Поэзия и её новые имена

Такие тщательно рассчитанные «краснодеревщиком, часовщиком, фонарщиком», чуть ли с «хищным глазомером простого столяра», эстетические координаты вызывают симпатию. Они располагаются в достаточно модной и широкой поэтической нише, объединяющей и авангардистов и наследников акмеизма. Но, увы, при чтении стихов не чувствуется главного – внутренней органичности автору этих координат, целостности и укоренённости в них авторской поэтики, наконец, готовности убить за них, хоть бы даже и потенциального читателя. Принципиальная установка на непохожесть, «инакость» этих стихов, паническое бегство их от всяческого влияния – всё это, поставленное во главу угла, оборачивается полным отсутствием у большинства вещей своей физиономии.

Недостаёт этим робким стихотворениям и современного звучания. Кажется, лет на сто и сразу у разных поэтов опоздали родиться такие строки, как «все бабки, мамки спят, и пьют опекуны»; «дореволюционные газеты, фотографии семьи»; «и дымкой золотой подёрнут мир вокруг» или «Вот эта девушка, её скулы, копна волос – / словно чёрный огонь, пожирающий моё тело». Не хватает многим текстам и языковой внятности и масштаба высказывания. Так одно стихотворение посвящено описанию сада, где курит лирическая героиня, и авторским ощущениям от самого слова «сад». Другое – декларации того, что во всём «ты сам виноват», безо всякой конкретики. Третье завершается вопросом «За что я люблю тебя?», но всё стихотворение настолько безэмоционально, что, право же, у читателя скорее возникает другой вопрос: «Способен ли, вообще, лирический герой любить?» – или только нудно рассуждать, что «время тоже проходит» и «кто-то умер». Наиболее внятные и, во многом, поэтому лучшие стихи завершают подборку Евгения Никитина. Это «Скобки» и «Кто видит наперёд – не раскрывает створок…». Метафизическая глубина в сочетании с цепкостью взгляда, наконец, ощутима в таких строках как «Вращаешься и ты в осенней круговерти, / как тайна, что живет в сухом ее конверте: / касается она центральных, боковых / прожилок лучевых – помалкивай о них».

 

* * *

 

Совсем недавно выпал первый снег,

точнее утром, в шесть часов, в субботу,

по снегу первому шел первый человек,

которому в четыре на работу.

 

Он не бежал, куда теперь бежать,

проснулся в шесть, а надо было в три,

жена кричала, сколько можно спать,

ты опоздал, на время посмотри!

 

Болела голова, болел живот,

зачем вчера поехал с другом к Ленке,

в субботу люди спят, а он идет

работать, цех полгода на трехсменке.

 

Мечта сменить авто который год,

сдать старую в салон и взять кредит,

конструктор – сыну, дочери – айпод,

поехать летом всей семьей на Крит.

 

В субботу утром выпал первый снег,

никто от счастья по нему не бегал,

по снегу шел уставший человек,

не замечая выпавшего снега.

 

В стихотворениях Татьяны Перцевой, к сожалению, чувствуется тот известный недостаток молодости, что их автору пока нечего сказать. В данном случае эта юношеская болезнь затянулась и грозит стать хроническим диагнозом для 33-летней поэтессы. Так одно стихотворение посвящено описанию снежных узоров, которые «лёгким нажимом кисти» «рисует зима на батисте», и прочим красотам и красивостям. В другом тексте автор признаётся, что не умеет вслух молиться и «не будет больше врать в словах», видимо, предпочитая каким-то образом врать бессловесно. В третьем стихотворении – мило ставит смайлик, а само слово «смайл» зарифмовано с «тайнами». Большинство стихотворений в подборке – четверо- и восьмистишия, но они таковы не от афористичности мысли, а, сколько можно судить, от изначальной необязательности высказывания или подспудного авторского нежелания переливать из пустого в порожнее. Упрёк в мелкотемье не может быть предъявлен, пожалуй, лишь тексту, открывающему подборку, лучшему в ней и приведённому здесь целиком. Но и эти стихи хороши лишь целостностью и сочувствием к «уставшему человеку».

Спасительным в подобных случаях может стать пространство чистой лирики, но для этого автору не хватает напряжённости и силы лирического дыхания. Стихи сравнительно бедны образами, формально небрежны, и почти всё в них разжёвано, сказано без малейшей искусности, тем более, без той естественности, которая призвана скрыть искусность. Такие строки как «молчание вернее слов», «почувствовать себя немного странно» или «я выставляю новый неформат / на дни недели» прямо перекочевали, кажется, под обложку книги из страницы в социальной сети. Вот ещё содержательное стихотворение с изысканной рифмовкой: «Я очень по тебе скучала, / сидела, кошек рисовала, / потом я поняла – устала, / и очень скоро перестала / хоть по кому-нибудь скучать – / не буду больше рисовать». Завершают довольно-таки пёструю подборку четверостишие в духе Верхарна и стихотворение-вопрос «Для чего существуют письма?» Судя по сведениям об авторе, Татьяна Перцева ведет активную и разнообразную литературоцентричную жизнь на географическом и культурном стыке России и Финляндии. Дело хорошее, но нужно ли при этом длить увлечение собственно сочинительством, видимо, в свободное время? Оставим этот вопрос риторическим.

 

Яблокопад

 

К тридцати понимаешь: не тех гнала и не тех любила.

Что с тобою кончено, с тобой уже все решилось.

Оттого лежишь ты раскрытая, как могила,

и напрасная, как взятая Троя, сожженный Пилос.

 

Но существуешь еще и движешься наугад,

после работы кемаришь в поезде торопливом.

А в тридцати километрах по бетонной дороге от МКАД

яблони зацвели в Гефсиманском саду сиротливо.

 

Так неявно, но верно, земля прибирает к рукам

и упавший листок, и окурок, и случайное семя,

и твое родовое дерево, растащенное по кускам.

Его обживают жуки и паразитирующие растенья.

 

К тридцати принимаешь свой быт, он пропах табаком,

сыростью, пивом. И запах до пошлого стойкий.

А хочешь – как в детстве – мандаринами и молоком

в треугольных пакетах времен перестройки.

 

А хочешь, а хочешь… однажды вернуться назад,

где яблокопад барабанил, скрипели косые качели…

В тридцати километрах от МКАДа ждет брошенный сад,

там антоновки рано поспели.

 

Читая подборку Натальи Поляковой, многому радуешься, а кое-чему и удивляешься. Бросается в глаза, что все стихотворения могут быть хорошо разделены на два стилистических лагеря примерно поровну. Это разделение можно провести уже на формальном уровне: по использованию пунктуации с заглавными буквами или отказу от них. Трудно сказать, какие стихотворения принадлежат прошлому, а какие – будущему авторскому стилю, или же, наоборот, поэтическое развитие здесь идёт параллельными курсами. Пока что создаётся иллюзия того, что стихотворения подборки чуть ли не по очереди написаны двумя разными стихотворцами, но одинаково многообещающими.

Первый из них, более «традиционный», явно подвержен влиянию Бродского: «Быть добычей карманников и гостиничных проституток / меньшее, в сущности, зло из возможных иных / в поисках времени, выпавшего из суток». Но влияние это, сколько можно судить, в других стихотворениях успешно преодолевается. Присутствует культурный бэкграунд, античный и христианский в частности. Трудно сказать, насколько это важно для автора, или это – следствие общелитературных влияний пополам с поэтической модой. Так упомянуты и Вечный жид, и Вифлеем, и Гефсиманский сад, и Овидий с Катуллом, и Троя с Пилосом. Впрочем, стихи не кажутся филологически перегруженными, в них много современности, самый их пафос – это пафос сегодняшнего дня «хватких реклам и подержанных автомобилей» «в тридцати километрах от МКАДа». Достойны упоминания и гибкая строфика большинства «традиционных» стихотворений, и неожиданные образные решения, и внимательность к рифмовке, которой присуща благородная сдержанность и изящество.

Второй из «соавторов» подборки резко отличается от первого. Длинная строфа, пунктуационная традиционность, повествовательность интонации – всё это уступает место коротким дольникам, в том числе неравностопным, безо всяких запятых, но ещё более насыщенным образами, с резкой и отрывистой интонацией. Такие стихи как «обнимаешь а смотришь мимо…», «доставали луну из колодца», «поздней осени кислая ржа» или «вот идёшь ты со станции затемно» кажутся ещё более интересными, чем их «традиционные» соседи. Здесь возрастают и ценность каждого сказанного слова, и ответственность при их выборе. Жестко организованная форма налагает на автора более сложную задачу, но при её успешном решении больше и достигаемый эффект. Эти стихи хорошо «сделаны», берут с места в карьер, снабжены ударными концовками, но главное, оставляют после себя многозначительность хорошего толка: их хочется перечитывать. Например: «то ли красного солнца ожог / то ли свет запрещает движенье / на рассвете шагнув за порог / будет будет тебе продолженье // и пока открывается даль / и дорога сквозь морок и морось / выжимая тугую педаль / находи свою скорость».

 

Час ночи

 

Минуты как ключи вертел на пальце

разбитый циферблат товарных станций.

В вагоне пахло вытяжкой печной.

И не звезда над тамбуром светила,

но, может, самокрутка конвоира

созрела в небе горькой алычой.

 

Я засыпал впотьмах и спозаранку.

Электровоз сквозь сны тянул, как лямку

 

 

мой жгучий страх – проклятьем родовым.

Тайга… А море тëмного Байкала

ночной вагон баюкало-болтало.

И западал, как клавиша, кадык.

 

Россия чайкой прошлого летела,

кричала от расстрела до расстрела:

«кулак» – ГУЛАГ – пустая головня.

Донос – допрос…Но восходил над зоной

расстрелянный – звездой вечнозелëной,

хвоинкой света целился в меня.

 

Минуты как ключи вертел на пальце

разбитый циферблат товарных станций.

Засовы отпирали палачи.

Нет! – проводница кружки убирала.

Когда не сон, то что меня терзало

во рту – горчинкой хвои, алычи?..

 

Гремящий поезд сердце обгоняло:

что время – им? – стучи, стучи, стучи…

 

Дмитрий Румянцев – один из самых возрастных и известных авторов сборника, лауреат нескольких литературных премий с внушительным списком публикаций в периодике. Этим далеко не исчерпываются достоинства его стихотворений. Собственно, стихотворения эти настолько разнообразны, что сопротивляются любым попыткам привести их к одному критическому знаменателю. Разнообразны они не только тематически, но, во многом, и стилистически, причём взаимосвязь стиля и темы налицо и дорогого стоит. В подборке представлены и стихотворение на библейский сюжет в духе позднего Пастернака, и достоверное описание римских реалий, и жизненная обстановка Франца Кафки, и метафизическое истолкование гибели на войне немецкого солдата, и атмосфера ГУЛАГа, и несколько пейзажных зарисовок, и многое другое. Удивительно, но всё это одинаково хорошо описано.

Автор ещё сравнительно молод, но поражает виртуозным владением культурным и историческим контекстом. Причём это именно контекст, фон, безо всякой попытки придать ему слишком большое значение. Порой в этот контекст вводятся исторические фигуры или выдуманные персонажи, которые становятся полноценными героями стихотворений («Превращение», «Апокриф», «Фриц Ниманд, неизвестный солдат»). В других вещах главенствующая роль отведена прямому авторскому высказыванию. Но в любом случае, качество проработки темы и масштаб высказывания – прямого ли, косвенного – всё это выдаёт стихотворца более чем талантливого. Автор настолько владеет материалом и настолько разнообразен, что порой это даже мешает восприятию. Иногда кажется, что голос сочинителя несколько тонет в его же ложноклассической драпировке, за бубнами, тимпанами, прочими трелями «на кифаре старого слепца», в шуме античной конницы или перестуке вагонных колёс.

Настолько увлечься культурологическими схолиями без опасных последствий для собственной поэтики может только стихотворец, исключительно уверенный в своей силе. В этой связи невольно приходят на ум Рильке периода «Новых стихотворений» и Осип Мандельштам, а также огромное количество безвестных стихотворцев, ставших жертвами культурологических Сирен. Ибо чудовища сии столь же беспощадны к уникальности и новизне авторского голоса, сколь и притягательно их пение. Европейская поэтическая традиция, связанная с описанием «вторичной природы» в противовес «первичной», чувствуется в стихах Дмитрия Румянцева, живущего, что любопытно, в Омске и смотрящего на Европу издалека. Чувствуется и то, что он – культуролог по образованию. Чувствуется, наконец, большой русский поэт, которого уж никак не отнесёшь к «новым именам в поэзии». Остаётся пожелать ему своего пути.

 

Орфей

 

1

В начале декабря в краю глухом,

От холода в остывшем за ночь доме

Очнулся на полу уже вдовцом.

 

Античный безбородый виртуоз,

Теперь он ничего не помнит, кроме

Как «Yesterday» да «Ой, мороз, мороз...»

 

Теперь, когда в его судьбу ворвется

Толпа науськанных Дионисом менад,

Он с явным облегченьем улыбнется,

Он будет рад...

 

2

Проснулся сам не свой: на поводке коротком

Водил до ветру пса, тиранил зубы щеткой,

На «милый, что с тобой» пожал в ответ плечами,

За завтраком потом натянуто молчали.

В означенном часу, ни раньше и ни позже,

Переступил порог и день бездарно прожил.

Всему виною сон. На здешний берег дикий

Он вслед за мной взошел, как призрак Эвридики.

 

В небольшой подборке Дмитрия Смагина из Смоленска чувствуется провинциальный, если не деревенский уклад и «крестьянский» взгляд на мир. Предметом описания становится и «пьяненький» мужичок, который «одет не по сезону, / покидает в пятницу «промзону», и дерево, которое «растёт посреди двора», и дачный пруд, и «небритый доходяга». Даже Орфей в одноимённом стихотворении какой-то деревенский. Подобный мирок непритязателен, но автор умеет извлекать неброское очарование и из такого материала. Чем-то это напоминает жанровую живопись Федотова или Венецианова. Или – поэзию Ивана Никитина. Протеста – социального ли, экзистенциального – почти нет в этих стихах. Зато попадаются образы и детали, увиденные внимательным взглядом. Так улитка медленно ползёт потому, что «боится уронить дом» и в том же направлении, что и «моя молитва».

Тема детства и детского ощущения жизни, вместе с утратой этого ощущения, чувствуется во многих стихах и, по-видимому, важна для автора. Вероятно, в беспросветном тупике повседневности единственной отдушиной становятся воспоминания о том, как «мальчик доверчиво рот открывает, / кто больше снега первого съест» или «научился плавать как-то вдруг, / без камеры и подготовки, / пока отец снимал кроссовки». Сейчас же «плывет по жизни кверху брюхом / контуженный малек». Эта щемящая нота вызывает сочувствие, но, увы, не предполагает серьёзного развития поэтического таланта. Возможно, стихотворение «Орфей», лучшее в подборке, более полно демонстрирует потенциал автора и пути его реализации.