Поэзия и её новые имена

 

Язык

 

Кто эти вещи расставил по нужным местам?

Эти оставил пустыми, заполнил те?

Двух языков слова ты во мне застал,

Различных по древности, ясности, долготе,

Расставленных в памяти так же, как все окрест, –

Лишнего нет, пропусков нет. Иду –

Вижу двумя языками живущее, этих мест

Цельность и смысл. Тебе же – переведу.

 

Медводдза кадрын, тэ аддзан, помасьö зэр.

Вот в первом кадре, видишь, кончается дождь.

Ставыс тан тырыс инаыс, ньöти тор оз тöр –

Инасьтöм… – Занято все, и лишнего не найдешь.

 

…Скамья, шевеленье травы, затиханье дождя и шума.

Ветер по низу, беззвучно, ребенок идет.

Потом появляется дерево, и мальчик уходит.

 

Дерево и кустарник, и только трава,

Вот человек под зонтом, к тебе спиной.

Шевеленье травы, и он, повернувшись, идет –

К мальчику, к той скамье из начала.

 

Аддзан, серпасыс тыртöм. – Дальше картина пуста.

Кылан, увгöны пуяс. – Дальше деревья шумят,

Стоят, словно люди на старом снимке –

Фотограф велел им не двигаться полчаса.

 

…Пока ты идешь – виды меняются, но ни в одном

Ни сомнения в подлинности, ни красоте урона.

И вокруг тебя стоит этот мир, этот дом,

Как весь храм вокруг главной его иконы.

 

Сöмын эн вöрзьöд менö, и мед ставыс олö сiдз.

Только не трогай меня, ничему не мешай.

Ставыс на инаяс вылын. Сьöлöмад тайöс видз.

Все на своих местах. Запоминай.

 

 

Всегда интересно читать стихотворцев, сознающих, откуда они пришли и чём их своеобразие. Всё это чувствуется в подборке Екатерины Соколовой, которая родилась в Сыктывкаре и во многих своих произведениях сращивает русский язык и язык коми. Вообще, обстоятельства возникновения языка и его семантика, лакуны языка и его многозначность, взаимодействие разных языков и их несовершенство – всё это в центре внимания поэтессы. Трудно сказать, насколько это интересно неподготовленному читателю, но пристальность такого «всматривания» в язык, развивающая традиции Хлебникова и некоторых национальных поэтов, подкупает.

Другой важной темой, а точнее сказать, другим важным настроением здесь является обращение к миру детства, в который вовлекаются и родственники с далёкими предками. Так видовое наследство языка смыкается с родовым, а воспоминания о бабушках и дедушках естественно переходят в memento mori. «Вспомни детство – видела себя старой, / но боялась той комнаты, где каждый, как за обедом, был глух и нем»; «вот так же, как этот мой прадед, знать несколько слов, / никуда не ходить, ни себе, ни другим не мешая»; «Что я помню из детства еще? Ничего не помню, / Этот день не прошел, эта лодка не уплыла. / В ней сидит мой отец, коми мальчик, и до него мне / Сорок лет по течению вниз – по памяти, без весла». Примеры можно легко умножить. Многое сказано прямо: «Время уходит, мне трудно этого / не повторять» или «Я могу говорить, как тот юноша, – за себя, за нас. / В эту рань морозную, посмотри, мир до конца вмещен. / Почему не умрем? Умрем. Но разве сейчас / что-то есть кроме жизни? Есть что-нибудь еще?» Для автора новизна этих ощущений, вероятно, бесспорна; новизна их для читателя – сомнительна.

Необходимо упомянуть и неровность большинства стихотворений: рядом с удачными строками уживаются совсем не обязательные. Что-то здесь есть от акынства, как известно, тоже явления национального. Эти географические и языковые координаты, в любом случае, достаточно уникальны, и автору приятно в них находится. Теперь необходимо напомнить, что нет поэзии среднерусской, вятской или архангельской. Есть просто поэзия, написанная на русском языке и призванная обладать таким масштабом, чтобы уже неважно было, в Сыктывкаре, Магадане или Якутске родился поэт. Сознаёт ли Екатерина Соколова это? Не слишком ли уютно ей в своих этнографических рамках? Буквальная транскрипция слов языка коми в первый раз необычна, во второй – любопытна, к третьему разу она просто надоедает. В конце концов, есть коми-русский словарь, а от стихотворений поневоле хочется чего-то большего. Талант этого автора чувствуется и позволяет надеяться, что новые стихи будут ещё лучше прежних.

 

* * *

 

Наверное бог похож на умирающего человека

У него в глазах то чего никому не видно

над головой остатки сияющей ауры

на губах соль выступила на лбу испарина

я смотрю на него и мне отчего-то стыдно

Дайте мне воды думает он не произнося ни слова

Справа мать и праматерь сидят отец с пращуром – слева

в изножье карлики великаны у изголовья

пришли и молчат

 

(вспоминают как он  выходил из чрева)

 

он перед ними младенец голый

которому не все возможно но все прилично

 

Другие плачут громко молят его о прощении

А у него в ушах звучит собственный голос

Будущего нет и не будет

И прошлое слишком призрачно

 

Стихотворения поэтессы из Казахстана Айгерим Тажи демонстрируют редкую свободу самовыражения. Кажется, они существуют отдельно и от содержания, и от ритма, и от рифмы и от последовательного верлибра. Каждое их них производит впечатление чистейшей, как слеза ребёнка, импровизации, которая сочинялась минут за пять и впоследствии не подвергалась ни единой правке. Когда автору кажется, что пора бы сделать рифму, она появляется – столь же внезапно, как и затем и пропадает. Предмет высказывания туманен, знаков препинания в большинстве текстов нет. Единственное, что мешает рассматривать эти стихи как осовремененную графоманию в духе «Вавилона», – неожиданный авторский взгляд и определённая содержательная цельность большинства вещей. Чтобы подчеркнуть и то и другое, необходимо приводить тексты целиком, отдельные же цитаты способны произвести самое удручающее впечатление.

Наиболее удачны лаконичные стихотворения «Вначале потоп, а потом пилот…», «холодно ли, когда без кожи…» и «на козырьке подъезда…». Любопытно и стихотворение, приведённое выше целиком. В остальном же придётся обойтись фрагментами. Так одно стихотворение начинается с донельзя прозаического прогноза погоды: «завтра плюс двадцать гроза возможно землетрясение»; другое, посвященное круговороту жизни: «не спит юная / стучит по клавишам / в грязи копается / бросает семя»; третье, под названием «Идол»: «а я хочу быть твоей первою / улыбку ногтем процарапывать / вычерчивать чуть удивленные / глаза на розовом лице». В качестве контраста, концовка одного из стихотворений: «маяком свет на кухне за свежей порцией / кофеина плыть долго но сильный – справится / у жены древнеримская переносица / она смотрит в окно и от вида морщится / он подходит и щиплет ее за задницу». Такой бытовой лубок с запутанным синтаксисом сложно и анализировать, дабы не попасть впросак. Вдруг автор говорит всё это не от общей безграмотности или нежелания «ямба от хорея отличить», а с обширной платформы деконструкции и карнавализации? Предоставим разбираться в этом любителю, если у него возникнет такое желание.

 

* * *

 

долог твой сон и глубок.

долга последний ледок

тонок, как поздний ребенок.

чистой, без мает и мук,

жизнь выпадает из рук

в легкую плоть плоскодонок.

 

будет белее берез

остановившийся плес,

черными – кущи погоста,

где мы кидались с тоски

в теплое тело реки

и в одиночество роста.

 

стынь на морозной лыжне

ныне – внимай белизне,

чуя отчетливость рая

в полном молчании сна

в поле, в плену полотна

без горизонта, без края.

 

стынь, ибо тщетен уклад:

старясь, уходишь назад

в черные раны равнины –

в рощи, в разверстости рва,

в русла, овраги, слова,

в чрево, к язычеству глины.

 

Произведения москвички Евгении Тидеман несовременны в хорошем смысле этого слова. За ними чувствуется автор, который не вникает в сиюминутные тонкости литературного процесса, не следит за шараханьями из стороны в сторону столичной поэтической моды и не приносит ей в жертву собственный голос. Голос этот негромок, спокоен, благороден и самоуглублён. Предметом стихотворений почти всегда являются авторские отношения с миром, в большей степени природным, нежели социальным. Здесь важно почувствовать, что «Проходит жизнь, как день неповторимый» или заметить не без влияния позднего Пастернака, как «…в сумраке сыром сугробы оплывали, / Древесная вода пропарывала снег. / Поскрипывала ель. Постанывали сани. / И лошадь через тьму плыла в глухой ночлег».

Трудно представить в таких стихах инвективную лексику, столь модную ныне, или не менее модный «поток сознания» на грани отсутствия самого сознающего субъекта. Впрочем, и протеста против современных поэтических тенденций, наверняка знакомых автору, в стихах Евгении Тидеман нет. Автору дорого принятие всех проявлении бытия и даже проговариваемое «бессилие моё». Такая позиция, не воинствующая, но вполне определённая, сродни позиции полноводной реки, которая течёт в известном направлении, занятая своими делами и не очень-то обращающая внимание на то, что происходит на берегах. Образ «реки» и связанные с ним образы «дождя», «половодья», «залива» – вообще, занимают центральное место в представленной подборке, встречаясь едва ли не в каждом стихотворении. Несколько цитат из разных текстов: «кущи погоста, / где мы кидались с тоски / в теплое тело реки / и в одиночество роста»; «меня не осталось, / я дом и река. / пустая веранда. / пустые луга»; «Но вот туман затопит берега, / И в тишине какой-то невозможной / Я подойду к небесному подножью, / Где плавится незрячая река» и т.п., наконец показательны названия стихотворений: «Река», «Залив», «Дом и река».

Кое-где налицо даже авторский разговор (в духе Арсения Тарковского) с водной стихией и, например, такое обращение к реке ли, неназванному ли её порождению: «оставайся во мне, / продлевая мою немоту, / чтобы только в нее у речного порога одеться». Образы подобной силы не редкость в подборке. Впрочем, такая последовательность грозит стать однообразным приёмом. Если Уитмен всю жизнь писал «Листья травы», то здесь есть опасность надолго увлечься «песнями реки». Автор играет на «традиционном» поэтическом поле, но умеет отыскать новизну в довольно затасканном материале – как содержательном, так и формальном. Это нелегко, но пушкинская линия русской поэзии ощутимо дорога Евгении Тидеман. Её стихи не боятся показаться вторичными и не ищут лёгких путей привлечения дополнительного внимания: «ты знаешь все: пора самостоять, / открыть лицо, и рану, и тетрадь, / и не бояться ни громов, ни молний». И то и другое достойно всяческого уважения.

 

Два шага до тепла

 

...а в понедельник город после сна,

как девка, подгулявшая с похмелья –

размазывая макияж капелью,

по уличным щекам течет весна.

 

на шее – алым – проступил рассвет.

всклокочен светлый локон облаками.

белеет в луже парус-оригами

из выкуренной пачки сигарет.

 

чуть шаткие шаги по мостовой –

январская особенность походки.

опять клялась в любви метеосводкой,

но сукровицей снег дождит сырой.

 

торгашеской крикливостью ворон

щетинятся, небрито пялясь, елки.

подмигивают солнечным осколком

бесстыжие стеклянности окон.

 

линяют серой ватою шелка.

прогалина в снегу – кольцо на память.

подолом платья наглый ветер занят.

 

…а до тепла всего лишь два шага…

 

Виктория Чембарцева представляет русскоязычную литературу Молдовы, но географическое и поэтическое пространство её интересов ощутимо шире. Так в стихотворении «Тени Толедо» описывается средневековая испанская столица на фоне известного полотна Эль Греко и для солидности употребляются испанские слова в оригинале. Другое стихотворение посвящено «степным снам» и «теням востока», а завершает подборку и вовсе небольшой цикл из двенадцати хайку. Впрочем, сочинением хайку по нынешним временам никого не удивить, в хайдзины записались все кому не лень, и почти у всех получается примерно одинаково.

Встречая такое стихотворное разнообразие, невольно задаёшься вопросом о мере его внутреннего соответствия самому автору. В данном случае складывается впечатление, что оно для Виктории Чембарцевой всё-таки великовато. Чувствуется определённая дисгармония во всех этих начинаниях, историческим именам и предметам искусства не очень уютно в контексте. Автор чересчур энергично берёт их за жабры и заставляет заниматься не своим делом. Одно четверостишие: «по тонкой скрипке, изогнувшей стан, / и по крутым бокам виолончели, / своим смычком ваял (как Боттичелли) / тебя – Венеру – он по вечерам…». Вероятно, поэтессе известно, что Боттичелли – художник, и он не мог заниматься ваянием или игрой на виолончели, но текст порождает на этот счёт самые мрачные подозрения. Художнику же «по вечерам» работать прямо противопоказано. Да и скрипка, «изгибающая стан», выглядит довольно заезженно. Любопытный эксперимент предпринят в стихотворениях «Тени Толедо» и «Необходимость рассветной невесомости». В обоих текстах часть слов образует новые произведения, также приведённые. Выглядит это тем более эффектно, что подобные «потомки» лучше своих «прародителей» и выполнены в духе испанской народной поэзии «канте-хондо». Как эксперимент это вызывает читательский интерес, но конечная цель его сомнительна. К чему пытаться переплюнуть Гелескула?

Лучше удаются Виктории те вещи, где она не пытается искать далёких рубежей. Таково приведённое выше стихотворение или, например, четверостишие «читай меня по лицам площадей… / по хлебным крошкам на ладонях улиц… / по розовым лучам, что прикоснулись / закатом к оперенью голубей…». Немного кокетливая женственность, проступающая сквозь богатые образами строчки, смотрится более органично. Во всяком случае, такие зарисовки с натуры выглядят куда живее и непосредственнее, чем «цыганские» стихи о «Родине, доме, земле» или рассуждения «о боли и о Боге». Ещё удачное четверостишие: «а утром – длинных ивовых волос / переплетались шелковые плети, / и солнечная пыль лучистой сетью / дрожала на ветрах, как рой стрекоз». Подобная «красивая» поэтика, конечно, не может претендовать на многое, но вызвать симпатию (а у кого-то даже и восхищение) вполне в состоянии.

 

* * *

 

затем что жизнь глядит вполоборота

не так уж много нам с тобой дано

вот небеса где ни добра ни брода

вот смятое разлуки полотно

 

как будто все рассчитано на чудо

весь временный поток любви и лжи

и дождь идет неведомо откуда

очерчивая контуры души

 

лишь оглянуться и тебя увидеть

до мелочей до жилок возле глаз

на спинке стула словно ангел свитер

пытается взлететь который раз

 

услышишь глухо словно через вату

что за тобой нет никакой вины

и рана уподобится закату

случившемуся с этой стороны

 

Следующий автор антологии, вопреки алфавиту, Анна Цветкова. Видимо, составитель и корректор полагают, что буква Ч предшествует букве Ц, – оставим это на их совести. Перед нами поэт – безо всяких скидок. Тут нет размена на мелочи, игра идёт по крупному. Вопросы жизни и смерти, «тайны счастия и гроба», мучительный и скептический поиск бога – в небесах, себя – на земле. Начало одного из стихотворений: «возьмет и вдруг проклюнется в груди / не счастье но похожее на счастье / ты тоже смертен и – как ни крути – / к движенью неба в общем непричастен // свет утихает к ночи но как знать / какие цели жизнь твоя имеет / как страшно имя бога называть / терпеть и верить толком не умея». Что к этому добавить? В этих строках чувствуется право автора сказать так, а не иначе, и всё излишество прозаических комментариев.

Добрая половина из представленных в подборке вещей – просто превосходна, хороши и остальные. Они начинаются безо всякого разгона, поиска темы или средств выражения, как давно созревший, но прерванный на время лирический монолог. Ещё начальное четверостишие: «не выбирая темноты и света / глядишь как с неба падает вода / ответа ждешь – но нет тебе ответа / и может быть не будет никогда». Да, это чувство куда мучительнее, чем поэтическое поминание Господа всуе в каждой строке или восхищение падающими снежинками. Здесь есть тот масштаб и то взыскание, которые современной молодой поэзией почти полностью утрачены – за твиттерами, смс-ками и прочей заботливой обслугой клипового мышления. Между тем перед нами автор остросовременный, избегающий всякого родства с минувшими эпохами и поэтами. Ни культурологических аллюзий, ни исторических реминисценций, ни даже стилевой игры. Вероятно, Анна Цветкова полагает всё это заёмным мусором, которым не стоит наполнять строки, если есть что сказать своего.