Поэзия и её новые имена

Форма не уступает содержанию. Такие довольно сомнительные рифмы как «забытьи-дни» или «темно-трюмо» (взятые наугад из одного стихотворения) соседствуют со словосочетаниями «заглаживают пороки» или «тихо ноют» (взятые также наугад из другого). Не могу отказать себе в желании представить, как можно громко ныть или заглаживать пороки – рукой? утюгом? Редко-редко блеснёт свежий образ, например, «дождь завис над Патриаршими, / И капли с плеч на воду стряхивал» или неожиданный поворот лирического сюжета, как в стихотворении «Черта проведена, её лишь пересечь…». Человеческая личность, проступающая сквозь эти строки, вызывает симпатию, но для члена СП Москвы (как утверждается в сведениях об авторах) всё это довольно беспомощно. Между тем, по количеству стихотворений у Наталии Елизаровой третья подборка сборника. Вероятно, составители считают, что эта поэзия ценна какой-то потаённой ценностью. Остаётся лишь присоединиться к этому ощущению.

 

* * *

Ребёнок позабыт в шелку коляски.

Мать утонула в блеске магазина.

Елена Шварц

 

Мама на скамейке в парке

Читает «В ожидании Годо»

Мама – студентка филологического,

Ей трудно, но остался год,

И надо доучиться как-нибудь.

Девочка в коротком пальтишке

Ковыляет по дорожке.

Маме немного интересно,

Придет ли Годо.

Девочке очень интересно,

Куда идет ее тень.

А тень покидает парк,

Пересекает дорогу наискосок,

(девочка старается не отставать  ни на шаг)

И добрая тень увлекает ее

В самый детский из всех миров.

Там девочку принимают за куклу другие дети

И начинают раздирать ее на части,

Шумно восторгаясь ее слезами,

Пока испуганная и растерянная продавщица

Не уносит ее прочь.

Она не спрашивает «Чей это ребенок?»

Она, признаться, жутко боится скандала -

У нее испытательный срок до конца недели,

Поэтому будет лучше

Просто вынести девочку

На оживленную улицу.

А мама дочитывает последние страницы,

Вздыхает, закрывает книгу

задумчиво смотрит вдаль,

Слегка разочарованная Беккетом.

А девочка, снова очарованная,

Молча стоит посреди улицы.

Теперь ей интересно смотреть,

Как растет ее тень.

 

Стихи Анастасии Журавлёвой, прежде всего, отличаются бурным темпераментом и подростковым максимализмом. Большинству из них тесно и в строфах, и в обрамлении пунктуацией, которой, по запоздалой моде, кое-где принципиально нет. Вообще, стихи кажутся написанными разными авторами, настолько диаметрально противоположные стили они исповедуют. То ли автор, как говорится, ищет себя, то ли просто увлекающаяся натура, по крайней мере, в отношении поэтическом. Цельности решительно не хватает этим полуслучайным вещам – и в совокупности и по отдельности. Фольклорная стилизация «матушка спозаранок пошлёт за водой…» соседствует чуть ли не с рэпом в стихотворении «Может быть, конец – это пункт приёма». Рядом с ними – восемь строк, уже в заглавии посвящённые жертвам «Невского экспресса» и написанные в неуместном здесь повелительном наклонении: «Знай наперечёт / Всех, кто умрёт». Если это совет родственникам погибших, то он более чем бестактен, а если самому сочинителю, то, пожалуй, можно было оставить его и при себе.

Достойны упоминания и авторы сразу трёх на подборку эпиграфов. Поистине гремучую смесь образуют Николай Рубцов, Голдинг, Елена Шварц и Беккет (атмосфера которого во многом определяет заключительный в подборке верлибр). Кажется, что эстетические горизонты Анастасии безграничны. Другое опасение состоит в том, что через год-другой автора ждёт какая-нибудь очередная поэтическая метаморфоза. Предсказать её результаты сложно, а потому приходится быть сдержанным. Какие-то проблески неожиданного смысла мерцают то тут, то там в этих стихах, иногда оборачиваясь и экзистенциальным ужасом, поданным через самые обыденные вещи. В этой связи наиболее многообещающие стихотворения «Маленькая девочка по имени Ариека…» и «Мама на скамейке в парке…», построенные на сочетании внятной повествовательности и метафизического порыва. Впрочем, их литературоцентричность может сыграть с автором и дурную шутку, обернувшись постоянным приёмом, вторичным по определению.

 

* * *

 

умирая тысячу и одну ночь

выживая тысячу и один день

я стараюсь сдержаться стерпеть смочь

чтоб до срока не спиться в свою тень

 

в кубатуре вечной как б… тоски

что прозвали русской промеж своих

я слагаю списки кому близки

будут строки эти и этот стих

 

запиваться слезно внарыв всерьез

по углам прокуренных в хлам квартир

я устал устал мне не хватит слез

похмелиться утром и выйти в мир

 

и в миру где тысячи и один

чтоб не стать заложником сквозняка

я кричу о том что болит в груди

это очень четкое тэчека

 

Владимир Зуев – профессиональный и достаточно известный молодой драматург. Это накладывает свой отпечаток и на его поэтические опыты. Пространство его лирики практически обезличено. Повествование почти везде ведётся от лица некоего усреднённого представителя, хочется сказать, народа – настолько типично мировоззрение этого лирического героя и атмосфера, его окружающая. Атмосфера тотального, всепроникающего, беспощадного и беспросветного быта царит в этих стихах. Поздне-горбачёвское или ранне-ельцинское, но равно провинциальное безвременье с массой советских примет. Строки говорят сами за себя: «через газету Правда / мама утюжит брюки»; «папе идти в колонне / вечного Первомая»; «работа, телик, дети, огород»; «в хрущёвке песни под гитару»; «там чудо – видеосалон» и так далее. Упомянуты фильмы «Асса» и «Игла», песня «Wind of change», спирт «Royal», масса других примет времени – всё это в «кубатуре вечной, как б… тоски» и антураже непременных драк, водки, секса и «Высоцкого, Цоя, БГ, Башлачёва».

Что и говорить, пространство узнаваемое и безнадёжное. В описании его автор точен, последователен, даже дотошен – настолько, что кое-где поэтические строки напоминают ремарки к тексту пьесы. Или, наоборот, оборачиваются прямой речью – но не автора, а, повторюсь, героя, в котором немного героического. Идет ли это на пользу собственно поэзии? Сомневаюсь. У этой лирики какие-то низкие горизонты, этому обстоятельно выстроенному дому решительно не хватает крыши, а лучше – неба над головой. Того неба, которое тем убедительнее, чем оно ярче оттеняет эту вечную жрачку, давку и пьянку. Только тогда подобные стихи станут частью поэзии. Иначе они остаются лишь бытописательством, пусть и точным и талантливым. Думается, чувствует это и автор. Вполне последовательно он показывает убогость такого миропорядка, но нисколько не отделяется от него.

Есть ли у Владимира Зуева выход из этого экзистенциального тупика? Перефразируя известную фразу Вольтера: «Если этого выхода нет, его нужно выдумать», после чего уверовать в него, ибо – абсурдно. Вряд ли бытовой герой этих строк читает Вольтера и Тертуллиана, но высокие горизонты искусства вполне могли бы стать таким выходом для автора. Автор его игнорирует. Вместо этого он разыгрывает другую сильную карту – присутствие в этом быте Бога. Так в стихотворении «один мой знакомый любил дорогое пойло…» к мистическому ощущению Бога почти подводит концовка, где на поминках «тишины испугался кто-то». Несколько раз Создатель упоминается и напрямую, порой в забавном контексте с туристическими «Карибами» и «Галапагосами». Впрочем, это от лица персонажа. В других стихотворениях уже авторская речь: «Бог наше небо пашет», «я потерплю ещё, так Господь велел», «Бог мостит через небо гать». Такое обращение, конечно, приподымает низкие горизонты быта, но выглядит довольно неожиданно. С какой стати рядовой обыватель так внезапно воцерковляется – после того, как «водка всегда помогала добраться в стойло»? Поистине, это «бог из машины» античных трагедий.

Нужно отдать и должное автору. Стихи написаны версификационно умело и достоверно, они последовательны и цельны. Вот чего им не хватает – так это авторской оригинальности. Поэтика Бориса Рыжего за несколько последних лет успела наложить поистине гибельный отпечаток на множество авторов молодых и уже не очень. Бесконечная чернуха, поданная как правда жизни, расцветает у эпигонов Рыжего пышным цветом. Да, это правда жизни, но не единственная. Жизнь богаче и полнее, ярче, трагичнее и возвышенней, чем тот закуток, где и можно только «царапать гвоздём по стенке» или помнить, «где на водку нычка», «поймать передоз» или «похмелиться утром и выйти в мир».

 

На марше

 

От бессонниц черны, от грязи грязны,

В касках, съехавших на переносицы

(И нет сил их поправить), идут  рядовые чины

И халатно к жизни относятся.

 

В том повинен простой недостаток сна

И наглядность смертей чужих,

А своя – не наглядная, так как она

За границами зренья лежит.

 

Но об этом не думает серый люд,

Выпадая из яви в сон, –

То ли снится им, что они идут,

То ли снятся тела их жен.

 

Чередуя губы и груди их

С впередиидущей спиной,

Каждый спит, но спит как бы за двоих,

Как бы жизнью живет двойной.

 

Тот, который, сомлев от любовных дел,

У любимой уснул на груди,

Открывает глаза, там, где снег летел,

Где кричат: “Под ноги гляди!”

 

В преамбуле к подборке Владимира Иванова главный редактор «Ариона» А.Алёхин употребляет сильные выражения, называя своего подопечного «сложившимся, зрелым поэтом», «существующей поэтической величиной», стихи его – «пропущенной через личность поэта Историей» (именно так, с большой буквы) и не припоминает «ничего подобного в нашей поэзии, пожалуй, со времён Слуцкого». Не скрою, после таких слов я с трепетом перевернул страницу. Прежде всего, бросается в глаза странная привычка автора во что бы то ни стало дать каждому произведению название. Заголовками снабжены и весьма лаконичные тексты. Например, стихотворение «Старость»: «Забыли до смерти» – и я процитировал его целиком. В подборке присутствуют еще одно двустишие и три четверостишия, также заботливо озаглавленные. Одно из них не без юмора посвящено катанию на велотренажёре, другое – сравнению человека, бегущего кросс, с ним же, идущим шагом, третье – шутливому обыгрыванию идиомы «в чём мать родила». Трудно сказать, какую цель преследовал автор такой манерой и самим включение в подборку подобных текстов, но на читателя это производит впечатление то ли неуместного кокетства, то ли сильно завышенной ценности каждого авторского слова. «Пропущенной через личность поэта Историей» в этих экспромтах и не пахнет.

Перейдём к стихотворениям более показательным и более пространным. Ощущение литературного кокетства и невзыскательного юмора порой присутствует и в них. Вот, например, начало стихотворения «Клерк»: «Душа моя, я больше не могу, / Я к вам по коридорам побегу / казённой, где вы служите, конторы, / Где я служу и где напропалую / Воруют». Для осовремененной стилизации под городской романс с душком северянинщины этим урезанным строфам не хватает только обращения на Вы – с большой буквы. Или начало стихотворения «За завтраком»: «Лишь для того, чтоб успокоить вас, / для этого и больше ни за чем, / я охраняю от фальцета бас / внутри себя». Оттуда же: «Для вас лишь ем. И восхищаюсь тем, / что ем – для вас. Что ананас, что вата – / мне это безразлично – ем и ем, / мне это без проблем». Право же, приходится обширно цитировать эти мучительно высосанные из пальца строки, чтобы не быть заподозренным в зависти к тому, чего «не было в нашей поэзии, пожалуй, со времён Слуцкого» и в бездоказательном споре с авторитетом А.Алёхина. Цитаты же, надеюсь, говорят сами за себя.

Все упомянутые пока стихи взяты из второй половины подборки, которая, воистину, кончена за упокой, хотя начата за здравие. В таких вещах как «На марше» или «Невод» чувствуется, наконец, и потенциал и масштаб поэта. Кажется даже, что они написаны другим человеком, настолько их интонация чужда пошленькому юморку их соседей по подборке. Философское стихотворение «Невод» просто хорошо, и оно было бы еще лучше, если бы за ним не чувствовался длинный шлейф литературной традиции белых пятистопных ямбов «о жизни и смерти» – от «Вольных мыслей» Блока до некоторых вещей Олега Чухонцева. Написанное чеканным дольником стихотворение «На марше» также были бы еще лучше, не напоминай оно так отчётливо военные стихи Аполлинера. Показательно и стихотворение «История», кажется, оно, прежде всего, и имелось в виду в преамбуле. Здесь исторический штурм Зимнего дворца подан как личное, внутреннее событие автора. Одна из строф: «Мой Зимний! Вы поймите, мой! / Не ваш, не Эрмитаж, / Моей же чернью и зимой / Был взят на абордаж». Об убедительности этого странного сближения можно спорить, но оригинальность, действительно, налицо. Возникают, впрочем, и вопросы: почему «не Эрмитаж» – для внутренней рифмы? Или зачем «абордаж», неужели штурм правительственного дворца (происходил он, кстати, осенью, а не зимой) похож на морской бой с закидыванием крючьев и прочим пиратским антуражем?

Отдельные стихотворения и удачные строки Владимира Иванова, к сожалению, не развеивают общего недоумения от этой конкретной подборки, где, как представляется, слишком много «случайных черт» и ненужной литературной игры. Упомянутые же в преамбуле поэтические комплименты пока мало соответствуют действительности. С другой стороны, поэта должно судить по его высшим достижениям, и в этом смысле перед нами автор, за высшими достижениями которого хочется следить.

 

* * *

 

Словарный беден мой запас –

живописать нельзя,

как жизнь проходит мимо нас,

бочком-бочком скользя.

И клоун разевает рот

в макдональдсе пустом:

Москва-москва, народ-народ,

Я – луноход, прием!

Тверской бульвар скамеек полн,

здесь пиво пьют юнцы,

а где-то катит складки волн

река дождей Янцзы.

Направо – север, сверху – юг,

и никогда восток.

Возьми меня за руку вдруг –

Не будешь одинок.

Но мимо-мимо вся Москва,

И Питер, и Казань.

А голь на выдумку жива –

шумит базар-вокзал.

 

У Алёны Каримовой, по непонятным причинам, самая краткая подборка в сборнике, шесть её стихотворений умещаются на трёх страницах. Их явно не хватает, чтобы составить полное впечатление о поэте. Тем более что стихи эти можно отнести к так называемой «тихой лирике». Они спокойны, сдержанны, мудры, сильны нюансами, переходами настроения, взаимосвязью и развитием интонации – не столько внутри отдельного текста, сколько между различными стихотворениями. Каждое из них само по себе едва ли показательно, и все они невелики по объёму.

Эти стихи не производят эффекта, не поражают словесной эквилибристикой, но работают на глубину чувства. Качество такой работы и нужно оценить – только тогда здесь и можно говорить о том, чтобы судить поэта по законам, им над собой признанными. Одиночество и сострадание, пожалуй, наиболее важные материи, используемые автором. Иногда эти темы проступают подспудно, как в удачном стихотворении с едва ли удачным названием «ЦПКиО», иногда кристаллизуются в ёмкие формулы: «Возьми меня за руку вдруг – / Не будешь одинок»; «только обнять, понимаешь, только обнять»; «Ты вырос. Это значит – одинок». Но даже в случаях такой кристаллизации эта, видимо, важная для автора афористика дана подспудным образом, соотносясь с контекстом и вытекая из него. Потому и видятся в этих словам не трескучие фразы, а проявленное глубинное чувство.

Другой важной интенцией здесь выступает поэтическое смирение и стремление к простоте – и на содержательном и на формальном уровне. Вот замечательное начало одного из стихотворений: «Словарный беден мой запас – / живописать нельзя, / как жизнь проходит мимо нас, / бочком-бочком скользя». Или: «Стань простой – говорит сова, / И она права». Чувствуется этот вектор и в других стихотворениях. Поистине «горе от ума», и «во многой мудрости много печали». Эти поэтические (да и человеческие) особенности не свойственны молодости, в общем, и «новым именам в поэзии», в частности. Так что подборка Алёны Каримовой выгодно выделяется на фоне большинства других подборок антологии. Думается, эта поэзия вполне была достойна и большего представительства на страницах книги.