Одной поэтессе" написаны в эти годы. В 1965 был досрочно освобожден благодаря заступничеству Ахматовой, Маршака, Шостаковича и других деятелей искусства, под давлением широкой кампании возмущения как в Советской стране, так и за рубежом       

         

После ссылки

 

            Возвратившегося из ссылки в Ленинград Бродского не прописывали заново в «полторы комнаты», которые занимали его родители в коммунальной квартире. Только после неоднократных ходатайств (за него хлопотал также Шостакович) Бродскому было разрешено поселиться в родном городе на законных основаниях. Поэт продолжал работать, однако по-прежнему стихи его не могли появляться в официальных изданиях. Он смог написать только 4 стихотворения в сборнике "День поэзии", несколько детских стихов и переводов. Средства для жизни давали переводы, поддерживали друзья и знакомые. Растущее чувство отчуждения, унижение и отчаяние «невостребованности», естественно, отражалось в творчестве: в стихах «Речь о пролитом молоке», «Прощайте, мадемуазель Вероника» (1967), Строфы (1968), «Конец прекрасной эпохи» (1969), «Осень выгоняет меня из парка» (1970), «Письмо генералу Z.», в поэме о жизни и смерти лучшей части души в дурдоме окружающей действительности «Горчаков и Горбунов» (1968).

   

         Тем временем на Западе начинают с 1965 года выходить книги И. Бродского: «Стихотворения и поэмы», за тем «Остановка в пустыне». И. Бродский становится первой поэтической фигурой в неофициальной литературе. Каждое его новое произведение воспринимается как литературное событие, немедленно распространяется в устной передаче, самиздатовской перепечатке, передается в русские зарубежные издания.

          Эта вполне зрелая и производительная творческая пора поэта совпадает с очередным этапом остервенелого гонения правящей бездарности на русскую культуру. После серии запретов, судов над писателями и диссидентами, разгромов выставок, арестов и высылок в 1972 году высылают Иосифа Бродского.