Образы детей в мировой художественной литературе с позиции сравнительного литературоведения

В книге "Ребенок открывает  мир" Е. В. Субботский пишет: "Мир  детского сознания недалек. Он рядом, он внутри нашего взрослого мира. Он смотрит на нас глазами ребенка. Говорит нам его голосом. Выражает себя в его поступках. Как заглянуть в этот мир? Способ только один: жить, говорить, действовать с его посланцами-детьми. Хотя бы "извне", косвенно по признакам, намекам "расшифровывать" его. Раскрыть заветную дверь в мир детского сознания. Не заглянув в этот мир, нельзя не только воспитывать других – невозможно понять самого себя".

Профессор В. В. Зеньковский  много внимания уделяет душе ребенка, его личности, считает ошибочным мнение, что душа ребенка схожа с душой взрослого. По его мнению, личность ребенка есть живое и органическое единство, основа которой лежит во внеэмпирической сфере; с первых дней жизни личность уже окрашена чем-то индивидуальным, что сначала выступает слабо и неясно, но с годами достигает своего полного и адекватного выражения.

В.В. Зеньковский выделяет в детской личности две стороны: одну – ясную, поверхностную, изменчивую, а другую – темную, глубокую, маломеняющуюся. Эмпирическая личность долго развивается в независимости от этой темной стороны души, но придет час, когда этот дуализм, это раздвоение становится невыносимым, и тогда начинается период борьбы с самим собой.

Невинность детской  души выражает то, что дети в своей эмпирической личности не являются настоящими субъектами своей жизни, их сознание не смущено самопроверкой; лишь в чувствах стыда и совести закладываются первые эмпирические основы самооценки, первые зачатки отнесения именно к эмпирической личности своих "поступков". Детская иррациональность есть обратная сторона того, что в детской душе доминирует эмоциональная сфера; интеллект и воля занимают второе, часто служебное, место, настоящий же центр личности лежит глубже их. Господство реального "Я", слабая власть эмпирического "Я" ведет к тому, что в детях нет ничего искусственного, намеренного, нет никакой подправки; дитя непосредственно следует всем своим влечениям и чувствам, и как раз благодаря этому детство полно настоящей духовной свободы. Эта внутренняя органичность  придает детям то очарование, которое с детством навсегда покидает нас.

Итак, Детство не только как совокупность множества детей  и не просто как объект воздействий  Взрослого Мира, а особое целостно представленное социальное явление, находящееся в сложных функциональных связях с этим миром. Это мир истории и культуры. Как и любой человек, ребенок невидимыми нитями истории связан с нашими далекими предками. С их традициями, культурой, мышлением. Живя в настоящем, он держит в руках эти невидимые нити.

Понять детство вне  его истории невозможно. Следовательно, невозможно анализировать   детские  образа, не обратившись к истории  литературы, а точнее к отношению  в художественной литературе к  образу ребенка.  «Словами советского психолога  В. В. Абраменковой: «Отношение к ребенку, детству в историческом контексте претерпело существенные изменения: путь от ребенка, как раба, которого можно было продать, к ребенку как цели патриархального брака;  от ребенка – маленького взрослого – к ребенку как  самостоятельной ценной в себе личности». Так как в зависимости от чередования гуманистической и социальной тенденций в мировом литературном процессе детские образы либо очень ярко рисовались писателями, довольно настойчиво ставилась проблема отношения «ребенок и общество», «ребенок-взрослый», либо, наоборот, отодвигались на второй план.

Если обратится к  письменным литературным памятникам античности, в частности к диалогам Платона  «Государство»    мы видим как  он   представляет модель воспитания, и следовательно и образ ребенка характерного для той эпохи. Считается , что именно тогда в европейской традиции появляется теория обучения, педагогика как наука о человеке и его развитии.  Но общий контекст системы Платона, цель сконструированного им общества, которая имела вовсе не гуманистическую направленность, . Платона волнует не истинная самореализация каждого ребенка, а соответствие тому или иному из трёх классов.  Детство здесь выступает как объект воздействия системы, развитие составляет не цель педагогики, а проблему (в негативном значении этого слова), так как неясно, что из ребёнка получится и верно ли будет определено его место. Вообще, создатели тех или иных утопических систем во все времена уделяли значительное внимание системе воспитания, так как пренебрежение к молодому поколению могло грозить смертельной опасностью всей тщательно разработанной идеологии. Здесь характерно предпочтение общественного воспитания семейному (первое легче контролировать), педагогическое мышление всё ещё находится в рамках антитезы «свой-чужой», личность ребёнка, детство и даже жизнь не являются ценностью. Античный автор Аристипп рассуждает: “Мужчина может делать со своими детьми все, что заблагорассудится… ибо разве мы не сплевываем лишнюю слюну или не отшвыриваем вошь как нечто чужеродное?”

В дальнейшем  в западноевропейской культурной традиции налицо несколько  разных образов, "моделей" ребенка: а) традиционный христианский взгляд, что новорожденный уже имеет  на себе печать первородного греха  и спасти его можно только беспощадным  подавлением его воли, подчинением родителям и духовным пастырям; б) точка зрения социально-педагогического детерминизма, что ребенок по природе не склонен ни к добру, ни к злу, а представляет собой нечто, на котором общество или воспитатель могут написать то, что угодно; в) точка зрения природного детерминизма, согласно которой характер и возможности ребенка предопределены до его рождения; г) утопически гуманистический взгляд, что ребенок рождается хорошим и добрым и портится только под влиянием общества; эта идея обычно ассоциируется с романтизмом, но ее защищали также некоторые гуманисты эпохи Возрождения, истолковавшие в этом духе старую христианскую догму о детской невинности.

Исследования ученых в области изобразительного искусства  привели к выводу, что вплоть до XIII века искусство не обращалось к детям. Детские образы в живописи того времени встречаются лишь в религиозно-аллегорических сюжетах. Это ангелы, младенец Иисус и нагое дитя как символ души умершего. Изображение реальных детей долго отсутствовало в живописи. Если же в произведениях искусства и появлялись дети, то они изображались как уменьшенные взрослые.

В период средневековья  отношение к ребенку не меняется.  Хотя и происходит быстрое развитие наук и системы образования, повышается его уровень, но отношение к ребёнку как к участнику этого процесса остаётся, в сущности, на одном уровне — недочеловек, будущий взрослый; господствует бессознательное желание так или иначе сократить период детства. С субъективной позиции ребёнок как мыслящее существо практически не воспринимается — его мышление рассматривается лишь с точки зрения способности к обучению, в целом же детство не является в культуре того времени хоть сколько-нибудь значимым моментом.

В   литературе Западной Европы ребенок занимал место  бедняка или даже зачумленного. Такова была воля церкви. Сочинения средневековых клириков напоминают, что ребенок – существо, которого следует во всем остерегаться, так как он может быть вместилищем темных сил. Новорожденный еще принадлежит к низшему миру, ему только предстоит родиться для жизни духа. Он несет проклятье, нависшее над человеком, изгнанным из рая, он платит за грехи взрослых. По отношению к нему используются презрительные, а то и бранные выражения. Даже крещение не уничтожает факта первородного греха.

В литературе классицизма  детские образы еще не занимали сколько-нибудь значительного места, так как  классицизм интересует всеобщее, образцовое в людях, и детство предстает  как возрастное уклонение от нормы (не-зрелость), так же как сумасшествие – психическое отклонение от нормы (не-разумие). Словами   представительницы детского психоанализа Франсуазы Дольто: «Взрослый возмущается при мысли, что ребенок и он – равны».

Признаком преодоления  безразличия к детству, как считает  Ф. Ариес, служит появление в XVI веке портретов умерших детей, смерть которых переживалась теперь как действительно невосполнимая утрата.

У просветителей намечается интерес к детству, но, скорее, прозаический, воспитательный, чем поэтический. Это  проявляется в возникновении  специальной детской литературы, преследующей назидательные, дидактические цели. Детские и юношеские годы занимают все больше места в просветительских автобиографиях и "романах воспитания", изображаясь как период становления, формирования личности героя. Однако детство, отрочество и юность для просветителей – еще не самоценные этапы жизни, а только подготовка к ней, имеющая главным образом служебное значение.

Франсуаза Дольто в книге "На стороне ребенка" отмечает, что гуманизм Возрождения "положил  конец опале божьих уродцев, место которых в чистилище, а то и в аду, рядом с низшими существами, слугами, рабами и животными". Ф. Дольто предполагает, что эту реабилитацию подготовил культ младенца Иисуса: "Ангел или демон, он был или воздушным созданием, или находился среди ужей пылающих. Символическое дитя находится между небом и землей, не то падший ангел, не то будущий герой".

М. Эпштейн и Е. Юкина, описывая образы детства, констатируют, что "только романтизм почувствовал детство не как служебно-подготовительную фазу возрастного развития, но как драгоценный мир в себе, глубина и прелесть которого притягивает взрослых людей. Все отношения между возрастами как бы перевернулись в романтической психологии и эстетике: если раньше детство воспринималось как недостаточная степень развития, то теперь, напротив, взрослость предстала как ущербная пора, утратившая непосредственность и чистоту детства".

  В  начале XIX века  на первый план выходит "ангелизм". Все романтические поэты воспевают  ребенка. Но его изображение  инфантилизировано: "Это не более чем зыбкий призрак, свидетельствующий о божественной природе человека и об утраченном рае. Взрослому он напоминает о первоначальной чистоте, самом благородном, самом харизматическом состоянии человека".

Об этом же пишет   И.С. Кон: "В романтических произведениях фигурирует не реальный, живой ребенок, а отвлеченный символ невинности, близости к природе и чувствительности, недостающих взрослым". Детская невинность и непосредственность противопоставляются "извращенному" и холодному миру рассудочной взрослости. Романисты XIX века стремятся поместить ребенка в его социальное окружение и драматизировать его участь. Он – жертва общества. Ж. Ж. Руссо: "Ребенок рождается добрым дикарем, порочным делает его общество".

Но  культ идеализированного  детства не содержал в себе интереса к психологии подлинного ребенка. Объективное  изучение детства даже показалось бы романтику кощунственным, а повзросление выглядело, скорее, потерей, чем приобретением. Постулировав существование и самоценность мира Детства, романтизм идеализировал его, превратив ребенка в миф, который последующим поколениям предстояло исследовать и тем самым развенчивать.

Повествуя об образах  Детства в художественной литературе и искусстве нового времени,  нужно отметить, что они меняются и развиваются. У сентименталистов и романтистов "невинное детство" выглядит безмятежной порой счастья. В реалистическом романе 1830–1850 годов, особенно у Диккенса, появляются образы бедных обездоленных детей, лишенных домашнего очага, жертв семейной и, особенно, школьной тирании, однако сами дети остаются одномерно наивными и невинными. Художественному исследованию подвергается семейное "гнездо" и выясняется, что под теплой оболочкой здесь часто скрываются жесткое рабство, гнет и лицемерие, калечащие ребенка.

  Интересно  прослеживаются  образы детства в России, которые  наделяются глубокой значимостью.  Детство у Лермонтова, например, представляется зыбким цветущим  островком посреди пустынного  моря жизни. Душевное постарение  у него опережает физический возраст, и это трагическое несоответствие требует порыва назад, в утраченную гармонию детства. У Пушкина же душевное расположение каждого возраста соответствует его физическому состоянию, детство, как и старость, есть просто момент в круговороте времен.

Интерес к детству  отчетливее всего выражен у русских  писателей, которые наиболее преданы  идее старины, почвы, патриархального  уклада (Аксаков, Достоевский, Толстой, Бунин и др.): "Любовь к прошлому придает самозамкнутость и самоценность прожитой жизни, выступающей уже не как средство для настоящего, но как цель в себе; сберегая прошлое, личность тем самым сохраняет непрерывность своего развития как личности, целостность духовного бытия".

  Толстого   первый  в русской литературе показал текучее, незастывающее вещество души, обнажил вечно детское, неготовое, что в глубине своей сохраняет всякий человек. Детство не подчиняется "линии", оно живет разнонаправлено, многомерно, жадно соприкасаясь со всем, что его окружает.

Ребенок у Достоевского, по словам авторов, "традиционный христианский символ святости и существо демоническое, готовое попрать все христианские святыни". В нем абсолютнее, чем во взрослом, выражены полюса человеческой нравственности – божественное и сатанинское. Высший идеал Достоевского – это взрослый, сохранивший в себе черты детской невинности, непосредственности, но прибавивший к ним опыт нравственного сознания.

Кульминационным моментом  в истории изменения отношения  к ребенку и его образу в  русской литературе, можно считать роман С.Т. Аксакова «Детские годы Багрова-внука», главной целью которого является   провозглашение индивидуального «я» начиная буквально с трёх лет. Автор анализирует различные мысли и состояния ребёнка, нисколько не стыдясь их детскости, побуждая взрослых ценить подобные проявления и находить в них смысл и значение, демонстрируя ничуть не меньшую по сравнению со взрослыми эмоциональную чувствительность и восприимчивость детства.

Исследуя тему детства  в Западном искусстве XX века, мы видим  популярный мотив дегуманизации детства как некой чужеродной и даже враждебной человечеству инопланетной цивилизации (рассказы Р. Бредбери). "Среди всех бесчисленных форм иноположной жизни дети, может быть, страшнее всего, ибо они порождены нами, вроде бы всецело зависят от нас, но по внутреннему складу совершенно для нас непроницаемы". Детство у Э. Бредбери оказывается чем-то вроде метафоры таинственного и непредсказуемого, как "если бы прилетело бы с острова, где не ступала нога человека". Тема детства в определенной западной культуре  прошла путь от романтической умиленности к мистическому страху и трепету, от идиллии к фильмам ужасов.