Поэзия и её новые имена

Следующим в алфавитном порядке идёт Евгений Коновалов, но писать о себе самом как-то глупо. Поэтому автору настоящих строк остаётся надеяться на то, что о его стихотворениях напишет кто-то другой. Или – не напишет, в чём тоже не будет ничего страшного.

 

* * *

 

Лето, шитое лыком в две строчки,

зарифмовано бедно и вкось.

Будто прежнее отмерло прочно,

будто новое не началось.

Все мешается в дивную ересь:

кривда книжная, дурочкин плач,

физик Ваня, что спит, разуверясь

в простоте нерешенных задач.

Да и есть ли на свете задача,

что годна для кривого горба?..

У него – полусгнившая дача,

смерть жены, имбецилка-судьба.

Он встряхнется, отыщет в полыни

купоросный обломок луны,

погрустит о несбывшемся сыне

и – обратно: досматривать сны,

где и символ-то – даром что вещий –

перед жизнью в долгах как в шелках,

но пропитан блаженством увечья

кацавейки неловкий распах.

А лукавое Слово на запах

поспешает, на одурь и дым,

ежась в Божьих корежистых лапах,

словно мрак – перед светом земным.

 

Все разбираемые доселе авторы уже перешагнули тридцатилетний рубеж, и хотя бы по этой причине к новичкам в поэзии их не отнесёшь. Не отнесёшь к ним и Бориса Кутенкова, пусть он и гораздо моложе. Этот двадцатидвухлетний московский поэт и критик уже приобрёл некоторую известность, и авансы ему раздаются немалые. Похоже, он начинает их оправдывать. Во всяком случае, именно к этой мысли сводиться суммарное впечатление от подборки Бориса. Теперь немного частностей.

В центре внимания молодости, как известно, находиться она сама. К окружающему миру она глуховата, слеповата и, вообще, склонна воспринимать его в штыки. Поразительно, что именно пристальным всматриванием в окружающее пространство и почти полным отказом от «ячества» отмечены лучшие стихи этого самого молодого автора разбираемой антологии. В фокус внимания попадает и знакомый «физик Ваня, что спит, разуверясь / в простоте нерешённых задач», и «Нищая Зина – торговка арбузами, дынями» со своей подругой Фирой, и «Афродита соседней пивной», и «фанерная певица», и масса других неназванных по именам, но зримо присутствующих персонажей, конкретных и обобщённых. В этой связи бросается в глаза и умение автора не зацикливаться на частностях, легко поднимаясь над ними, обобщая и трансформируя их в символы и архетипы. Это дорогого стоит.

Для постоянных таких подъемов и спусков, взгляда сверху на «город-пацан с чуть заметным пушком над губой» и тут же перехода «в тёмный бар», куда «вкрадётся тихо незаметнейший человек», для всего этого воздухоплавания необходима большая энергия. Откуда же черпает её автор? Ответ неочевиден: из книг. Перед нами книжник, пусть и особого толка, понимающий всю ненадёжность «лукавого Слова» и «кривду книжную». Кое-где автор проговаривается: «если где и рвётся, – там, где тонко, / и, если что и ждётся, – только Слово». Вновь заглавная буква, и она весьма красноречива. Показательно и стремление автора от частного к общему, от описания к подытоживанию, граничащему с выводом и моралью. Концовка одного стихотворения процитирована только что, вот концовка другого: «Ну что ты, наш бедный, не плачь ни о чём никогда». В этом обязательном стремлении расставить все точки над «i» ещё чувствуется ученическая манера. Как и в многословии, пополам с мелкотемьем, которым заражены стихотворения «Добежать, как усталый гонец. Близоруко вглядеться…» или «Не пиши мне в контакте обиженных сообщений…»

Заметно, вообще, пристрастие автора к длинной строке. Из-за этого многие вещи кажутся перегруженными, им не хватает лёгкости. Борис Кутенков ответственно относится к своему делу и серьёзно смотрит на мир, словно постоянно готовится, слегка замаскировавшись под лирического героя, «умирать в потёмках / с ненадёжной ордой стихов». Это тот редкий случай, когда хочется сказать: чуть меньше серьёзности Сальери, чуть больше усмешки Моцарта. Но в наш разудалый век невольно придерживаешь язык. Пусть будет чистая трагедия, она, по крайней мере, продуктивнее кича и панка. Энергии её переживать у автора хватает, и слава богу. Показательно в этом смысле стихотворение «Смерть-медсестра» – единственное озаглавленное в подборке, а потому чуть остановимся на нём. Речь ни много, ни мало об умирании в психбольнице, и повествование идёт от первого лица. Последним собеседником становится медсестра в облике смерти, или наоборот. В этих условиях у лирического героя хватает сил и желания на монолог размером в восемь четверостиший, чуть ли не в духе Лермонтова. На такой высокой ноте хочется завершить разговор о стихах Бориса Кутенкова и пожелать ему удачи на нелёгком пути серьёзной и трагической поэзии.

 

* * *

 

И тяжело, и сладко вспоминать,

Что жизнь твоя всего лишь перекресток:

Друзья, враги, и снега благодать,

А после, глядь – стоят одни лишь звезды

Над пустырем, бездонные такие,

Что страшно даже голову поднять…

О смерти, о безумье, о России –

И тяжело, и сладко вспоминать.

Но сквозь тебя пройдут века иные,

Ковыльный свет, татарская стрела,

Святые, нищие, певцы слепые –

И музыка, что изгнана была.

И скоморошье племя заводное,

Срамных частушек полная сума,

Тюрьма и терем, пытка и безумье,

Беззвучье, безответная зима.

Ты человеком быть переставала,

Не пела ты, а песнею была,

Ты как могла, на свете выживала,

И выжила, и вскоре мною стала,

Моей душой из пепла и тепла.

И мы стоим с тобой на перепутье,

Ты песня, чем тебя теперь развлечь?

И что там впереди, когда так труден

Язык звезды, ее слепая речь?

 

Стихотворения Елизаветы Мартыновой производят любопытное и обманчивое впечатление, но обман этот – хорошего толка. Часто приходится видеть строки, наполненные всевозможными внешними эффектами, а в глубине пустые, этакая поэзия ёлочных шаров. Здесь всё наоборот. При беглом чтении стихи Елизаветы кажутся довольно непритязательными – и на формальном уровне (почти сплошь четверостишия ямба или анапеста), и на содержательном. Но при внимательном рассмотрении этих с виду неказистых строк почти сразу же обнаруживаются вещи поистине потрясающие. Например, описание ночного снега, который падает за окном в стихотворении «Проснусь ли ночью – вздрогну: неужели…». Казалось бы, что может быть банальнее? Но завершаются стихи обращением к снегу: «Вот в этот час, по лезвию тропинки, / Не оставляя тени и следа, / Иди ко мне, как в шапке-невидимке, / На белом – бел, без страха и стыда». В этом есть что-то если не мистическое, то фантастическое. Мурашки по спине, опредёленно, бегут, особенно воспринимая заключительную строфу в контексте всего стихотворения, – здесь это, увы, не передать.

Другой пример. Стихотворение «Окраина», как следует из названия, посвящено непритязательному описанию мест, где «огромное жёлтое поле», «жили, стирали, варили», где «Утрата, ещё раз – утрата, / Разлука – и снова разлука» «на фоне домов аварийных». В общем, провинциальный сельский ли, городской пейзаж с бытовыми вкраплениями. И вдруг: «Окраина, чёрная птица, / Тень горя на сумерках улиц». Каким ветром занесло в эту почвенническую пастораль столь могучий образ? Ещё пример. Вряд ли какая первая строка может быть столь же малообещающей для читателя как «Покосились седые заборы». Сколько подобных зачинов настрогали провинциальные аксакалы соцреализма, члены областных писательских организаций со времён Очаковских и покоренья Крыма! Но как завершаются эти стихи: «Здесь на небо смотрю я всё чаще, / Оттого что живу я в раю, / В белой-белой сиреневой чаще, / У безумья на самом краю». Действительно, сочетание этих строк в одной вещи содержит элемент безумия.

В такой силе есть и своя слабость. Неужели для подобных образов нужны длинные трамплины из довольно посредственных строк, а то и строф? Конечно, на таком фоне метафоры смотрятся эффектно, но – не проработать ли ещё и фон? Кое-где попадаются и штампы, и не вполне удачное словоупотребление, и тяжеловатая просодия: «жребий, выпавший в тиши»; «так, чтоб была она ясна»; «не прекращаясь в срок»; «вне степени родства»; и довольно заезженный «ангел небесный». Такие рифмы как «рябину-дыма», «стоит-откроет», «тиши-души» или «остаться-скитаться» более чем сомнительны. Не хватает многим стихотворениям подборки и масштаба. Пожалуй, единственная вещь, которой не предъявишь такого упрёка, впрочем, относительного, – это стихотворение «И тяжело, и сладко вспоминать…», которое, хоть и несколько выбивается из контекста подборки, но достойно того, чтобы привести его целиком.

Нельзя не сказать и о несомненном влиянии на эти стихи позднего Пастернака или Фроста, а то и их обоих. Проявляется оно и в общей направленности тем, и в интонации, и в лексике. В этой связи примечательно обилие здесь ботаники с зоологией. В небольшой подборке упомянуты из одних только растений: рябина, тополь, ель, татарник, пустырник, пижма, сирень, ясень и вишня. Такая подробность и точность восприятия дорогого стоит, тем более что молодая поэзия сейчас сплошь «городская» – и по географическому положению и по общепоэтическому пространству. Елизавету Мартынову это не смущает, как, вероятно, и то, что в её интровертивных стихах совсем нет людей. Решительно, деревья этому автору гораздо ближе. Хочется думать, что читателя не оттолкнёт некоторая замкнутость и отрешённость этой поэзии.

 

ХУДожества

Весь этот мир для тебя! – ну, а ты – о еде…

Вспомни Тургенева или какого джедая!

…Если из слова «худею» изъять букву «д»,

Это и будет то самое, чем я страдаю.

 

Мир превращается в тихий такой балаган…

Сюры и глюки – они не живут в одиночку.

Пусть позавидует мне тот поэт-наркоман,

Что без укура не выдаст и матерной строчки.

 

Пусть меня скушает Бог или выдаст свинья,

Только сегодняшний день (впрочем, как и вчерашний),

Очень похож на осколок того бытия,

В коем тебе очутиться случилось бы страшно,

 

Ибо ты думаешь: ради тебя на ура

Я вылепляю шифроидной клавы фигуру, –

Только вот эта нелепая словоигра –

Лишь результат недостаточных глюков и сюров.

 

Вот похудею еще килограммов на дцать,

Поголодаю еще полгодочка сурово –

Знаешь, какие задвиги я буду писать!

В них о клавурной шифричке не будет ни слова!

 

Ты не «догнал»! После месяца «я позвоню»

Взял и явился, и без разрешенья остался.

Что ж, почитаю задвигов, потом прогоню:

Клавное – это шифровка! – чтоб не догадался…

 

Марина Матвеева в своей стихотворной интонации во многом ориентируется на другую Марину, Марину Цветаеву. Высокий эмоциональный строй этих стихов скоро переходит в восторженность, часто не вполне адекватную. Так уже первое стихотворение подборки начинается с восклицания: «Господи!.. Как он растет – кипарис!» На протяжении стихотворения к Господу автор обращается ещё дважды, всё так же восторженно и всё по тому же поводу: как удивительно растёт кипарис. Также упомянут «юноша бледный, готовый на риск / словораспила для мозгопрогрева», а сама вещь написана «лесенкой» Маяковского. Такой коктейль чуть ли не из диаметрально противоположных по поэтике классиков Серебряного века, от Брюсова до «дерзкого поэта-футуриста», решительно, способствует «мозгопрогреву».

Сложный синтаксис поздней Цветаевой резко ощутим в таких стихотворениях как «Лопе-де-вежская пуща плаща и…», «Богема» или «Интернеты – интернаты…». Последнее стихотворение любопытно и обилием «компьютерного» новояза, поданного с удивительной чрезмерностью: «Интер-нет не интер-да, он / просто так не за- // -лечит, -гладит, -рубит, -травит, / -грузит, -ворожит, / он потребует управы / на самое жи- // знеутробные запасы, / психовиражи. / Милый, ты ль не асьный ас и / ты ль не Вечный ЖЖид?» Дескать, и так-то автор может комбинировать слоги, и в этом-то словообразовании не видит дурновкусия, и здесь-то не слышит языкового диссонанса, и этот анжамбман на полуслове не кажется сомнительным. Этакая безмерность – в мире мер. Ещё развёрнутая цитата из другого стихотворения: «Четкой точкой отточен, точно / отпечаток, отчетлив, точен / слог о Логосе. // Словно очной / ставкой бьет по очам порочным, / тем, что в три тараканьих норки / прячут все, что насомневали, / тем, что были когда-то зорки, / но ослепли». О чём хотел сказать автор, нагромоздив и «насомневав» такую гору аллитераций? Воистину, она порождает мышь.

Такие формальные находки как «Лопе-де-вежская пуща плаща и / шпаги» или «Вышел месяц над Днепропетровском, / Ножиком своим меня разделал» по мере чтения подборки заметно приедаются. Бросается в глаза и пустоватость многих стихотворений, которую не в состоянии скрыть даже «знеутробные» «психовиражи» с «мозгопрогревом». Кажется, вообще, нет такой безвкусицы и такого насилия над языком, на которые бы не отважился «член Национального Союза писателей Украины и член Конгресса Литераторов Украины» (всего же в сведениях об этом авторе слово «член» употреблено четырежды). Без тени сомнения Марина Матвеева признаётся: «Если из слова «худею» изъять букву «д», / Это и будет то самое, чем я страдаю». Не знаешь, дивиться этой поэтической «новизне» или сочувствовать автору. По подборке просто-таки косяками ходят такие строки как «Редкий птыц от Крыма до Днепрухи / в клюве донесёт мою мессагу»; «Килька и сырок у плебисцита – / вирусы мои»; «вот такой вот атекстуальный флять»; «без фрейдячьих суперэгоидов» и т.п.

Между тем, по непонятным причинам, у Марины Матвеевой самая обширная подборка в антологии, и всё вышесказанное обрушивается на читателя на протяжении более чем двадцати страниц. Есть стихотворения, где поток сомнительных неологизмов стихает и автор, наконец, говорит в простоте сердечной. Читая такие вещи как «Ты плакала над сломанною куклой» или «А я летала…», можно, наконец, понять, что перед нами стихотворец, а не игрок в языковой конструктор. Впрочем, эти стихи в явном меньшинстве, хотя даже автор признаёт, что «Сердце пишет без анжамбеманов, / Звукописей, вычурных метафор». Зачем же тогда употреблять всё это сверх всякой меры и естественности? Вопрос, на который в состоянии ответить только Марина Матвеева. Пока что эти «ХУДожества» предназначены исключительным любителям поэтического конструктивизма.

 

Скобки

 

Я начал замечать: один мой друг

становится печальней и прозрачней –

просвечивают шляпа и сюртук,

и как бы автор ни был близорук,

а в лёгких ясно виден дым табачный.

Не прячет воровато друг лица:

сквозь стенки черепной его коробки

я наблюдаю ветку и птенца,

рекламный щит, прилавок, продавца;

я мысленно беру всё это в скобки.

Он понемножку таял с детских лет,

но – оболочкой, а не сердцевиной.

Вот поистёрлись кожа и скелет,

стопа уже не оставляет след,

но тайна в том, что сердце, сердце видно!

А я, напротив, становлюсь плотней –

булыжник в череде других камней.

 

Стихотворения Евгения Никитина производят впечатление написанных с холодной головой. Кажется, что автор чуть ли не по расписанию садится за стол и оформляет в размеренные строфы – даже не чувство или мысль – а само желание сочинить нечто. В таком стремлении на помощь приходят и филологическая выучка и знание поэтической моды. Так этому стихотворцу известно, что эмоциональность – плохо, культура и «остранённость» – хорошо. Если откровенное эпигонство – плохо, то лёгкие аллюзии на некоторых поэтов, вроде Мандельштама или Бродского, – хорошо. Поэтому и стихи Евгения Никитина написаны в безэмоциональном и «остранённом» ключе. Они старательно избегают всякого конкретного поэтического родства, но позволяют себе отсылки, например, к раннему Мандельштаму («белое солнце над головой несут» или «шахматное» стихотворение «Всем хороша игра фигурок деревянных…»).