Мировоззрение Иосифа Бродского

"Столетняя  война", как и весь цикл, насыщена  словами-сигналами. В сложных  смысловых сочетаниях во всех  частях цикла возникают ключевые  понятия - птицы, холмы, кусты,  звезды, снег. Особенно важны птицы,  звезды, снег. Все эти ключевые  понятия "выращены" в ранних малых стихотворениях Бродского, начиная с "Пилигримов". Птица-душа, впервые возникшая в стихотворении "Теперь все чаще чувствую усталость..." (1960), ставшая главным персонажем "Большой элегии", в "Столетней войне" трансформируется в птицу-ангела. Но в первых строфах это просто птица, летящая над полями, по которым скачет гонец.

 

Летела  птица. В этот миг под ней

был только остров...

 

И далее  понятие "остров" пронизывает весь текст - островом кажется и сам гонец, и луна, отраженная в воде, и весь материк, на котором разворачивается действие. Этот мотив яростно нагнетается к финалу:

 

Все острова - поля, кусты, холмы,

дома, ручьи, огни, кресты погостов,

их  метры, акры, грезы, сны, умы,

глаза, уста и сердце - остров, остров...

Мы  острова - вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало...

 

Драматизм уподобления всего в мире разбросанным среди огромных вод островам восходит к тому же Джону Донну, которого открыл в это время для себя Бродский. Ибо Донну принадлежат великие  строки: "Ни один человек не может быть островом, так, чтобы ему хватало самого себя; каждый человек - это кусок материка, часть целого; если даже один ком земли будет смыт в море, Европа станет меньше, так же, как если бы смыт был мыс или поместье твоего друга, или твое собственное; смерть каждого человека уменьшает меня, ибо я един с человечеством; и потому никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол; он звонит по тебе".

Человеческое  одиночество, отъединенность от общности, трагизм и глубинный смысл смерти - все это страстно волновало молодого Бродского. Остров -- как символ отъединенности, одиночества, встреченный им у Донна, пришелся как нельзя более кстати.

Внешнее содержание "Столетней войны" чрезвычайно просто - измученный гонец  рыщет по мрачному ночному пространству, в поисках сражающихся армий, чтобы объявить о подписанном мире и остановить кровопролитие. Но когда он наконец находит поле битвы, то ничего предотвратить невозможно - исступленные противники уничтожают друг друга...

Антивоенный пафос "Столетней войны" очевиден и сегодня не очень понятен. Но в начале шестидесятых он таковым не казался. Атомная война представлялась вполне реальной. В 1962 году мир пережил Карибский кризис, который мог стать роковым для человечества. Через несколько месяцев после него Бродский писал в "Шествии":

 

Кошмар  столетья - ядерный грибок,

но  мы привыкли к топоту сапог...

всегда  и терпеливы и скромны,

мы  жили от войны и до войны,

от  маленькой войны и до большой,

мы  все в крови - в своей или чужой.

 

Последняя строка неоднократно варьируется в "Столетней войне" – в описании битвы. И смысловая многослойность "большого стихотворения" - от политической реальности до вечных проблем - была бы внятна современникам.

Не только ключевые понятия, слова-сигналы "Столетней войны" берут начало в ранних стихах, но и сама фигура главного героя. В 1962 году Бродский пишет несколько стихотворений о всадниках, с таинственной целью пересекающих земное пространство.

 

Кто там скачет в холмах... я хочу это знать,

я хочу это знать.

 

В "Столетней войне" по холмам скачет гонец, тщетно пытающийся предотвратить трагедию самоуничтожения людей...

Помимо всего  прочего "Столетняя война" чрезвычайно важна для исследователей творчества Бродского еще и потому, что в ней пересеклись культурные импульсы, дающие представление о том, чем жил в это время поэт.

Известно восхищенно-завистливое  отношение Бродского к "Божественной комедии" Данте. Его выражение "главное - это величие замысла", которое не раз повторяла в письмах к Бродскому Ахматова, восходит к известной характеристике Пушкиным именно плана "Божественной комедии". Чтение Дантова "Ада" постоянно ощущается в "Столетней войне" - и сами странствия гонца по равнине и холмам, покрытым грязью, и таинственный город, в который попадает гонец, -

 

Увидел крепость. Въехал. Там закат

один царил  на узких красных шпицах... –

 

 

рифмующийся с  адским городом Дит, чьи башни окрашены "багрецом", и поле битвы, где "мертвецы ушли по горло в снег", где все покрыто ледяным панцирем, слишком напоминает тридцать вторую песнь "Ада" с ледяным озером, в которое вмерзли грешные души...

Но главное - в "Столетней войне" есть грандиозное описание преисподней, подземного царства, жутко-пародийно повторяющего надземный мир. Именно оттуда - еретический парадокс - появляется ангел, принесший некоему государю ложный, бесполезный мирный договор, ради которого гонец проделал свой тяжкий бессмысленный путь... Огромный ангел, пришедший оттуда, "где Тартар воет страшно", безусловно,

восходит  к апокалипсическим грозным ангелам  Иоанна Богослова...

Начало шестидесятых годов - время наибольшего влияния на Бродского Пушкина. Быть может, именно пушкинские студии Ахматовой сыграли в этом главенствующую роль. Любимой статьей Ахматовой в ее пушкинском цикле была статья о "Золотом петушке".

С "Золотым петушком" перекликается и "Столетняя война".

Быть  может, одним из толчков к написанию "Столетней войны" стала поэма в прозе Райнера Рильке "Песнь о любви и смерти корнета Кристофа Рильке", которую Бродский в 1963 году читал и слушал в переводе К. Азадовского.

Песнь начинается так:

 

День  и ночь в седле, день и ночь в  седле, день и ночь.

В седле, в седле, в седле.

 

В "Столетней  войне" пересеклись самые разные линии и влияния, важные в то время для поэта, и, будучи переплавлены его темпераментом и уникальным мировидением, привели к созданию сочинения, которое даже в незавершенном виде чрезвычайно много говорит об одном из путей, лежавших перед Бродским. Он не пошел этим путем. "Столетняя война" - последняя крупная вещь, построенная по принципу потока, напора несущихся на читателя слов и предметов, стержень которой – движение сквозь пространство. Но в "Столетней войне" содержались и те принципы, которые были развиты в "Горбунове и Горчакове".

Система перекличек прочно объединяет "Столетнюю  войну" с другими частями эпоса. Кроме многочисленных деталей, совпадающих строк, есть и черты более принципиальные. - В финале странствий Исаака и Авраама появляется ангел, разрешающий трагическую коллизию. В "Столетней войне" ангел, явившийся из земных глубин, своим появлением в финале знаменует провал, неудачу миссии гонца, крушение надежды. В "Горбунове и Горчакове" отчаявшийся Горбунов тщетно призывает Бога прислать ему ангела. И это возвращает нас к наивно-пророческим строкам из "Пилигримов":

 

И, значит, не будет толка

от  веры в себя да в Бога.

...И,  значит, остались только

иллюзия и дорога.

 

В "Столетней  войне" дорога оказывается бессмысленной, а иллюзия умиротворения оборачивается кровавой драмой.

"Столетняя  война" завершается величественной, но горькой картиной бескрайнего моря, в котором люди-острова ищут "друг друга весь свой век во мгле". И тот же мотив моря как свободной, но недостижимой стихии, возникнув в "Исааке и Аврааме", проходит сквозь "Горбунова и Горчакова". Последние строки "большого стихотворения":

 

Одна  земля, одна земля всегда

была  у нас - и вот ее не стало.

Мы  острова - вокруг одна вода

и мы, склонясь, глядим в нее устало.

Что ж видим, братья. Кто в воде возник.

Что зрит вода в упорном нашем взгляде.

Как остров в ней дрожит наш смутный лик

и ветер гонит тучи в небе сзади. -

 

с очевидностью восходят к первым строкам Ветхого  Завета: "Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою".

Человек смотрит в водное зеркало, где  должен отражаться Божий Лик, но видит только собственное одинокое отражение. Он остался один в мире.

Пафос и "Столетней войны", и "Горбунова и Горчакова" – крушение привычной, спасительной иллюзии.

"Столетняя  война" - рубежное сочинение. С 1964 года начинается новый период работы Бродского. Возможно, потому он и не вернулся к работе над этим удивительным произведением. После вынужденного перерыва оно казалось ему пройденным этапом.

 

1

 

С той  глубиной, в которой оспа спит,

в двух пятнышках, с предплечьем слиться  силясь,

земля была изрыта тьмой копыт.

Но  всадники давно исчезли, скрылись.

и след - верней бы молвить - "борозда"

пошла туда, где три холма лысеют.

Но  он смотрел на глубину следа.

Хоть  сыпь зерно. Но что он мог посеять.

Себя, должно быть... Слишком след глубок.

Он  оглянулся, в мыслях этих роясь,

потом втянул повыше свой сапог

и спрыгнул в грязь, увязнув в ней по пояс.

Здесь будет легче так пройти коню.

Сухой бугор найдя вблизи глазами,

он  веток наломал, и вот к огню

придвинулись  кусты, как будто сами.

 

2

 

Теперь когда копыта дробный стук

прервали  вдруг, когда о тонкий вереск

уж  больше не елозит здесь каблук

и ветер  не свистит, стал слышен шелест.

Он  разрастался и стихал. Но там,

где он смолкал, вперед его толкая,

темнел  сосняк, - и тот по всем холмам

вперед катился, как волна морская.

Гонец был остров. Он был только тем,

где этот вал со всем своим разбегом

кончал  свой путь у столь высоких стен.

Какой он был... Вернее, конь был брегом.

И вправду  остров. Вон торчат кресты.

На  досках лак: должно быть раньше стол был.

Он  подошел, ловя рукой кусты,

"Не  привилась к ним оспа", - вслух промолвил.

 

3

 

Конь  отскочил, как будто он от сна

очнувшись, понял: рядом с ним зараза.

А рядом  вдруг открылись два пятна,

похожие на два закрытых глаза...

Как будто он почуял вдруг вблизи

опасности смертельной злое жало.

На  самом деле -рядом с ним в грязи

упавшая туда оса жужжала.

Он  отскочил, и в этот миг седло

(ослаб  ремень, когда поджалось тело)

на тощий бок ему тотчас сползло, -

единственное  то, что здесь блестело...

За  исключеньем сих гнилых кустов...

Горел костер, взлетали хлопья сажи.

Но  всадник медлил возле двух крестов,

один  в грязи, один во всем пейзаже.

 

4

 

Летела  птица. В этот миг под ней

был только остров. Поле было влажно.

Чуть-чуть спустись, и все вдвойне видней

ей  стало б тут. Но сесть ей было страшно.

И он рукою сделал резкий жест

(закашлявшись  уснувшей в складках пылью)

и облакам  достался третий крест,

каким она была, расправив крылья,

Уж  нет ли для нее зерна здесь  вдруг...

Вернее, нет ли в море этом рыбы...

Слетев  бы к борозде, что сделал плуг,

она нашла б лишь темной грязи глыбы.

Нет, борозда была пустым-пуста.

И вот  уж крест почти исчез в просторе.

На  материк... вперед... в кольцо гнезда...

Хотя  и он - всего лишь остров в море..

 

5

 

Он  поднял взгляд. Здесь все сулило снег.

Клубилась туча. Было б слишком слепо

пытаться  тут устроить свой ночлег.

"Не  медли здесь" - ему шепнуло небо.

И конь вздохнул, вдыхая едкий дым.

Слезился  глаз (еще людское свойство).

Но  горизонт, как прежде, был пустым.

Он  вздрогнул и подумал: где же войско.

Где войско - закричал он. Но в ответ

упали в грязь с небес пушинки снега,

и вереск зашумел; за ним вослед,

во  всех оврагах отдаваясь, - эхо.