Русская басня, ее истоки и роль в формировании нравственного самосознания общества в конце XVIII – начале XIX века

От басни завсегда

Нечаянно дойдешь до были.

Случалось ли подчас вам  слышать, господа:

«Мы сбили! Мы решили!».  (205).

   Этой склонности переоценивать  себя, преувеличивать собственные  достоинства у героев басен  Дмитриева противостоит другое  свойство человеческой природы: способность человека во имя любви или дружбы забывать о себе и жить только заботой о другом. Такое естественное преодоление естественного же эгоизма личности наравне с изображением себялюбивых ложных стремлений занимает в баснях Дмитриева очень важное место.

   Одной из характернейших  для Дмитриева-сентименталиста является  басня «Чижик и Зяблица», в  которой проповедуется философия  смирения, умеренности и осторожности. Чижик, свив гнездо, слишком рано  стал предаваться радости, воспевать свое благополучие и был за это наказан:

Чиж свил себе гнездо и, сидя в нем поет:

«Ах! Скоро ль солнышко взойдет

И с домиком меня застанет?

Ах! Скоро ли оно проглянет?

Но вот уж и взошло! Как тихо и красно!

Какая в воздухе, в  дыханье, в жизни сладость…

Ах! Я такого дня не видывал давно»…

И вдруг ужасный вихрь  со свистом восшумел…

Потом прошла гроза, и  солнце расцвело,

Все стало ярче и светлее,

Цветы душистее, деревья  зеленее –

Лишь домик у Чижа куда-то занесло.

Завершает басню Дмитриев словами  Чижика:

«Ах! всяк своей бедой ума себе прикупит:

Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит».(158)

   Басни Дмитриева свидетельствовали  об уходе поэта от больших  социальных тем, от сатиры, от  злободневности. Сообразно со всей  философией сентиментализма, поэт  уходит в баснях от всего значительного и социально резкого. Их сатира замыкается в кругу моральных тем, но и остро моралистический момент в ней ослаблен. Оттого так часто они граничат с идиллией и элегией. Быт в них входит лишь в поэтизированном виде, вся стилистическая система направлена на смягчение, идеализацию действительности.

   В своих баснях Дмитриев  иронизирует над житейской суетой, в которую погружены его персонажи,  а зачастую и над ошибочностью  их суждений о себе и особенно  о других. Его басни – это  как бы каталог неверных и скороспелых мнений, возникающих большей частью в результате преувеличенного мнения басенного персонажа о самом себе, так Устрица попыталась «открыть» у себя хоть какой-нибудь «талант», она пробовала летать как Орел, плавать как Кит и ползать как Уж, но не смогла и попалась Водолазу («Орел, Кит, Уж и Устрица»).

   Отказываясь от политической  сатиры, Дмитриев создает в своих  баснях образ доброго и чувствительного  человека, который является идеалом  добродетели. Басни Дмитриева  лишены сатирического элемента. Рассуждая в них по поводу общечеловеческих недостатков, поэт призывает своих читателей избегать их и довольствоваться тем, что они имеют, и не роптать на судьбу. Таковы басни «Летучая рыба», «Мудрец и Поселянин», «Суп из костей» и другие.

    В басне «Мудрец и  Поселянин» эта жизненная философия  смиренно излагается от лица  сельского жителя. По своей сути  она не только смиренна, но  и глубоко гуманна:

Я зависти не знаю:

Доволен тем, что есть, - богатый пусть богат.

А бедного всегда как  брата обнимаю

И с ним делиться рад.(208)

Необразованный Поселянин говорит, что он обучался «науке счастья» не по книгам, а по честному сердцу, внимающему «законам натуры», законам природы, которым и должен следовать человек, чтобы быть счастливым.

   В своем творчестве Дмитриев обращает внимание на такую важную проблему, как наличие у людей двойной морали, как превосходство внутренней красоты над внешней, показной. Об этом он говорит в баснях «Петух, Кот и Мышонок», «Нищий и Собака», «Сверчки».

   В басне «Сверчки» беседуют два сверчка, которые живут в судейском доме, но один из них поселился в прихожей, другой – в кабинете. Тот, что живет в прихожей хвалит хозяина дома:

Какая кротость в нем! какая добродетель!

И как трудолюбив! Я  сам тому свидетель,

Какую кучу он записок отберет,

И что же? Ни одной из них не издерет,

А все за ним тащат!

Ему возражает Сверчок, который живет в кабинете:

В передней барин то, чем  хочет он казаться,

А здесь – каким  родился он в свет:

Вот нашего ханжи тут  уложенье!

Мораль басни Дмитриев вкладывает в слова Сверчка, живущего в кабинете:

И в обществе людском,

Где многое тебе покажется  превратным,

Умей ты различать  двух человек в одном:

Парадного с приватным. (155)

Эта же мысль звучит в басне «Петух, Кот и Мышонок». Глупый маленький  Мышонок повстречал на своем пути двух зверей:

Какие звери, сам не знал;

Один так смирен, добр, так плавно выступал,

Так миловиден был  собою!

Другой нахал, крикун, теперь лишь будто с бою;

Весь в перьях; у  него косматый крюком хвост;

Над самым лбом дрожит нарост

Какой-то огненного цвета…

…Без него я, верно, бы в другом

Нашел наставника и друга!

В глазах его была написана услуга;

Как тихо шевелил пушистым он хвостом!…

На что мать Мышонка отвечает:

А я тебе на то скажу, -

Мышонка мать остановила, -

Что этот доброхот,

Которого тебя наружность так прельстила,

Смиренник этот… Кот!

Под видом кротости он враг наш, злой губитель;

Другой же был Петух, миролюбивый житель.

Не только от него не видим  мы вреда

Иль огорченья,

Но сам он пищей  нам бывает иногда.

Вперед по виду ты не делай заключенья. (201)

   Дмитриев усвоил заветы  просветительства 18 века – о ценности  человеческой личности, о необходимости  справедливого законодательства, о  роли воспитания. В своих баснях  он осуждает пороки современного  ему общества, развращающее влияние социального неравенства: чинов, знатности, богатства. В этом отношении он во многом продолжает тематику басен Хемницера. В басне «Воспитание Льва» (переработке басни Флориана) Дмитриев развивает философско-политическую концепцию просветителей, их теорию просвещенного абсолютизма. В басне воспитателем молодого львенка, будущего государя, делается мудрая собака, которая учит львенка уму-разуму раскрывая перед ним подлинную картину страданий народа и произвола вельмож и богатеев:

И Львенок в первый раз узнал насильство власти,

Народов нищету, зверей худые  страсти:

Лиса ест кроликов, а Волк душит овец,

Оленя давит Барс; повсюду, наконец,

Могучие богаты,

Бессильные от них  кряхтят,

Быки работают без  платы,

А Обезьяну золотят. (118)

Но Дмитриев далек от радикальных выводов: львенок, воспитанный добродетельной собакой, получил «рассудок» и «мудрость», вполне достаточные для того, чтобы править государством. Боязнь социальных потрясений, признание желательности перемен путем мирного, постепенного совершенствования нравов определяют жизненную философию Дмитриева, перенесение им социальных проблем в круг моральных вопросов, личного самоанализа, лирического переживания.

В баснях Дмитриева сатирические мотивы занимают весьма   скромное место, а сама сатира ограничена бытовыми темами.

   Собственно, практика  Дмитриева уже знаменовала разрушение  басни как дидактического жанра.  Новаторство Дмитриева, особенно  в языковом плане, было воспринято  современниками двояко. С одной  стороны, языковое мастерство  писателя, работа над новым светски-изящным литературным стилем  неоспоримо обновило басню и в какой-то мере отодвинуло на задний план внимание к басенному творчеству его предшественников. Протест со стороны противников карамзинской школы вызвало то, что, дидактическая цель басни не стояла в центре внимания Дмитриева. Растворение басни в рассказе послужило причиной другой крайности – интереса, проявленного к апологу. Аполог строился на привычной басенной аллегории, раскрываемой в афористической концовке. Аполог был знаком басни, но не заменял ее.

П.А. Вяземский в своей  статье «Известие о жизни и  стихотворениях И.И. Дмитриева», помещенной в качестве предисловия к изданию  стихотворений Дмитриева 1823 года, высоко оценил басни Дмитриева, преуменьшая  значение басен Крылова. Не выступая прямо против Крылова, он отводит ему место среди продолжателей Дмитриева. В 1823 году, когда были уже напечатаны шесть книг басен Крылова, это утверждение приобретало явно полемический характер.

   Вяземский принципиально  возражал против того демократического «русского духа», который современники увидели в баснях Крылова. В письмах того времени Вяземский выступал еще откровеннее с критикой Крылова. В письме к А.А. Бестужеву от 9 марта 1824 года он писал: «Крылова уважаю и люблю как остроумного писателя, но в эстетическом, литературном отношении всегда поставлю выше его Дмитриева и скажу свое мнение без зазрения и страха, ибо не признаю никаких условных властей в республике словесности… Что выдало ему (Крылову) открытый лист на общенародное уважение? Плоскости, пошлости, вредящие его истинному достоинству. У всех на языке: «А философ без огурцов!…», «Ай, моська, знать, она сильна, что лает на слона» и шутки подобные, да вот и все!…».³² В этом письме позиция Вяземского высказана особенно ясно. Для него Крылов неприемлем  своими «лубочными прибаутками», которым он противопоставляет изящную светскость басен Дмитриева.

   Иным было отношение  Пушкина, увидевшего в басенном  творчестве Крылова подлинную  народность. Еще в заметке «О  причинах, замедливших ход нашей словесности» (1824), оставшейся ненапечатанной при жизни, Пушкин, приводя в качестве примера национальной самобытности русской литературы «некоторые оды Державина» и стихи из «Душеньки» Богдановича, особо выделяет Крылова, который «превзошел всех нам известных баснописцев».³³

Пушкин не выступал в  печати с прямой защитой Крылова  против Вяземского, но он воспользовался появлением русского перевода вступительной  статьи Лемонте к французскому изданию  басен Крылова (напечатанной в 1825 году в «Сыне отечества»), чтобы высказать свое мнение о народности и национальном характере русской литературы. «В заключение скажу, - писал Пушкин,  - что мы должны благодарить графа Орлова, избравшего истинно-народного поэта, дабы познакомить Европу с литературою Севера. Конечно, ни один француз не осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, кажется, можем предпочитать ему Крылова» (VII, 32).

   Всем своим  содержанием статья Пушкина полемизировала  с Вяземским, не увидевшим мирового  значения Крылова и национального характера его творчества. Определяя Крылова как поэта народного и национального, Пушкин вкладывал в это понятие широкий смысл, видя в нем сочетание национального начала с демократическим. Это понимание народности впоследствии было исчерпывающе развито Белинским. Вяземский понял полемический смысл статьи Пушкина и в письме к нему от 16 октября 1825 года решительно возражал против такой оценки Крылова: «Твоя статья о Лемонте очень хороша по слогу зрелому, ясному и по многим мыслям блестящим.  Но что такое за представительство Крылова?… Назови Державина, Потемкина представителями русского народа, - это дело другое; в них и золото и грязь наши par excellence³⁴; но представительство Крылова и в самом литературном отношении есть ошибка, а в нравственном, государственном даже и преступление de l`eze nation,³⁵ тобою совершенное» (XIII, 238). Пушкин не продолжал спора, но все же в шутливой форме, как бы уступая Вяземскому в его оценке «плебейского» духа, то есть демократического характера басен Крылова, оправдывает этот дух как исторически неизбежный отпечаток, наложенный веками крепостного гнета.

    Белинский  впоследствии писал о баснях  Дмитриева: «В них блистает  салонный ум 18 века; в них язык  наш сделал значительный шаг  вперед. Конечно, мы не можем  восхищаться баснями Дмитриева… но с ними связаны самые сладостные воспоминания о золотой поре нашего детства…» (IV, 148).

   Басни И.И. Дмитриева  ознаменовали собой новый этап  в развитии этого жанра. Дмитриев  активно поддерживал новое направление  – конца XVIII – начала XIX вв. – сентиментализм, возглавленный в литературе Н.М. Карамзиным. Доминаитой человеческой природы сентиментализм объявил чувство, а не разум и главным в переустройстве жизни человека полагал высвобождение и совершенствование «естественных» чувств, а также проявление глубинных нравственных начал, заложенных в человеческой натуре.

При этом сентиментализм стремился выявить нравственный, духовный мир простолюдина, т.е. очень значительной части населения Руси. В своих баснях Дмитриев делает акцент на таких нравственных проблемах, как: дружба, невежество и человеческая ограниченность, глупость, хвастовство, зависть, лесть, гордыня. Сентиментализм внес свой значительный вклад и в развитие русского национального языка, произведя так называемую карамзинскую реформу языка. Сентиментальная басня, непревзойденным мастером которой был И.И. Дмитриев, отличалась «легкостью», «приятностью слога», не допускающего ничего «низкого» и грубого и имела нравственную установку – не оскорбить, а «развить просвещенный вкус». У истоков сентиментальной басни стоял М.Н. Муравьев (1751 – 1807), но он быстро «уступил» этот жанр И.И. Дмитриеву, авторитетнейшему среди баснописцев конца XVIII – начала XIXвв.³⁶

 

III. Нравственные проблемы в басенном наследии И.А. Крылова.

   И. А. Крылов  начал свою литературную деятельность в начале 80-х годов 18 века. Молодой Крылов писал комедии, трагедии, фельетоны, лирические стихи, эпиграммы. Первым, написанным им еще в четырнадцатилетнем возрасте, произведением была антикрепостническая комедия «Кофейница» (1789, опубликована в 1869). За нею последовал ряд острых сатирических комедий – «Бешеная семья» (1793), «Проказники» (1788, опубликована в 1793) и ряд других, которые зло высмеивали нравы дворянского общества.

   От драматургии  Крылов перешел к журналистике, к смелой публицистической сатире; он издавал в 1789 году в Петербурге один из лучших сатирических журналов XVIII века – «Почту духов».

   Новый и зрелый  этап творческого пути Крылова,  приходящийся на XIX столетие, наступает с момента его обращения к басенному жанру. Писать басни Крылов пробовал и ранее, в период своего сотрудничества в журналах конца XVIII века. В издававшемся И.Г. Рахманиновым журнале «Утренние часы» за 1788 год Крыловым было анонимно напечатано несколько басен: «Павлин и Соловей», «Стыдливый игрок», «Судьба игроков» и «Недовольный гостьми стихотворец». Эти басни, естественно, еще далеки от безукоризненного совершенства его зрелого басенного творчества, но и в них уже чувствуется лукавая ирония и лаконизм. Но самоопределение Крылова как оригинального русского баснописца происходит после 1805 года. Один из биографов Крылова вспоминал: «Однажды, это было в 1805 году, перечитывая Лафонтена, он (Крылов) вдруг почувствовал желание передать некоторые из его басен своим языком русскому народу. Работа закипела, басни готовы, и первый, радушно и искренно одобривший его начинание – был И.И. Дмитриев, сам баснописец и превосходный литератор. Возвышенная душа его, хотя с первого уже полета, вероятно, предвидела, как высоко поднимется его соперник, не могла удержаться, чтобы не настаивать, не побуждать его трудиться в этом роде. “Это истинный ваш род, наконец, вы нашли его”, - сказал Дмитриев.³⁷