Шпаргалка по "Микроэкономике"

Несмотря на глубокий трансформационный кризис, российской экономике удалось избежать массового оттока рабочей силы, который наблюдался во многих странах ЦВЕ. По официальным оценкам, в начальный период реформ экономическая активность населения сократилась в России с 70% в 1992 г. до 61% в 1998 г. Но затем более половины этого сокращения было отыграно назад, и в 2002 г. ее уровень уже превышал 66%. Хотя, по международным меркам, российские показатели участия в рабочей силе выглядят не слишком впечатляюще: объясняется это тем, что Госкомстат России оценивает их для населения в возрасте 15-72 года. При пересчете для более стандартного возрастного интервала 15-64 года уровень экономической активности в России оказывается одним из самых высоких для стран с переходной экономикой - 70%.

Сходная динамика характерна и для другого ключевого индикатора - уровня занятости: первоначальное падение  почти на 15 процентных пунктов (с 67% в 1992 г. до 53% в 1998 г.) с последующим  восстановлением до отметки 60%. При  пересчете для населения в возрасте 15-65 лет он повышается до 65%. Таким образом, занятость в российской экономике оказалась достаточно устойчивой и не слишком чувствительной к шокам переходного процесса. За весь пореформенный период ее падение составило порядка 15% и было явно непропорционально масштабам сокращения ВВП, которое, по официальным оценкам, достигло в нижней точке кризиса 40%. В большинстве стран ЦВЕ картина была иной: между темпами сокращения занятости и темпами экономического спада поддерживался примерный паритет. Численность занятых уменьшилась в них на 20-25% при сравнимой или даже меньшей величине падения ВВП.

Резкое расхождение между траекториями изменения ВВП и занятости  в России предопределило глубокий ”провал” в показателях производительности труда. В этом отношении ситуация в странах ЦВЕ складывалась намного благоприятнее: после незначительного снижения производительность труда быстро возвратилась там к докризисным значениям, а затем и превысила их.

Существует мнение, что вступление российской экономики в фазу подъема сопровождалось активным расширением занятости. Действительно, по данным Госкомстата России, осенью 1998 г. численность занятых составляла 58,4 млн. человек, тогда как через пять лет их насчитывалось уже 66,5 млн. Казалось бы, налицо внушительная прибавка - свыше 8 млн. человек. Однако почти половина этого приращения представляет собой статистический артефакт. Дело в том, что в 1999 г. Госкомстат пересмотрел методологию расчета численности занятых. В их состав стали включаться лица, производящие товары и услуги в домашнем хозяйстве для продажи на рынке, а также военнослужащие. Так что реальный прирост занятости составил не более 4-4,5 млн. человек. Другие официальные источники (так называемый баланс трудовых ресурсов) дают еще более низкие оценки: около 2 млн. человек. Это не так уж много, если вспомнить, что ВВП увеличился в посткризисный период более чем на треть.

Процесс общего сокращения занятости  протекал в различных сегментах  экономики крайне неравномерно. Как  известно, ”ядро” российской рабочей силы - на крупных и средних предприятиях. Именно на них сосредоточена основная часть постоянно занятых полное рабочее время, а нестандартные формы трудовых отношений практикуются лишь в исключительных случаях. На ”периферии”, где активно используются нестандартные трудовые контракты и занятость носит по большей части неформальный характер, находятся работники малых предприятий, ПБОЮЛы, самозанятые и т.д. Разграничение между ”ядром” и ”периферией” оказывается полезным для анализа, потому что в пореформенный период они демонстрировали совершенно разную динамику.

Занятость на средних и крупных  предприятиях сокращалась быстрее, чем в целом во всей экономике. Среднесписочная численность их персонала уменьшилась более  чем на треть - с 59 млн. человек в 1991 г. до менее 39 млн. к концу 2003 г. В результате, если в дореформенный период на их долю приходилось 80% всех занятых, то в настоящее время - лишь 60%. Отсюда можно заключить, что развитие неформального сектора играло важную демпфирующую роль: если бы он не абсорбировал избыточную рабочую силу, которую ”сбрасывал” формальный сектор, общее падение занятости в российской экономике было бы намного больше.

Интересно, что даже в условиях возобновившегося экономического роста  ”ядро” не только не приступило к наращиванию рабочих мест, но продолжало их терять: за 1999-2003 гг. суммарные потери превысили 2 млн. В результате весь прирост общей численности занятых, о котором говорилось выше, пришелся на ”периферию”. Резкий контраст в поведении ”ядра” и ”периферии” заставляет предполагать, что при привлечении и использовании рабочей силы им приходится сталкиваться с совершенно разными издержками. По-видимому, именно из-за чрезмерной зарегулированности трудовых отношений в формальном секторе новые рабочие места продолжали создаваться почти исключительно на неформальной или полуформальной основе.

Кардинальные изменения претерпела отраслевая структура российской занятости. За период реформ доля работающих в  сфере услуг выросла примерно на 15 процентных пунктов и достигла 60% общей численности занятых (один из самых высоких показателей среди всех стран с переходной экономикой). Стоит, однако, оговориться, что этот структурный сдвиг был практически полностью достигнут за счет абсолютного сокращения занятости в сфере материального производства (свыше 10 млн. человек), тогда как прирост занятости непосредственно в сфере услуг был не слишком значительным (примерно 2-3 млн. человек).

Существенные сдвиги произошли  и в профессиональной структуре  занятых. По данным РМЭЗ, в 1991-1998 гг. свыше 40% работников сменили свою профессию, причем две трети из них - в начальный период реформ (1991-1995 гг.).

Поскольку по масштабам трансформационного спада Россия превосходила страны ЦВЕ, естественно было бы ожидать, что  и по масштабам незанятости она также окажется в числе ”лидеров”. Но поведение российского рынка труда было в этом отношении весьма нетипичным. Несмотря на большую глубину и продолжительность переходного кризиса, рост безработицы в России был выражен слабее и носил менее ”взрывной” характер, растянувшись на достаточно длительный период.

Действительно, лишь на шестом году рыночных реформ ее уровень превысил отметку 10%. Точка максимума - 14,6% - была достигнута в самом начале 1999 г. Однако как  только российская экономика вступила в фазу оживления, показатели безработицы стремительно пошли вниз, уменьшившись практически вдвое - до 7,9% в конце 2003 г. Таких темпов сокращения безработицы не знала ни одна другая переходная экономика.

Что касается регистрируемой безработицы, то на протяжении всего пореформенного периода она поддерживалась на поразительно низком уровне. В настоящее время она составляет чуть более 2% (самый низкий показатель среди всех стран с переходной экономикой).

Поведение российской безработицы  в целом было весьма нетипичным: а) траектория ее изменения была сравнительно плавной, без резких скачков, вызванных разовыми ”сбросами” на рынок труда больших масс безработных; б) ее уровень никогда не достигал пиковых значений, характерных для целого ряда других постсоциалистических стран; в) с началом выхода из трансформационного кризиса ее сокращение происходило быстрее, чем в остальных переходных экономиках; г) наконец, если судить о текущей ситуации на рынке труда по уровню либо общей, либо регистрируемой безработицы, то окажется, что Россия с ее 8%-ным контингентом безработных входит сейчас в число наиболее благополучных стран.

По своим структурным характеристикам  российская безработица также имела  немало отличий. Темпы ее обновления были выше, а средняя продолжительность  ниже, чем в большинстве стран ЦВЕ. Соответственно контингент длительно безработных был относительно меньше. В настоящее время их доля в общей численности безработных составляет в России порядка 35% против 50-60% в других постсоциалистических странах. Как следствие, Россия имеет сейчас один из самых низких уровней долгосрочной безработицы среди всех стран с переходной экономикой - 2,7%.

Межгрупповая дифференциация безработицы  в российских условиях была, как  ни странно, достаточно ограниченной. Шансы на трудоустройство у менее конкурентоспособных групп оказывались, как правило, не намного хуже, чем у более конкурентоспособных. На фоне безработицы в странах ЦВЕ российская безработица представала как более ”мужская”, более ”городская”, более ”образованная” и более ”квалифицированная”.

Наконец, фактические данные не подтверждают распространенного мнения о сверхвысокой территориальной несбалансированности спроса и предложения на российском рынке труда. В России неравномерность  в распределении бремени безработицы  по регионам была не более, а, возможно, даже менее глубокой, чем в других реформируемых экономиках1.

Необычная черта российского опыта - резкое сокращение продолжительности  рабочего времени в течение пореформенного периода2. На протяжении первой половины 1990-х годов среднее количество рабочих дней, отработанных рабочими в промышленности, сократилось почти на целый месяц.

Сокращение рабочего времени в  России происходило под действием  как институциональных, так и  экономических факторов. На рубеже 80-90-х годов была законодательно увеличена продолжительность отпусков (с 18 до 24 рабочих дней), появились общенациональные ”каникулы” в начале января и в начале мая, был резко расширен круг работников с льготными режимами рабочего времени. Позднее к этому добавились административные отпуска и вынужденные переводы на неполное рабочее время, к которым стали активно прибегать на предприятиях, попавших в тяжелое экономическое положение. И хотя начиная с середины 1990 г. средняя продолжительность рабочего времени в российской экономике несколько увеличилась (на 4%), она остается намного ниже, чем до начала реформ.

Особого внимания заслуживают показатели оплаты труда. По официальным данным, за период 1991-1999 гг. реальная оплата труда  сократилась в России примерно втрое. Хотя по многим причинам эта оценка представляется завышенной, сам факт ее драматического снижения не подлежит сомнению.

Гибкость заработной платы в  российских условиях объясняется действием  нескольких факторов. Отсутствие обязательной индексации вело к тому, что в периоды высокой инфляции сокращение реального уровня оплаты труда легко достигалось с помощью ”замораживания” номинальных ставок заработной платы или их повышения в меньшей пропорции, чем рост цен. Обычно основные ”провалы” в ее динамике приходились на периоды острых макроэкономических потрясений и резкого ускорения инфляции, когда темпы роста цен далеко отрывались от темпов роста денежной заработной платы. Весомую долю в оплате труда (порядка 15-25%) составляли премии и другие поощрительные выплаты, которые предоставлялись по решению руководства предприятий. Оно могло по своему усмотрению полностью или частично лишать таких доплат определенные группы работников. Крайним способом снижения реальной заработной платы служили систематические задержки ее выплаты (чаще всего этот механизм выходил на первый план в периоды снижавшейся инфляции). Наконец, чрезвычайно высокая ”пластичность” была характерна для размеров скрытой оплаты труда, которая, как правило, первой реагировала на любые перепады рыночной конъюнктуры.

Сокращение реальной заработной платы  было осуществлено в три ”прыжка”, которые связаны с сильнейшими  негативными макроэкономическими  шоками: либерализацией цен в январе 1992 г., ”черным вторником” в октябре 1994 г. и финансовым кризисом в августе 1998 г. В первом случае реальная заработная плата обесценилась на треть, во втором - еще примерно на четверть, в третьем - более чем на 30%. Вступление российской экономики в фазу подъема дало толчок обратному процессу. Началось энергичное восстановление реальной заработной платы. Годовые темпы ее прироста в 2000-2003 гг. достигали 10-20%. В результате за первые годы подъема она увеличилась почти вдвое.

На протяжении всего переходного  периода в российской экономике  наблюдался интенсивный оборот рабочей силы. По темпам движения рабочей силы Россия заметно превосходила подавляющее большинство стран ЦВЕ, причем достигалось это не только и не столько за счет активности выбытий, сколько за счет большей активности приемов на работу. Даже в самые кризисные годы наем поддерживался на устойчиво высокой отметке, что составляет одну из наиболее парадоксальных характеристик российского рынка труда. Это предполагает, что, нанимая новых работников, предприятия не слишком опасались, что потом не смогут от них освободиться.

Еще одна, не менее парадоксальная черта - доминирование добровольных увольнений. Увольнения по инициативе работодателей так и не получили на российском рынке труда заметного  распространения. Высвобожденные работники  составляли не более 1-2,5% численности персонала предприятий, или 4-10% общего числа выбывших. Преобладали увольнения по собственному желанию, достигавшие 16-20% численности персонала, или 65-74% общего числа выбывших. Даже с учетом возможной ”маскировки” части вынужденных увольнений под добровольные трудно усомниться, что подавляющую часть покидавших предприятия работников составляли те, кто делал это по собственной инициативе.

Другим важным аспектом трудовой мобильности  являются перемещения работников не между предприятиями, а между  различными состояниями на рынке труда - занятостью, безработицей и экономической неактивностью. Вероятность смены статуса у российских работников была существенно выше, чем у работников из других стран. Они явно меньше держались за имеющиеся рабочие места; лишившись прежнего места работы, легче и быстрее находили новое; наконец, чаще переходили от состояния трудовой активности к неактивности и обратно.

Визитной карточкой российского  рынка труда стали разнообразные  атипичные способы адаптации - работа в режиме неполного рабочего времени и вынужденные административные отпуска, вторичная занятость и занятость в неформальном секторе, задержки заработной платы и теневая оплата труда, натуральная оплата и производство товаров и услуг в домашних хозяйствах. Эти приспособительные механизмы были спонтанно выработаны самими рыночными агентами с тем, чтобы оперативно реагировать на неожиданные изменения экономической и институциональной среды. В результате с определенного момента такие способы адаптации стали восприниматься как повседневная рутина, как общепринятая практика. Ведь в отдельные годы почти четверть персонала российских крупных и средних предприятий переводилась на сокращенное рабочее время или отправлялась в административные отпуска; дополнительные подработки, по данным различных источников, имели 10-15% занятых; неформальной трудовой деятельностью (вне сектора предприятий и организаций) был занят каждый седьмой работник; в пиковые годы задержки заработной платы охватывали три четверти всего работающего населения страны; неофициальная заработная плата, по оценкам Госкомстата России, достигала почти половины от официальной. Уникальной чертой российского рынка труда была и остается занятость в секторе личных подсобных хозяйств, которая в пик аграрного сезона охватывает почти 40% всего взрослого населения страны. И хотя с началом подъема экономики различные атипичные формы адаптации стали использоваться менее активно, они по-прежнему охватывают огромную часть российской рабочей силы.