Русская басня, ее истоки и роль в формировании нравственного самосознания общества в конце XVIII – начале XIX века

   Во второй половине XVIII – первой половины XIX века в России становятся популярными у образованной части общества не только античные, но и западноевропейские баснописцы. Басни Людвига Хольберга (1684 – 1754), «отца датско-норвежской литературы» в переводе Д.И. Фонвизина выдержали в России три издания (1761, 1765, 1787 гг.). Особой популярностью пользовались переводы басен немецких писателей (Геллерта, Мейснера) и французских баснописцев – Сен-Ламбера, Лафонтена. Басни Лафонтена воспринимались как образцовыен сочинения, оказывая влияние на поэтику жанра в русской литературе, служили ценными источником для А.П. Сумарокова, И.И. Дмитриева, И.А. Крылова и других русских баснописцев XVIII – первой половины XIX веков.²³

   По справедливому  заключению исследователей классической  басни М.Л. Гаспарова и И.Ю.  Подгаецкой «под пером Лафонтена  басня почитавшаяся в теории  классицизма «низким» жанром, приобрела  величие и масштабы истинно высокой поэзии. Кроме того, басни Лафонтена во многом определили дальнейшее развитие европейской и русской басни, будучи к тому же своего рода посредником между античной и национальной басней».²⁴

   Многочисленные  переводы классической басни  на русский язык, интерес к творчеству западноевропейских баснописцев говорит не о тенденции к заимствованию, а о стремлении всячески содействовать процессу формирования и национального самоопределения жанра русской басни, не оставаясь при этом в стороне от классических традиций.

   В первой трети XIX века, постепенно набиравшая силу русская басня в творчестве великого русского баснописца Ивана Андреевича Крылова поднимается на высоту мировых образцов; почти полностью прекращается «соперничество» русских баснописцев в изложении и пересказе басенных сюжетов, культивировавшихся ранее. Ведущей становится крыловская басенная традиция с ее неизменяемой народностью и глубоко национальным колоритом.

   Ценнейшим источником, формировавшим самобытность русской  басни, является благодатная почва устного народного творчества. Вне фольклора невозможно составить представление о генезисе басни и ее художественном своеобразии. А.А. Потебня в свое время отметил генетическое родство басни с пословицей и поговоркой.²⁵ Известный собиратель пословиц И. Снигирев в предисловии к «Русским народным пословицам и притчам» (М., 1848) писал: «Как многие притчи и басни сократились в пословицы… так равно последние развиты в баснях и притчах». О родстве пословицы и басни говорится и в двухтомном собрании В.И. Даля «Пословицы русского народа. Сборник пословиц, поговорок, речений, присловий, чистоговорок, прибауток, загадок, поверий» (изд 2-е., СПб., 1879).

   Целый ряд басенных  сюжетов восходит к русской народной сказке. Сказочную традицию в обрисовке басенных персонажей можно легко найти путем сравнения их со сказками о животных (см. «Народные русские сказки А.Н. Афанасьева. Подготовка текста, предисл., прим., В.Я. Проппа, т. I – III, М., 1957).

   Активное взаимодействие  басен с устным народным творчеством наблюдается и при сопоставлении их с народными анекдотами и сатирическими рассказами. Фольклорная традиция осталась постоянно действующим фактором развития басни и на послекрыловском этапе ее развития, хотя у Крылова она обозначена наиболее широко и полно.

  Исследователь творчества  И.А. Крылова Н.Л. Степанов отмечает  четыре основных этапа в развитии  русской басни:

1. Первая половина XVIII века. Русский читатель знакомится с басенным жанром. Этот период представлен баснями Кантемира, Ломоносова, Тредиаковского, Баркова.
2. Конец 50-х годов – начала 60-х годов XVIII века. Бурный расцвет басни, связан с деятельностью Сумарокова и его учеников и последователей.
3. 90-е годы XVIII века, когда басня вновь занимает видное место на страницах журналов и появляются такие баснописцы, как Хемницер и Дмитриев. Этот период как бы завершает «классицистический» период развития басни XVIII века и создает басню сентиментализма.
4. 1800 – 1840-е годы XIX века; этот  периодзнаменуется появлением басен Крылова и новым расцветом басенного жанра в творчестве его современников.

   Как видим из  классификации Н.Л. Степанова,  переломным является конец XVIII – начало XIX века, когда на смену классицистической басне приходит басня сентиментальная. Здесь необходимо отметить появление басен М.Н. Муравьева (1757 – 1807), Ю.А. Нелединского-Мелецкого (1752 – 1829) и других. Но центральное место в развитии жанра сентиментальной басни занимает И.И. Дмитриев.

 

   Истоки русской  басни нельзя определить однозначно: с одной стороны огромную роль  сыграл интерес русской литературной общественности к традициям античной басни, о чем свидетельствует большое число переводов на русский язык басен Эзопа, Федра и других; затем интерес к западноевропейской басне также привлекал внимание переводчиков и баснописцев. С другой стороны, осваивая сюжеты античной и западноевропейской басни, русские баснописцы создавали произведения самобытные, с опорой на такой важный источник, как устное народное творчество - сказки, пословицы, поговорки, в которых выражалась народная мудрость, ярко проявлявшаяся в русском басенном наследии, вершиной которого является творчество Крылова.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

II. Художественные особенности и нравственные проблемы в баснях И.И. Дмитриева.

   И.И. Дмитриев (1760 – 1837) - представитель русского сентиментализма, приобщивший басню к числу салонных, изящных жанров. В русскую литературу он вошел как один из создателей легкой поэзии, как автор песен сатир, басен и других стихотворных жанров.

   Интерес к поэзии  возникает у Дмитриева в 70-е  годы XVIII века. Большое впечатление на него произвели стихотворения Г.Р. Державина. Впоследствии состоялось личное знакомство с прославленным поэтом, очень много давшее Дмитриеву для его литературного развития. Эстетические взгляды будущего сентименталиста складываются в результате чтения произведений Мерсье, Руссо, Дидро, Рейналя.

   Участие в «Московском  журнале» (1791 – 1792) и других изданиях  Н.М. Карамзина сделало имя  Дмитриева известным. В эти  же годы определилась и эстетическая  позиция поэта, выступившего в  жанрах – сказки, песни, басни.

   Большой популярностью  стали пользоваться басни Дмитриева,  которого современники называли  «русским Лафонтеном» и вызывали  положительные отзывы критики.  Его первые басни («Червонец  и Полушка» и другие) появились  в журнале «Утренние часы»²⁶ одновременно первыми с баснями Крылова («Стыдливый игрок»). В глазах современников самым важным завоеванием Дмитриева был «новый слог» в поэзии, то есть практическая разработка новых стилистических норм. «Дмитриева можно назвать сотрудником и помощником Карамзина в деле преобразования русского языка и русской литературы, что Карамзин делал в отношении прозы, то Дмитриев делал в отношении к стихотворству», - писал В.Г. Белинский (VII, 135).

   Внесенные Дмитриевым  изменения в басню касаются  функции самого жанра. Личное, лирическое начало стало основной чертой басни Дмитриева, «философичность», а не нравоучительность басен особо подчеркнул П.А. Вяземский.²⁷ Однако ни он, ни другие критики не отметили, вероятно, из-за очевидной принадлежности Дмитриева к сентиментальной школе, подчеркнутое авторское «я» и ненавязчивую манеру собеседования с читателем. В тех случаях, когда у Дмитриева басня сопровождается «моралью», краткое резюме баснописца иногда перерастает в своеобразное лирическое отступление, самый яркий пример – басня «Два Голубя»:

Любовь, поверьте мне, все заменит для вас.

Я сам любил: тогда за луг уединенный,

Присутствием  моей подруги озаренный,

Я не хотел  бы взять ни мраморных палат,

Ни царства  в небесах!… Придете ль вы назад,

Минуты радостей, минуты восхищений?²⁸

 Там же, где он  не удаляется столь явно от  традиционных форм, более лаконично  выраженная «мораль» оказывается  всего лишь отражением личного  опыта рассказчика. Свободное  обращение Дмитриева к читателю, как правило, вынесено за скобки рассказа, речь баснописца отличается обилием вопросительных интонаций. Он предлагает зачастую свое оригинальное толкование басенной аллегории, но не настаивает на его всеобщности.

   В его интерпретации любой  сюжет не локализуется жесткой  моралью, ей чужд просветительский дидактизм, поэтому сатирическое содержание отходит на второй план. Показательно, что Дмитриев никогда не начинает басню с нравоучения, хотя поэтика и традиция допускали его помещение равно в конце и в начале. Обращаясь к традиционным сюжетам, Дмитриев также избегает нравоучения: более половины басен его не имеют. Центр тяжести переносится на сам рассказ. Дмитриев создал басню, являющуюся полной противоположностью сумароковской. Для него неприемлема была сумароковская «грубость», гротескность. Басни Дмитриева – салонные, изящные басни, испытавшие воздействие школы Карамзина. Вяземский писал о них: «Кажется неоспоримо, что он первый начал у нас писать басни с правильностью, красивостью и поэзиею в слоге»²⁹

   Изящной безделкой является  басня Дмитриева «Кокетка и Пчела» (1797), сюжет которой заимствован из одноименной басни Флориана. Дмитриев и не пытается ее «обрусить», а как бы подчеркивает ее переводной характер. Героиня басни – «прелестная Лизета», светская кокетка, которая испугалась пчелы, севшей на ее «розовый роток». Даже пойманная служанками пчелка изъясняется как светская дама и говорит Лизете комплимент, который красавица по достоинству оценивает:

А пленница в  слезах в отчаяньи жужжала:

«Клянуся Флорою! Хотела ли я зла?

Я маленький  роток за розу приняла».

Столь жалостная  речь Лизету воскресила.

«Дуняша! –  говорит Лизета, - жаль Пчелы;

Пусти ее, она  почти не уязвила».(214)

И в заключение вывод: «Как сильно действует и крошечка хвалы!». Как  видим, даже самая мораль басни, довольно слабо, но все же привязана к ее сюжету. Она художественно говорит о безотказном действии приятной, искренней хвалы.

   Дмитриев переводит  басни Лафонтена, в том числе  «Старик и трое молодых» (1795), «Дуб  и Трость» (1795) и «Два Голубя»  (1795), вслед за ним переведенные Крыловым. Переводы Дмитриевым этих басен, относящиеся к 90-м годам 18 века, уже намечали путь к басням Крылова, преодолевали книжную затрудненность и риторичность Хемницера. Белинский отмечал: «Басни Хемницера и Дмитриева относятся к басням Крылова, как просто талантливые произведения относятся к гениальным произведениям, - но тем не менее Крылов много обязан Хемницеру и Дмитриеву» (VII, 442).

   Сравнивая две  односюжетные басни Дмитриева  и Крылова, восходящие  к лафонтеновской  басне «Дуб и Трость», критика подметила различие в нюансах, в языковой манере баснописца. Язык дмитриевской басни естествен, прост, он богаче и правильнее языка Хемницера, но в то же время беднее крыловского, лишен той живописности, которая сказалась уже в первых баснях Крылова. «Язык дмитриевской басни действительно чист и прост, - замечает по этому поводу историк языка Г. Винокур, - но лишен тех живых красок народности, какими отличается язык в баснях Крылова».³⁰

Достаточно сравнить несколько строк, чтобы увидеть  справедливость этого суждения. У Дмитриева:

Дуб с Тростию вступил однажды  в разговоры…

У Крылова:

С Тростинкой Дуб однажды в речь вошел.

Народное «в речь вошел» гораздо выразительнее, чем «вступил в разговоры».

У Дмитриева:

«Ты очень  жалостлив, - Трость Дубу отвечала. –

Но, право, о  себе еще я не вздыхала,

Да не о  чем и воздыхать:

У Крылова:

Мне ветры  менее, чем для тебя, опасны».

«Ты очень  жалостлив, - сказала Трость в ответ, -

Однако не крушись: мне столько худа нет».

Казалось незначительное различие, но народное «столько худа нет» сразу же создает иную стилистическую тональность басни Крылова, чем в басне Дмитриева. Крылов с абсолютной точностью улавливает музыкальные интонации живой разговорной речи, ее окрашенность не стереотипно книжными бесцветными словами, а выражениями яркими, меткими, бытующими именно в языке народа. Суховатая правильность языка басен Дмитриева противостояла сумароковской басне с ее комической гиперболизацией, просторечной «грубостью». Но в то же время она не достигала той изобразительной яркости и силы, богатства народной речи, которыми отличались басни Крылова. Персонажи Дмитриева не становятся типическими. Отсутствие сословных и социальных признаков и черт, языковая бледность в обрисовке лишает их типической выразительности, той яркой жизненной расцветки, которая характерна для басенных персонажей Крылова. Дмитриев стремится к изящной простоте слога, к его освобождению от архаического словаря и синтаксиса. Басню «Ласточка и Птички» (1797) он начинает с лирического описания полета ласточки, добиваясь разговорной чистоты и легкости стиха, избегая просторечия:

Летунья Ласточка и там и сям бывала,

Про многое слыхала,

И многое видала,

А потому она

И боле многих знала. (212)